Что же? А тот, кто погиб лишь месяцем позже иль годом, —
Должен он будет к каким отнесен быть? К поэтам ли старым,
К тем ли, на коих плюет и нынешний век и грядущий?
«С честию будет причтен к поэтам старинным и тот, кто
Месяцем только одним или целым хоть годом моложе».
Пользуясь тем (из хвоста я как будто у лошади волос
Рву понемногу), один отниму и еще отнимать я
Стану, пока не падет, одураченный гибелью кучи,
Тот, кто глядит в календарь и достоинство мерит годами,
И почитает лишь то, что Смерть освятила навеки.
Энний, что мудр и могуч был, Гомером вторым величался
(Критики так говорят), — заботился, видимо, мало,
Чем Пифагоровы сны и виденья его завершатся.
Невий у всех и в руках и в умах, как будто новинка, —
Разве не так? До того все поэмы, что древни, священны!
Спор заведут лишь о том, кто кого превосходит, получит
Славу «ученого» старца Пакувий, «высокого» — Акций;
Тога Афрания впору была, говорят, и Менандру,
Плавт по примеру спешит сицилийца всегда Эпихарма,
Важностью всех побеждает Цецилий, искусством — Теренций.
Учит их всех наизусть и их, в тесном театре набившись,
Смотрит влиятельный Рим, и их чтит, причисляя к поэтам,
Чтит от времен Андроника до наших времен неизменно!
Правильно смотрит толпа иногда, но порой погрешает.
Если поэтам она удивляется древним, их хвалит,
Выше и равным не чтит никого, то она в заблужденьи;
Если ж она признает, что иное у них устарело,
Многое грубым готова назвать и многое вялым, —
С этим и я соглашусь, и сам правосудный Юпитер.
Я не преследую, знай, истребить не считаю я нужным
Ливия песни, что, помню, драчливый Орбилий когда-то,
Мальчику, мне диктовал. Но как безупречными могут,
Чудными, даже почти совершенством считать их, — дивлюсь я.
Если же в них промелькнет случайно красивое слово,
Есть один иль другой отыщется стих благозвучный, —
Всю он поэму ведет, повышает ей цену бесправно.
Я негодую, когда не за то порицают, что грубо
Сложены иль некрасивы стихи, а за то, что недавно.
Требуют чести, награды для древних, а не снисхожденья…
Кто же и салиев песнь восхваляет, стремясь показать всем,
Будто он знает один то, что нам непонятно обоим, —
Тот рукоплещет, совсем не талант одобряя усопших:
Нет, это нас он лишь бьет, ненавидя все наше, завистник!
Если б и грекам была новизна, как и нам вот, противна,
Что же было бы древним теперь? И что же могли бы
Все поголовно читать и трепать, сообща потребляя?[41]
Так вот, это шутливое сочинение, адресованное Августу, соединило в себе раздражение и досаду: раздражение от того, чем заставлял меня восхищаться Орбилий, и досаду, которую вызывает у меня эта жалкая критика, всегда норовящая хулить настоящее в угоду прошлому.
И в самом деле, бросим взгляд назад, на эту примитивную литературу, безоглядно восхваляемую и без конца противопоставляемую той, что создается в наше время, которое рано или поздно, употребляя поэтический и литературный язык, назовут веком Августа.
Обозрим сочинения и авторов хронологически и начнем со знаменитых песнопений салиев, считающихся лучшими из всех по той единственной причине, что они восходят к царю Нуме, то есть к 70 или 80 году от основания Рима, и, стало быть, им чуть более шестисот лет.
Но почему тогда сразу не обратиться к песнопениям Арвальских братьев? Ведь им на полвека больше, поскольку они восходят к Ромулу.
Все дело в том, что в наше время едва ли известно, кто такие Арвальские братья. Поясним это как для наших современников, так и для будущих поколений.
Арвальские братья, насколько мы знаем о них сегодня, составляли жреческую коллегию, учрежденную Ромулом. В ней было двенадцать жрецов.
Каждый год, с приходом весны, они совершали торжественный обход полей (отсюда, от слова arvum,[42] и происходит их название), моля богов о ниспослании обильного урожая.
Перед собой они гнали супоросую свинью, символ плодородия, и распевали молитву, состоявшую из пяти фраз и одного восклицания.
Каждая из этих фраз повторялась трижды, а восклицание звучало пять раз.
Первая фраза, единственная, которая понятна нам даже сегодня, означает: «Лары, помогите нам!»
Восклицание же означает: «Хвала!»
Прочие четыре фразы совершенно непонятны как мне, так и другим.
Поллион и Теренций Варрон корпели над ними, но оба признались мне в своей неосведомленности.
Разгадать удается лишь одно: песнопение это сложено сатурнийскими стихами со строкой неопределенной длины, которые не только невозможно перевести, но даже размер которых невозможно установить.
Так что восторгайтесь, господа ученые, тут у вас широкое поле для восторгов.
