Dabunt malum Metelli Naevio poetae.[45]
И они сдержали слово, эти славные Метеллы! Невий, преданный суду за клеветнические стихи, был приговорен к весьма суровому тюремному заключению, в котором Плавт изображает его сидящим с подпертой ладонью головой, под охраной двух стражников, не покидающих его ни днем, ни ночью, но и выйдя откуда, он тотчас же возобновил выпады против своих врагов.
На сей раз он был подвергнут изгнанию и удалился в Утику, где и умер подобно тому, как Сципион умер в Литерне.
Сципион, умирая, сказал: «Неблагодарная отчизна, даже и кости мои тебе принадлежать не будут!»
Невий, умирая, написал:
Когда б бессмертные могли о смертных плакать,
Над Невием-поэтом плакали бы Музы.[46]
С тех пор как он в обитель Орка погрузился,
Забвенью предал Рим язык латинский.
Не будем забывать, что именно Невий ввел в трагедию и комедию драматический стих, трехстопный и шестистопный, стих, рожденный для действия, как я первым сказал, воздавая должное Невию.
Ливий ограничился тем, что перенес греческую комедию в римский театр. Невий создал латинскую комедию.
Вспомним, что грубые фарсы, именуемые ателланами, были этрусскими.
Комедии Ливия были всего лишь комедиями плаща.
Комедии Невия — это комедии тоги.
Цицерон сказал об эпохе, в которой писал Невий: «Век, когда говорили на подлинной латыни».
И великий оратор упоминает Плавта и Невия и высказывается о языке, на котором они говорили: «Это городская речь, это исконная латынь, это народный говор».
После Невия идет Энний, замеченный на Сардинии Катоном, который отыщет его на самых нижних должностях в армии, привезет в Рим и сделает римским гражданином; Энний, сочинивший для гробницы Сципиона следующую эпитафию, менее известную, чем та, которую мы привели выше и которую сочинил сам Сципион:
Здесь покоится тот, кому ни соплеменник, ни враг
Почести должные в меру деяний не в силах воздать.
А в своих гекзаметрах, за каждым из которых следует пентаметр, он, говоря все о том же Сципионе, а точнее, заставляя говорить самого Сципиона, восклицает:
Нет никого от болот Меотийских, где солнце восходит,
Кто по деяньям мог бы сравняться со мной.
Если кому и возможно подняться в чертоги богов,
Лишь предо мною распахнуты двери небес.
Нужно быть безумцем, чтобы оспорить величие и благородство этих стихов. И потому признательные Сципионы потеснились в своем склепе, чтобы дать там место Эннию.
Как и Ливий Андроник, Энний был по происхождению грек; он родился в Рудиях, в Калабрии, и сам говорил это: «Я римлянин, а прежде был рудийцем».
Ему было уже тридцать пять лет, то есть он был уже поэтом, когда произошла его встреча с Катоном. Он умер в Риме в 585 году от основания Города. Ему посчастливилось при жизни пользоваться громадной славой, в те времена неоспоримой, но, на его собственный взгляд, спорной в будущем. Будучи по своим религиозным воззрениям пифагорейцем, он считал, что унаследовал душу Гомера; то было обременительное наследство, требовавшее от наследника создания новой «Илиады» и новой «Одиссеи».
Поскольку сам Энний не говорил, что он обладает душой Гомера, а главное, критики знают не хуже меня, что он ни в чем не повторил его, я удовольствуюсь тем, что буду просто восхищаться Эннием; однако его сравнивают с самым великим, что есть на свете, и вот это я оспариваю. Его возносят, чтобы обрушить на наши головы — Вергилию, Варию и мне. Как Полидамант, я вздымаю руки и подпираю глыбу, которой нас хотят раздавить.
Для Энния ни Ливий, ни Невий не существуют, и он говорит о себе:
Поднялся первым я на гору Муз
И первым позаботился о слоге.
Цицерон говорит о нем:
«В конце жизни, в возрасте семидесяти лет, Энний нес на себе два бремени, которые люди считают тяжелейшими, — старость и бедность; и казалось даже, что он был счастлив».[47]
Несомненно, он был счастлив. Как не быть счастливым, если веришь, что поднялся так высоко, что превзошел всех умерших поэтов и тебя не превзойдет ни один из будущих поэтов.
Даже старый и бедный, счастлив тот, кто воспел подвиги своих предков. И пусть никто не оплакивает меня и не причитает на моих похоронах. Почему? Да потому, что я жив, коль скоро имя мое перелетает из уст в уста.
Кстати говоря, Цицерон был большим почитателем Энния; все его проза испещрена — я не могу подобрать более точного слова, чтобы передать свою мысль, — стихами старого поэта; но поспешим сказать, что он не знал ни одного из наших нынешних поэтов, за исключением Катулла и Лукреция; он не знал ни Вергилия, ни Вария, да и меня.
