ь молодого помощника, нежели старого путника. И так мы уже сделали крупную ошибку, принимая в военное министерство старых деятелей, которые привыкли работать только в известных условиях организованного государства и армии, а выбираться из трудностей, в которых мы тогда находились, и самим творить заново были не в состоянии.
Я так подробно остановился на этом вопросе для того, чтобы указать условия моей работы, в особенности в смысле подыскания себе помощников. Людей положительно не было. Меня всегда то удивляло, что как-то все смотрели на ту работу, которую творили, как на дело, которое создавалось лично для меня, а не как на широкую государственную творческую работу.
Прошло два месяца с тех пор, как гетманство пало. Я не успел закончить эти воспоминания, как уже те предсказания, которые я делал на первых страницах моих записей, сбылись.
Петлюра и Винниченко исчезли из Киева, дальше будет хуже, большевизм зальет всю Украину. Не будет ни Украины, ни России. Неужели украинцам от этого лучше, или великорусские круги выиграли что-нибудь? Неужели моя деятельность носила какой-нибудь личный характер? Я далек был от этого и до сих пор не вижу ни малейшего повода к таким толкованиям. Меня этот вопрос настолько интересует, что я был бы очень благодарен, если бы мне кто-нибудь конкретно указал, на чем же, собственно, базировалось такое мнение. Такое заявление нисколько не затронуло бы моего самолюбия, так как, несомненно, вина в конце концов моя. Одно из основных достоинств всякого стоящего у власти – уметь убедить людей идти к нему, и для этого необходимо прибегать к целому ряду действий несколько театрального характера. Я к ним не прибегал. Я настолько был убежден в правоте своего дела, настолько мало думал о себе, имея в виду только одно дело – создание порядка в этой громадной стране, что верил, что ради этого меня поддержат без всяких демагогических приемов с моей стороны, которые несносны мне. Мне казалось, что, каковы бы ни были у людей политические убеждения, кроме негодяев, которым в анархии легче ловить рыбу, все пойдут за мной. Украинцы – потому, что никогда бы Украина не получила такого определенного облика государства, как при мне, никогда их мечты не были так близки к осуществлению, как за время гетманства. Я настолько этим проникся, что и теперь не изменил своего взгляда. Я убежден, что Украина может существовать только в форме гетманства. Конечно, роль гетмана должна быть существенно урезана в сравнении с теми правами, которые я себе лишь временно присвоил для проведения в жизнь всех тех начинаний, которые иначе проведены быть не могут. Великороссам и вообще лицам, отрицающим Украину, мне казалось, нужно было идти в то время со мной, так как это был единственный крупный оплот против большевизма.
С падением гетманства последний оплот большевизма рухнул, так как Краснов, взятый большевиками во фланге, тоже должен будет рано или поздно отступить перед большевиками. Что же касается Деникина, я, видя его честность, его преданность России, его организаторские способности, скажу: он ничего крупного сделать не может, Россия им не будет освобождена от большевиков. Скорее Колчак, как человек он подходит, но я боюсь говорить об его деле, так как мне вся обстановка, в которой он работает, мало известна.
Гетманская Украина представляла громаднейший и богатейший плацдарм, поддерживая здоровое украинство, тем не менее не была враждебна России. Все ее помыслы были обращены на борьбу с большевизмом. Только в направлении из Украины можно было нанести решительный удар большевикам, только Украина могла поддержать и Дон и Деникина, без обращения к иностранным державам, будь то немцам или союзникам. С падением гетманщины будут или Петлюра с Винниченко, с его галицийской ориентацией, совершенно нам, русским украинцам, не свойственной, с униатством, с крайней социалистической программой наших доморощенных демагогов, которая, несомненно, приведет к большевизму, или же настоящий большевизм со всеми его последствиями, окончательным разорением того прекрасного края, со страшным усилением российского большевизма. Так как хлеб из Украины – именно то, что недоставало большевикам, – польется широкой рекой на север, как результат – окончательный подрыв всякого уважения к небольшевистским начинаниям в бывшей России среди и союзников, и немцев, а затем уж трудно сказать, что будет. Меня даже не удивило бы, если бы на Западе родилась теория сближения с нашими насильниками. Ведь не следует забывать, что запад населен людьми реальной политики, а не господами, парящими в облаках, как большинство русских, не говоря уже об украинцах, которые, ничего еще не имея, рисуют себе картину, что вся вселенная у их ног.
Казалось, что моя политика, ясная и для одних, и для других, не только приемлема, но и желательна. Оказывается, что это было неясно. Почему, я спрашиваю себя, и не нахожу ответа. Может быть, внутренняя политика виновата. С этим я отчасти согласен. И роль помещиков в вопросе о вознаграждении за убытки, и не всегда подходящие на местах деятели, и, наконец, военная немецкая оккупация сильно раздражила народ, в частности и меня. Об этом мне придется позднее говорить подробно. Скажу пока лишь одно: наши помещики стояли на точке зрения возвращения к старому. Они хотели не только до копейки получить за все, что было у них взято или уничтожено во время аграрных беспорядков, но, к сожалению, бывали и нередко случаи, когда они суммы своих убытков сильно преувеличивали. Пока власть правительственная не была еще налажена, помещики этим пользовались и всякими неправедными путями выколачивали деньгу из крестьян. Потом, по мере усиления власти правительства, эти факты прекратились.
Особенно в первое время на местах встречались люди, стоящие во главе уездов, совсем не подходящие. Помню, был в Сквирском уезде даже какой-то карательный отряд, который отчаянно бесчинствовал. Дошло дело до драки. Несколько офицеров были зверски убиты, причем отряд этот называл себя гетманским и собирал деньги с крестьян на гетманский паек. Когда я об этом узнал, было снаряжено следствие и виновные отданы под суд, но факт фактом остается. Наконец, немцы, и особенно австрийцы, далеко не вели политику, способную привязать к себе жителей Украины. Я неоднократно говорил с генералом Греннером и просил его совместно выработать систему, при которой немецкие войска оставались бы в стороне от народонаселения, чтобы наши власти поставляли все необходимое немецкой армии. Конечно, это было трудно, так как у нас самих власть еще не была налажена.
Но с немцами дело еще шло, с австрийцами же дело не клеилось, так как там грабеж просто-напросто был узаконен, и всякие мои разговоры с австрийскими представителями ни к чему не вели. Взяточничество и обман были доведены там до колоссальных размеров. Все это было отвратительно, но дело в том, что, несмотря на все эти отдельные факты, народу жилось лучше в общем, нежели раньше и позже, так как все-таки была какая-то власть и намечался порядок. Всякий хозяин знал, что он может выйти на свое поле и что результат работ будет его; он знал, что никакие набеги на его дом разрешены не будут и т. д. И вот почему только бездомная голытьба участвовала в восстаниях Петлюры и Шинкаря – у первого главную роль сыграли возвращающиеся после краха Австрии пленные, а села мало реагировали на его отчаянные призывы. Не народ, с началом немецкой деорганизацни, поднял мятеж, народ хотел одного лишь спокойствия. Это было дело украинских социалистических партий, для которых рисовалась заманчивая картина захватить власть перед предполагающимся приходом Entente-ы. К этому их также подбивали галичане, которым важно было представить Entente-е не настоящую картину той Украины, которая действительно существует, т. е. имеющую резкую грань между галицийскою Украиной и нашей. На самом деле это две различных страны. Вся культура, религия, мировоззрение жителей совершенно у них иные. Галичане же хотели представить Entente-е картину якобы единой Украины, которая вся крайне враждебна к идее России, причем в этой Украине главнейшую роль играли бы сами галичане. Наш народ этого не захочет никогда. Что галичане так поступили, это логично. Они только выигрывали, что наши социалистические партии шли на это; это тоже понятно. Ни я, ни правительство не хотели крайнего социализма, в особенности нашего русского обеспочвенного, немедленно вырождающегося в буйный большевизм. Но почему украинские умеренные партии не понимали, что гибнет их заветная мечта, так как даже федерация даст полную возможность развития украинского народа. Почему русские всех оттенков считали, что гетманская Украина может погибнуть, не задевая их, мне очень хотелось бы на это получить ответ. Обвинения в недемократичности – ложь. Один уже всеобщий избирательный закон в Сейм, открытие которого должно было состояться 15 февраля 1919 г., опровергает это заявление.
Я увлекся. Возвращаюсь к работе военного министерства в начале гетманства.
Генерал Рогоза, как я говорил раньше, застал министерство в отвратительном состоянии, там совершенно не было в настоящем смысле военной организации. Какие-то молодые люди носили мундиры различных чинов и покроев, но были ли это военные и офицеры в частности, никому не было известно. Эта компания занималась больше политикой, нежели порученным им делом. В первые же дни управления министерством Рогозой ему пришлось сменить начальника канцелярии, какого-то полковника, так как оказалось, что появляющиеся от времени до времени прокламации против нового правительства печатались в типографии военного министерства. Этими господами тогда был устроен какой-то сбор в здании военного министерства и провозглашалось… «Смерть гетману» при общем сочувствии всех этих маленьких маратов. Каких трудов мне стоило, чтобы Рогоза отрешил от должности командира Киевского корпуса, который, может быть, был и почтенный генерал, но ровно ничего не делал и, несмотря на безобразия в Охочьем полку, ничего не предпринял для приведения его в порядок.
Несмотря на это, с первого же дня в военном министерстве пошла работа по созиданию армии. Разрабатывались программы школ, вырабатывались уставы новой воинской повинности, особенно дисциплинарный. С последним вышла неприятность: генерал Рогоза, желая быть либеральным, сам взялся разработать устав и внес туда много новшеств, которые дисциплинарную власть, в особенности младших начальников, низводили почти на нет. Конечно, все это было бы хорошо, если бы при этих условиях армия все же могла бы быть боеспособна и дисциплинированна, но, уже проученные опытом, мы знаем, что значит отнимать дисциплинарную власть от начальников. И я, и корпусные командиры, приглашенные мной для личного выяснения многих вопросов, решительно воспротивились этому. Старик обиделся, но подчинился. Вообще, я о генерале Рогозе всегда сохраню память как о хорошем человеке, но в революционное время создавать армию ему было не по плечу.