Перейдем теперь к песнопениям салиев.
Эти песнопения распевали жрецы бога Марса, составлявшие коллегию, учрежденную Нумой, и назначенные им охранять священные щиты.[43]
Звали их, как всем известно, салиями, из-за огромных прыжков, которые эти жрецы совершали, когда, облаченные в пурпурную тунику с широкой медной перевязью, с медным шлемом на голове, они в торжественном шествии по улицам Рима несли эти священные щиты, ударяя по ним плашмя своими мечами.
Цель молитв салиев установить невозможно, и, мало того, ни Цицерон, ни Варрон ничего в них не поняли, если не считать определенного ритма, скрытого за их словами. Но в чем заключается этот ритм? Ни тот, ни другой не решились сказать этого.
Я обхожу молчанием законы Двенадцати таблиц, похвальную надпись на гробнице Сципиона Бородатого и пророчества Марция, подлинность которых я оспариваю, в особенности того из них, что касается битвы при Каннах;[44] фесценнины, упоминаемые мною в моей второй книге посланий; триумфальные сатиры, которые распевали солдаты, шедшие за колесницей триумфатора, и которые сохранились до нашего времени. Поинтересуйся этим у Цезаря, лысого распутника, прозванного вифинской царицей.
И вот, наконец, я подступаю к знаменитому Ливию Андронику, который, сочиняя свои трагедии, не догадывался, что спустя два столетия он будет приводить в отчаяние бедного начинающего поэта по имени Гораций.
О, уж его-то, благодаря Орбилию, я знаю хорошо! Это был грек из Тарента, попавший в рабство и отпущенный на волю неким Ливием Салинатором, чье имя он себе взял. Сочинять он стал за год до рождения Энния и впервые выступил в качестве драматурга примерно через сто пятьдесят лет после смерти Софокла и через пятьдесят два года после смерти Менандра.
Будучи тарентским греком, Ливий Андроник знал язык афинских греков. Так что на самом деле его пьесы являются всего лишь переводами греческих трагедий и комедий. И, по моему мнению, самая большая трудность для него заключалась не в том, чтобы сочинять пьесы, а в том, чтобы отыскать для них актеров. Не имея возможности вербовать их среди свободнорожденных молодых людей, он набирал их среди рабов и вольноотпущенников. Отсюда и происходит презрение, связанное у нас с ремеслом гистриона.
Впрочем, римлянам времен Ливия Андроника угодить было легко. Будучи актером, он сорвал голос, играя в собственных пьесах. И тогда он добился права помещать впереди флейтиста молодого раба, который пел и декламировал вместо него; что же касается его самого, то он обходился жестами.
Сомневаюсь, чтобы римляне нашего времени были столь же покладисты, как современники Атилия Регула и Клавдия Пульхра, перед которыми Ливий Андроник играл посредством телодвижений.
Таким образом Ливий Андроник поставил на сцене, переведя их, старые греческие трагедии, сюжетами которых служили истории Аякса, Елены, Эгисфа, Гермионы, Персея, Ио, Ахилла и Троянского коня. Он сочинил комедию под названием «Кинжал», содержащую стих, простотой которого восторгался Орбилий:
Ответ мне дай: клопы то были, блохи или вши?
Более того, Ливий Адроник пытался перевести «Одиссею» Гомера. Должен сказать, что он приложил огромные старания для того, чтобы остаться верным тексту оригинала, и в этих его стараниях ему помогали сатурнийские стихи, удачно выбранные для того, чтобы приспособиться к требованиям греческого гекзаметра.
Кстати сказать, Цицерон был далек от того, чтобы с пренебрежением относиться к старому трагику.
«Когда я читаю его, мне чудится, — говорит он, — что перед глазами у меня стоит одна из тех скульптур богов и героев, изваянных Дедалом, которые, хотя и оставляя желать лучшего в отношении жизненности и изобразительности, обладают, тем не менее, огромной выразительностью и необычайным величием».
Но, о великие боги, как же далеко все это от стихов моего славного Вергилия и трагедий моего дорогого Вария!
Особенно далеко это от его трагедии «Фиест», которую упорно приписывали Вергилию, настолько мелодичным языком он заставляет говорить сына Пелопа.
Что же касается Невия, то здесь все обстоит совершенно иначе, и есть частица правды в том, что я сказал о нем:
Эта насмешка, если читатель того пожелает, может стать похвалой, ведь Невий не переводчик, а римский поэт, принадлежащий к настоящей поэтической школе. Он, как Тиртей, был поэтом и солдатом и воспевал Регула, под начальством которого служил.
Но прежде всего он был сатирическим поэтом, преданным своему народу.
Упрекая Метеллов в бездарности, называя их выскочками и провозглашая их одним из бедствий отечества, он говорил о них:
На гибель Риму в нем консулы Метеллы.
На этот стих Метеллы ответили стихом, содержавшим недвусмысленную угрозу: