мицвой (религиозной заповедью). Родители не мешали молодым людям веселиться вовсю, плясать и петь. Отец даже сам пел с ними. Не хватало только звуков скрипки, так как правоверный еврей по праздникам не смеет даже прикоснуться к музыкальному инструменту. А еще пели хором религиозные застольные песни, исполняемые в этот радостный день. Для моего отца Симхес-Тойра имела особое значение. Я уже упоминала, что главным его занятием было изучение Талмуда. Он предавался ему тем ревностней, чем более крупные убытки терпел в своих предприятиях. Тогда он обычно замыкался в себе, уходил в свой кабинет и жил только «ал ха-торо ве-ал хо-аводо»[165], как говорят евреи, то есть изучая законы и богослужение, что и стало главной целью его жизни. Время от времени он делал сиюм[166] (заканчивал трактат Талмуда). Такое событие радостно отмечается; оно приносит почет и уважение среди евреев, особенно если это дело — штудирование всего Талмуда, ведь его объем и неисчерпаемую глубину наши ученые сравнивают с морем! Отец обычно приурочивал свой сиюм к Симхес-Тойре. В этот день все развлекались и веселились, но уже к предвечерней молитве снова становились серьезными. Отец снова благословлял вино, после чего следовало петь благочестивые песни. На чайном столе уже бурлил и пыхтел большой самовар, и чаепитие в тесном кругу продолжалось до глубокой ночи.
После Симхес-Тойры праздник сходил на нет. Впрочем, следующая суббота еще отличалась от обычной, поскольку в этот день снова читался первый раздел Библии «Брейшис»[167]. День после Симхес-Тойры называется исру-хаг[168] и считается еще праздничным. Стол, празднично украшенный все восемь дней, еще и в этот день остается накрытым, чего в будни, по ритуальному обычаю, не бывает. Обед подается рано и состоит из холодных блюд, оставшихся после вчерашней роскошной трапезы, — холодной перченой рыбы, холодной индейки и т. п. Варится только свежий борщ. Праздники кончаются. Жизнь медленно входит в свою колею. Некоторое разнообразие вносит в нее Рош-ходеш (день новолуния).
По еврейскому закону десятого или двенадцатого числа каждого месяца положено приветствовать луну[169], сияющую на вечернем небе. В детстве я любила, глядя в окно, наблюдать, как отец и еще десять евреев молились в лунном свете. Устремив взгляд в небо, отец в ласковых словах славил молодой месяц. Обычно это происходило в субботу вечером.
Эрев-Рош-ходеш (канун новолуния) своеобразно отмечался в доме моих родителей. Многие евреи в этот день обычно постились и творили соответствующие молитвы. Приходили в дом целые толпы нищих, старых, больных, оборванных полуголых мужчин и женщин с печальными лицами, приходили мальчики, девочки и малые ребятишки, чтобы получить свои «Рош-ходеш-гелт»[170], так как в этот день евреи должны подтвердить свое правоверие раздачей подаяния. В эти дни можно было наблюдать в действии так называемых габет. Габеты — благочестивые, добрые, самоотверженные женщины, настоящие религиозные опекунши бедного еврейского люда, их еще и сегодня можно встретить в Литве. Смысл их жизни состоял в том, чтобы смягчать нужду и лишения соплеменников. Справившись с неотложными домашними делами, они — обычно парами — посещали кварталы бедноты. Они шагали по переулкам от дома к дому, выпрашивая у лавочников и ларечников продукты питания. Они заходили за милостыней во все частные дома, им подавали деньги или еду, выносили старую одежду. Как сейчас вижу перед собой одну из них, ангельски добрую и великодушную, по имени Итке ди Хафтерке[171]. Она часто заходила к нам, чтобы рассказать моей матери о нищете и бедности в городе. Сокрушаясь всем сердцем, чуть не плача, она живописала, какие перлы и алмазы лежат у нас под ногами и как мало есть людей, способных наклониться, чтобы поднять их из грязи. Этим она хотела сказать, что можно сделать множество благих дел, но очень немногие готовы их совершить. Только эти «драгоценности», утверждала Итке ди Хафтерке, могут после смерти взять нас с собой в потусторонний мир. Обычно в Рош-ходеш мать раздавала внушительную сумму. Старики и старухи получали монету достоинством в три польских гроша, то есть полторы русских копейки. Чем моложе был бедный, тем меньше он получал. Самые молодые получали грош, а дети только пруте[172], треть польского гроша или шестую часть русской копейки. Эту монету с разрешения правительства чеканила еврейская община Бреста. Помнится, ее давали только бедным, и она не имела хождения в деловой жизни. Поначалу ее отливали в свинце с еврейской надписью пруте ахас, то есть одна пруте. Но когда с этим делом начались злоупотребления, монету изъяли из обращения и стали выпускать пруте из пергамента. С тою же надписью. Пруте имела один дюйм в длину и полдюйма в ширину. Но и ее скоро изъяли; вместо пергаментной появилась пруте деревянная, круглая, величиной с небольшую пуговицу, с углублением посредине, куда заливался красный сургуч, на коем было оттиснуто слово «пруте» и стояла печать общинного совета.
В сущности, раздача подаяния была единственной формой празднования эрев-Рош-ходеша в нашей семье. Зато следующий день, собственно Рош-ходеш, мы считали полупраздником. В синагоге звучала молитва «Халель». Дома подавался вкусный обед; впрочем, целый день нельзя было выполнять никакой ручной работы.
Рош-ходеш вообще играл значительную роль в жизни евреев. Например, в этот день было принято снимать жилье, нанимать прислугу и делать «важные» домашние дела, в частности «сажать гусей». Обычно 30–40 гусей заталкивали в одну клетку, так что они почти не могли двигаться. Им давали много есть и мало пить, и на такой диете они быстро жирели. Их откармливали ровно двадцать один день, чтобы увеличить печень, а потом забивали; с этой процедурой нельзя было опаздывать даже на день, иначе — по поверью — весь откорм пойдет насмарку. На Рош-ходеш месяца кислев гусей помещали в клетку. На двадцать первый день на рассвете приходил шойхет[173] со своим помощником. Он вытаскивал из кожаного чехла большой нож, проверял на ногте остроту лезвия и в сопровождении ночного сторожа с фонарем и кухарки направлялся в гусиный хлев, дабы привести в исполнение смертный приговор гусям. Разумеется, прежде чем забить первого гуся, он читал предписанную молитву. Через час дело было сделано. Забитых гусей уносили в кухню, где несколько бедных женщин ощипывали их, потрошили, солили и на целый час погружали в соленую воду. Потом их трижды окатывали холодной водой, после чего они становились кошерными. В кухне и во всем доме стоял страшный шум! Нужно было торопиться, ведь на Хануку потребуется много гусиного сала, гусиной печени и таких вкусных шкварок! Скоро начнут готовить превосходные паштеты из гусиной печенки и шкварок и великолепное блюдо — гусиные потроха.
Существует поверье или, если угодно, мистическая традиция, которая предписывает резнику с новолуния кислева до новолуния адара, то есть три месяца подряд, всякий раз съедать ногу, или голову, или другой кусок забитой им птицы, не то ему придется ежеминутно бояться, что его разобьет паралич. Мы всегда оставляли ему левую ногу от каждого гуся. Но поскольку он не мог поглотить такое количество гусятины, то из этих ножек варили бульон, а уж с ним-то он обязан был справиться.
Большое значение придавалось приготовлению гусиного сала. Чтобы избежать сглаза, чтобы сало не убежало из горшка, его следовало растапливать в полной тишине, до рассвета или поздно вечером. Но если растапливанием спокойно занимался только один человек, тогда, по поверью, к нему приходил на помощь добрый карлик-домовой и заставлял сало кипеть и пузыриться, не переливаясь через край; сало подхватывали ложкой и перемещали в другой сосуд, потом в следующий, а его становилось все больше, пока оно не заполняло всю посуду, даже большой бочонок для воды. И только тогда карлик исчезал.
Из моего описания календарного года в старое время современная молодежь могла бы сделать вывод, что строгое соблюдение обычаев и ритуалов делало тогдашнюю жизнь в еврейском доме невыносимой. О нет! В ней были свои радости и удовольствия, покой и уют — но все только в кругу семьи, в стенах собственного дома. Никто не шатался по балам и салонам, не ездил по заграницам, не лечился на водах, не стремился в семидесятое царство. Люди жили спокойно, хорошо и долго, отдавали Богу Богово и брали от жизни то, что их устраивало. В формах их жизни присутствовали обрядность и глубокая символика, чего никак нельзя сказать о церемониях и нравах теперешнего общества. Конечно, и современные обычаи призваны сближать людей и предоставлять индивидам высшую форму общности. Но нельзя не видеть, что эта связь кажется более слабой и убогой по сравнению с той прочной социальной сплоченностью, которую предписывает еврейский закон и которая достигалась в прежней жизни. Каждый был орев, то есть поручителем за другого, а формулы «Кол Исроэл хаверим»[174] (Весь Израиль — товарищи!) и «Ахейну беней Исроэл»[175] тогда еще были исполнены смысла. Вот потому-то в те времена ни один еврей не снимал шляпу перед другим евреем. И по той же причине еврейские «вольнодумцы», публично нарушавшие религиозную заповедь, подвергались осуждению народа. Если, например, такой вольнодумец в субботу, когда по улице разрешается пройти только определенное короткое расстояние и нельзя без эрува[176]