Лукреций говорит об авторе, а точнее, переводчике «Андромахи», «Медеи» и «Гекубы»:
… это Энний вещал, с живописных высот Геликона
Первым принесший венок, сплетенный из зелени вечной…[48]
Однако и он, умерший через два года после того, как Вергилий впервые надел мужскую тогу, не знал поэтов эпохи Августа.
Что же касается Вергилия, которого упрекали в том, что он подражает подопечному Катона, то все знают его ответ: «Я подбираю золото, которое нахожу в навозе Энния».
Что бы там ни говорили, Энний, в противоположность Невию, не латинский поэт, а подражатель греческих поэтов; все его трагедии, а нам их известно более двадцати, заимствованы у греческих классиков, и прежде всего у Еврипида. И заимствование это даже не подражание, а просто перевод. Но, скажем прямо, Энний отличается в лучшую сторону от рядового переводчика. Его ямбический стих, триметр, ясен и четок. Еврипид и Эсхил, перенесенные на нашу сцену, говорят на ней языком, от которого они и сами не отреклись бы. Вот почему наибольшее удовлетворение в трагедиях Энния вызывают форма, стихотворный размер, стихи — короче, все то, что исходит от самого Энния.
Почему нам так расхваливают его? Впрочем, мы и сами готовы похвалить его, и хуже от этого никому не будет.
Что же касается сатиры, то ее изобретателем Энния называют напрасно.
Ведь что такое ателланы, как не сатира? Однако Энний придал ей особые признаки и затейливую и более определенную форму. Впрочем, в отношении сатиры он имел о себе мнение нисколько не менее высокое, чем в отношении трагедии и комедии, ибо говорил:
Привет поэту Эннию, кто из нутра своей души
Потоки огненных стихов на смертных изливает!
После этих поэтов, не только драматических, но и лирических и сатирических, идут поэты исключительно комические — Плавт, Цецилий, Теренций, с которыми мы, Вергилий и я, не имеем ничего общего и бороться с которыми мы предоставляем Луцию Варию, вполне способному успешно противостоять им.
Я скажу лишь пару слов об Атте. Мне не следовало бы говорить о нем вообще. В свое время я высказался о нем и был за это наказан. Вот что я тогда сказал:
Но усомнись лишь я вслух, что твердой походкой комедии Атты
По сцене в цветах и шафране ступают, все отцы закричали б —
Стыд мол утратил я, раз порицать покушаюсь я пьесы
Те, что и важный Эзоп, и Росций искусный играли;
Иль потому, что лишь то, что нравится, верным считают,
Или позор видят в том, чтоб суждениям младших поддаться,
Старцам признать, что пора позабыть, чему в детстве учились.[49]
Не будем придавать этим стихам большего значения, чем они заслуживают. Прозвище Атта на старом латинском языке означает «Хромой»; Атта и в самом деле хромал, и я уступил желанию скаламбурить, как это делал в отношении самого себя по поводу прозвища Флакк.
Да простят меня за эту дурную шутку! Вздохнув, скажу, как мне доводилось говорить магистру Орбилию, когда я совершал какую-нибудь провинность и он угрожал мне своей плеткой или ферулой:
— Со мной такого больше не случится!
Что же касается Луцилия, то в своих «Сатирах» я сказал о нем все, что мне следовало о нем сказать, и не стоит теперь возвращаться к моему суждению.
Ну а теперь зададимся вопросом, почему после Энния возник такой огромный разрыв в плеяде поэтов?
В чем причина такого упадка трагедии и такого подъема комедии?
В чем причина, помимо его дарования, такого прославления Теренция, умершего в 596 году от основания Рима?
Неужели в том, что он сочинил самый, наверное, прекрасный стих из всех когда-либо сочиненных:
Homo sum, humani nihil а те alienum puto.[50]
Нет, дело в том, что на смену поэтам пришли люди действия. Дело в том, что спустя шесть лет после смерти Теренция народным трибуном был избран Тиберий Гракх; дело в том, что спустя два года после его смерти родился Марий; дело в том, что через девятнадцать лет после Мария родится Сулла.
И тогда начнется долгий период гражданских войн, в ходе которых поэтов заменят честолюбцы, ораторы и авантюристы.
Поэты, которые придут вслед за Эннием, Плавтом, Теренцием — и мы уже назвали некоторых из них, — это Тиберий Гракх, Гай Гракх, Марий, Сулла, Помпей, Катилина, Цезарь, Катон, Цицерон, Антоний, страшные поэты, которые напишут на городских площадях и бранных полях кровавую эпопею меча и породят в душах своих сограждан столько подлинных переживаний, что отобьют у них вкус к переживаниям вымышленным.
Как итог, в этом огромном временном промежутке длиной почти в целый век есть лишь два поэта: