Посетив в Берне музей картин, убеждаешься, что нет выдающихся живописцев швейцарцев. Беклин, скажете. Но он, вопервых, не первоклассный, а во — вторых, кажется, не швейцарец, но только живет там [339]. То же и в музыке, литературе и поэзии. Впрочем, имеется у них Ригонтини и Герд — первоклассные живописцы. Не следует, однако, требовать, чтобы яблоня давала гранаты, а гранатовое дерево апельсины и т[ому] п[одобное]. Швейцарцы имеют огромные заслуги в др[угих] областях, и таковыми их надо принять.
Возвращение в Россию готовило нам много неожиданных сложных переживаний. В начале осени начались студенческие, а затем и общеуниверситетские волнения, которые, распространившись, привели в октябре ко “всеобщей забастовке”. Надо представить себе громадную Россию, которая вся замерла. Вся жизнь остановилась. Это было и грандиозно и жутко. В Москве был убит революционер Бауман [340], и похороны его как бы показали всю мощь “левых”. Весь город наблюдал эти грандиозные похороны, организованные прекрасно, с самыми разнообразными чувствами. Большинство как будто сочувствовало революционерам. Но было и немало черносотенного элемента, затаившего злобу. Полиция отсутствовала, но порядок был образцовым. Окончились похороны расстрелом студентов и др[угих] участников, подошедших после похорон к университету, от 25/XI4925 г. из кот. видно, что обещания небыли выполнены. Вотоно: И вот я в Палестине в молодом Толь Авиве. Конечно Тель- Авив еще не настоящая Пал[естнна].
Из Манежа против университета высыпали жандармы, городовые и начали стрелять в безоружных людей. Это был сигнал к самой черной и жестокой реакции. Манифестации черносотенные с хоругвями, иконами и портретами царя производили жуткое впечатление. До погромов в Москве не дошло! Но однажды управляющий домами Шереметьева, где я много лет жил, предупредил меня, что не ручается за безопасность нашу. Пришлось на пару дней отправить детей к христианским друзьям. Помню хорошо, какое омерзительное чувство бессилия и беззащитности охватило душу. Эта толпа подонков несла с собою смерть. Это не был “народ”. Народ свою волю выразил всеобщей забастовкой. И это подействовало. Наверху всполошились. Результатом был манифест, а затем и Государственная Дума [341].
Первые выборы, которые ярче всего отразили волю народа. Государственная Дума, со своим точно рожденным быть председателем ее — С. Муромцевым и такими членами ее, как Милюков, Петрункевич, Винавер, Герценштейн, ораторами, как Родичев и др[угие], являлись красой интеллигентской России, и, конечно, она не могла быть долговечной. Распущенная вскоре, она ответила “выборгским воззванием”. На что т[ак] называемый] “Союз русского народа” ответил убийством Герценштейна и Йоллоса [342]… Все эти колебания если и отражались на текущ[- ей] действительности, то главным образом в виде подъема настроения или упадка его. В такие моменты, однако, вопреки государственным колебаниям, душевная жизнь человека, охваченного идеей, независимой от текущей действительности, углубляется и расширяется. Анализ бетх[овенского] творчества открывал такие глубины этого великого творца, что идея Бетх — [овенской] академии, в которой, исходя от Бетх[овена], можно было бы познакомиться, с одной стороны, с его предшественниками, а с др[угой] — с последующими творцами, все более и более овладевала мною. Но прежде чем приступить к осуществлению той идеи, надо было преодолеть много затруднений.
Прошли годы, прежде чем я мог приступить к осуществлению моей заветной мечты. И это были годы упорного преодоления препятствий и настойчивой работы. Нужны были и “сочувствующие”, готовые помочь мне. И тут мне хотелось бы остановиться на двух друзьях моих, имевших большое значение в моей жизни в эти годы. Я познакомился с Ан[ой] Вас[нльевной] Бер щитам — вначале нашего с-толетня. Людей, совершенно противоположных как личности, характеры по своему отношению к жизни и по своей моральной ценности
Глава 16. 1906 г[од]
Я познакомился с Анной Вас[ильевной] Бернштам в начале [конце] 19-г[о] века. Она была вдовой московского фабриканта Альберта Бернштама. Редко приходилось встречать такую молодую впечатлительность и способность глубоко проникать в суть жизни, как у этой вел[икой] женщины. Наше знакомство обратилось в глубокую дружбу, и мои письма к ней проникнуты искренней горячей привязанностью. Она платила мне тем же. Я не знал покойного мужа ее, но много слыхал о его любви к музыке и хорошей игре на рояле. Он любил играть в 4 р[уки], и одна из моих уч[ени]ц часто играла с ним. Как случилось, что мы никогда не встречались, мне стало ясно после более близкого знакомства с его вдовой. И тут замешался “еврейский вопрос”. Как могло случиться, что дочь Вольфа Тугенгольда, цензора евр[ейских] изданий в Вильне [343], друг[а] Фина, Лебенсона, Гинцбурга, преподавателя истории в вил[ьневском] раввинском училище [344], стала женою принявшего протестанство Бернштама, остается для меня загадкой.
Присматриваясь внимательно за два десятка лет нашей дружбы к душевной и духовной жизни этой прекрасной женщины, у меня создалось впечатление, что она точно постепенно оттаивала от предыдущей жизни. Какие — то отдаленные воспоминания детства чаще и чаще пробуждали в ее душе иные чувства, чем те, какими она жила до нашего знакомства. Все это происходило в ней постепенно и принимало характер упрощенного, углубленного и красивого отношения к жизни. И с каждым ее таким шагом вперед она становилась мне более и более дорогой, и дружба наша более и более крепла. Я глубже и лучше начал понимать ее по мере более близкого знакомства с немецким населением Москвы. Вряд ли где на свете немцам лучше жилось, чем в Москве и в Петербурге. Издавна — точно раз и навсегда — осталась на России неизгладимая печать фраза древнеклассического призвания варягов: “Земля наша велика и обильна, но прока в ней нет, да пойдите, княжите и володите нами”. Немцы проникали всюду: от царского престола до колонистов на Волге. Работники они были хорошие, и при условиях русской жизни проявлялись нередко и лучшие их стороны. В Москве немцы составляли автономное общество, они имели свой “немецкий клуб”, правда не очень высокого пошиба, свое певческое общ[ество] “Liedertafel”[345], в котором было много истинных любителей музыки. Их ежегодный концерт бывал обставлен с большой торжественностью. Лучшие артисты охотно принимали у них участие. Во всем этом участвовало “среднее сословие”.
Но было и “высшее” — немецкая аристократия, облюбовавшая т[ак] наз[ываемое] Воронцово поле, улица, соединявшая Покровский бульвар с Курским вокзалом. Отдельные особняки, прекрасно устроенные и красиво обставленные, принадлежали магнатам торговли и крупным негоциантам, как, например, Вогау [346], Марки [347], […], […][348] и др.
Замкнутые в своем кругу, они жили своей обособленной жизнью. Следующее (молодое) поколение их интересовалось искусством] и умело ценить его представителей. Я давал уроки дочери Вогау, в замужестве Марк — Лили Гуговне, — и она сумела оценить дарование Исая Добровейна, с кот[орым] сохранила теплые дружеские отношения до своей смерти. Целый сезон она собирала у себя большое общество, угощая музыкальными лекциями. И я должен сказать, что встретил в этой среде немало ценителей и даже знатоков музыки.
Муж Лили Гуговны — молодой Марк — много сделал для поддержки научных учреждений Москвы и отличался чрезвычайно благородным характером. Большинство этих немецких аристократов были европейского происхождения. Как контраст предыдущему являлись немецкие ремесленники, которых было много в Москве и которые отличались добросовестностью. Все ф[орте]п[ианное] мастерство России находилось в немецких руках. Крупнейшие фирмы — “Бек[к]ер”, “Шредер”, “Дидерихс”[349], “Мюльбах” и др[угие] принадлежали немцам. Много артистов немецких было в русских оркестрах, много учителей музыки в консерваториях, и в самой музыке немецкое влияние было очень сильно. В России умели ценить иностранных артистов. Москва
Бернштамы держались какой — то средней линии между аристократами Воронцова поля и московским Лидертафелем. Я никогда не встречал их ни там, ни тут. Здесь сказалось, быть может, настоящая культурность этой семьи. Объективно говоря, все немецкое население Москвы, за малым исключением, усвоив весь лоск европейской цивилизации, было далеко от того, что можно назвать культурностью.
Семья — не Бернштам, их родственники — например, знаменитый окулист Леонард Гиршман, кот[орому] Кони посвятил своего доктора Гааза, были действительно люди культуры. Вот чем можно объяснить, что Бернштам держался вдалеке и от немецких магнатов, за которыми он не считал нужным тянуться, и от лидертафельцев, интересы которых были ему чужды. От евр[ейской] общ[ины] его отдалило крещение. Не имея детей, Бернштамы воспитали двух приемышей. Я застал Анну Вас[ильевну] бабушкой от приемной дочери, к которой она относилась с большой любовью. Приемный сын оказался неудачником. Хороший по натуре, он был слабого характера и как — то не устроился в жизни. Мать его жалела, но помочь ему было трудно.
Вот условия, при которых я застал Ан[ну] Вас[ильевну] в конце 90[-х] г[одов] 19 ст[олетия]. Она жила на Мясницкой, против Мясницкого проезда к Красным ворогам [350]