1) полную записку г. Кавелина, из которой сделанное извлечение о новых условиях сельского быта напечатано в апрельской книжке «Современника»;
2) извлечение из этой записки в корректурных листах, которое было первоначально препровождено чиновнику от министерства внутренних дел г. Троицкому и он не одобрил.[190]
Министр народного просвещения
Ковалевский.
16 апреля 1858 года».
Этот Троицкий отличался тем, что, помимо своей обязанности одобрить или не одобрить статью, присланную из редакции «Современника», часто, из любви к искусству, писал о ней пространное мнение в Третье Отделение.
Троицкий поднял гвалт, когда статья Кавелина была напечатана в «Современнике» с выброшенными им местами, отмеченными красными чернилами.
В Третьем Отделении Панаеву пригрозили, что, если он еще раз повторит подобную вещь, то журнал будет запрещен.
Кавелин также был приглашен к шефу жандармов и, как тогда говорили, ему запретили печатать свои статьи по крестьянскому вопросу. Насколько это достоверно — не знаю.
В продолжение существования комиссии об отмене крепостного права в России, где видную роль играл Милютин, в редакции «Современника» много толковали о заседаниях этой комиссии и ожесточенной борьбе двух партий — либералов и консерваторов.
Кавелин хотя не был членом комиссии, но принимал большое участие в ее работах, потому что Милютин руководствовался его знаниями и советами.
Великая княгиня Елена Павловна, как женщина высокообразованная, интересовалась ходом дела в комиссии, и на ее интимные вечера, раз в неделю, были приглашаемы Н.А. Милютин и К.Д. Кавелин, с которыми она пожелала познакомиться.
По этому случаю Тургенев говорил в редакции:
— Слышали, господа, что Кавелин сделался придворным, бывает каждую неделю по вечерам у великой княгини. Наверно к празднику получит камер-юнкерство. Очень интересно будет видеть его в камер-юнкерском мундире.
— Надо какую-нибудь овацию устроить Кавелину, когда он облачится в камер-юнкерский мундир, — сказал Дружинин.
— Да, да, — с обычным смехом поддакивал Анненков.
— Непременно. Даже надо ото всех литераторов адрес ему поднести… за то, что он поддерживает их достоинство, — произнес Тургенев.
— Я, господа, берусь нарисовать приличную виньетку к адресу, — объявил Григорович — в этой виньетке изображу, как Кавелин пешком идет из Москвы, неся под мышкой несколько книжек, потом представлю его в камер-юнкерском мундире, а в облаках над его головой амуры будут держать виц-мундир со звездой, а мы все стоим перед ним с лавровыми венками в руках…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Добролюбов и Чернышевский сделались в это время уже постоянными сотрудниками «Современника». Я только раскланивалась с ними, встречаясь в редакции. Хотя я с большим интересом читала их статьи, но не имела желания поближе познакомиться с авторами.
Старые сотрудники находили, что общество Чернышевского и Добролюбова нагоняет тоску. «Мертвечиной от них несет! — находил Тургенев.[191] — Ничто их не интересует!» Григорович уверял, что он даже в бане сейчас узнает семинариста, когда тот моется: запах деревянного масла и копоти чувствуется от присутствия семинариста, лампы тускло начинают гореть, весь кислород они втягивают в себя, и дышать делается тяжело.
Тургенев раз за обедом сказал:
— Однако, «Современник» скоро сделается исключительно семинарским журналом; что ни статья, то семинарист оказывается автором!
— Не все ли равно, кто бы ни написал статью — раз она дельная, — проговорил Некрасов.
— Да, да! Но откуда и каким образом семинаристы появились в литературе? — спросил Анненков.
— Вините, господа, Белинского, это он причиной, что ваше дворянское достоинство оскорблено и вам приходится сотрудничать в журнале вместе с семинаристами, — заметила я. — Как видите, небесследна была деятельность Белинского: проникло-таки умственное развитие и в другие классы общества.
Анненков залился своим обычным смехом, а Тургенев, иронически улыбаясь, произнес:
— Вот какого мнения о нас, господа!
— Это мнение всякий о вас составит, если послушает вас, — отвечала я.
Григорович было хотел что-то заметить мне, но Тургенев остановил его на слове «голубушка, вы…» — перебив:
— Лучше не надо разуверять Авдотью Яковлевну, она еще выведет новое заключение в том же роде о нас, а мы и так поражены и уничтожены.
— Не думаю этого, вы облачились в такую непроницаемую броню, что не только словами, но и пулей ее не прошибешь.
— Разгорячилась! — заметил Дружинин.
— Имеете полное право смеяться надо мной, господа, потому что я сама нахожу смешным, что вздумала высказать свое мнение.
Панаев поспешил вмешаться в разговор, чтобы дать ему другое направление. Да я и сама не намерена была его продолжать и не отвечала на тонкую колкость Тургенева и поддакивание Анненкова. Я всегда прескверно себя чувствовала после таких сцен и страшно сердилась, что не могу быть сдержанной.
Некрасов поехал в город по делам журнала и, вернувшись на дачу, предупредил меня, что к завтрашнему обеду приедут несколько сотрудников. В числе приехавших на другой день гостей находился и Добролюбов.
За обедом Григорович потешал всех рассказами о литературных приживальщиках графа Кушелева, около которого они увивались и бесцеремонно тащили с него деньги; особенно комически передавал он сцены, происходившие между этими приживальщиками и Дюма, когда последний гостил у Кушелева.
Я иногда посматривала на Добролюбова, желая знать, какое впечатление на него производят разговоры, но ничего не могла подметить на его серьезном и спокойном лице.
После обеда я ушла в свою комнату. Через час вошел ко мне Панаев и сказал, что все отправляются гулять, а Добролюбов отказался идти.
— Неловко! человек приехал в первый раз — и оставить его одного… пожалуйста, займи его! — прибавил он.
Но я отказалась наотрез, сказав, что с меня достаточно общества и старых литераторов, а с новыми я не намерена знакомиться.
— Однако как же его одного оставить? Некрасов, может быть, не скоро проснется, что же он будет делать?
— Уговори его идти вместе с вами, а я не желаю беседовать с ним.
Панаев ушел, а я, увидав из окна своей комнаты, что все, в том числе и Добролюбов, отправились на прогулку, вышла в сад и села читать на скамейку у дома. Вдруг, к крайней моей досаде, я увидала Добролюбова, идущего ко мне. Он объяснил, что вернулся назад, потому что не любит больших прогулок; да притом же ему скучно в обществе людей, которых он мало знает.
— Я думаю, и им приятнее быть в своей компании, — сказал Добролюбов и спросил меня: — А вы отчего не пошли на прогулку?
— Вам скучно находиться в обществе людей, которых вы мало знаете, а мне оттого, что я давно их знаю, — отвечала я.
Добролюбов на это сказал мне:
— Я заметил, что вы ни с кем не разговаривали весь обед.
— Я так давно знаю всех обедавших, что мне не о чем с ними разговаривать.
— Мне интересно знать, что за личность Дюма? Он ведь у вас часто бывал?
— Интересного ничего не могу сообщить о нем.
— Однако какое он сделал на вас впечатление?
— Он произвел на меня одно впечатление, что у него большой аппетит и что он храбрый человек.
— В чем он проявил свою храбрость?
— Ел по две тарелки ботвиньи, жареные грибы, пироги, поросенка с кашей, — все зараз! На это надо иметь большую храбрость, особенно иностранцу, отроду не пробовавшему таких блюд…
После некоторого молчания Добролюбов удивил меня, сказав:
— А знаете ли — вы отчасти способствовали моему сотрудничеству в «Современнике».
— Это каким образом?! — воскликнула я.
— Понятно, это было так давно, что вы и забыли, но я отлично все помню, потому что это было мое первое посещение редакции. Я прислал свою рукопись с письмом на имя Ивана Ивановича Панаева и пришел за ответом. Он возвратил мою рукопись с наставлением: лучше прилежнее готовить свои уроки, чем тратить бесполезно время на сочинение повестей.
— Так это были вы — тот самый юноша в мундирчике какого-то казенного заведения, который, выйдя из кабинета Панаева, не знал, как ему уйти из передней. Мне тогда стало жаль вас; я догадалась, что, вероятно, Панаев слишком резко высказал нелестное мнение о вашем произведении, и поспешила к вам на помощь. Я взяла у вас рукопись, сказав, что передам ее Некрасову, которого теперь нет дома, а чтобы вы зашли за ответом через несколько дней… Видите, я тоже отлично все помню, но только никак не догадывалась, когда в прошлом году увидала вас в редакции и меня познакомили с вами, что вы тот самый юноша, от которого я взяла рукопись, потому что вы показались мне уже человеком лет 26-ти; впрочем, я ведь только минуту и видела вас!.. Значит, я была покровительницей при вашем вступлении на литературное поприще? — прибавила я с шутливой важностью.
— Конечно, — отвечал Добролюбов, улыбаясь,— вы имеете полное право считать себя моей покровительницей.
В эту минуту в сад пришел Некрасов и завел разговор с Добролюбовым о составе следующего номера журнала, а я отправилась распорядиться, чтобы подали чай.
Я очень хорошо помню свой разговор с Панаевым по поводу переконфуженного юноши в казенном мундирчике, у которого я взяла рукопись; когда он ушел, я пошла в кабинет Панаева и сказала ему:
— Ты, должно быть, так огорошил бедного юношу, что он не знал, как ему найти дверь, чтобы убежать.
— Я ему только высказал правду, я пробежал его рукопись, она плоха, как и следовало ожидать; ну, что может написать такой мальчик?
— Да нынче мальчики развитее, чем были вы тридцать лет тому назад, когда окончили свое воспитание, — заметила я. — Сами в литературе разыгрываете таких же недоступных директоров-чиновников, над которыми смеетесь. Тебе следовало принять участие в юноше, ободрить его, а не читать ему наставление, чтобы он не смел и думать пробовать свои силы.