На сей раз Катон подумал, что кто-то проболтался о его прибытии и городские власти Антиохии и ее обитатели приготовили ему такую встречу.
Заранее примирившись с почестями, которые ему готовились оказать, и в утешение мысленно говоря себе, что ничего не сделал для того, чтобы дать к ним повод, он направился навстречу всей этой толпе.
В то же самое время от жителей города отделился человек с посохом в руке и с венком на голове и, подойдя к Катону, обратился к нему со следующими словами:
— Добрый человек, не встречал ли ты по пути прославленного господина Деметрия и не можешь ли ты сказать нам, насколько далеко еще он отсюда?
Катон, совершенно не ведавший, кто такой этот прославленный господин Деметрий, признался в своем неведении.
— Как, ты не знаешь, кто такой господин Деметрий?! — в крайнем удивлении воскликнул человек с посохом. — Да это же вольноотпущенник Помпея Великого!
Катон нагнул голову и двинулся дальше.
Таковы были оскорбления, которым Катон, выказывая подобное смирение, подвергал величие римского народа в лице его представителя.
Все знают, какую шумиху поднял Катон вокруг своего горя, когда умер его брат Цепион. Катон находился в Фессалонике, когда ему стало известно, что его брат Цепион тяжело заболел в Эносе. Несмотря на страшную бурю, бушевавшую в море, Катон погрузился на небольшое судно и, с везением, равным везению Цезаря, хотя на сей раз судно везло не удачу, а беду, раз двадцать едва не погибнув в пучине, прибыл в Энос в ту самую минуту, когда его брат скончался.
Отдадим Катону справедливость, заметив, что философ тут же исчез, уступив место безутешному брату.
При всей своей скупости он в связи с похоронами брата пошел на такие огромные расходы, что можно было подумать, будто речь идет об останках не простого республиканского сановника, а какого-нибудь азиатского царя. Он сжег на погребальном костре драгоценные ткани, сплошь шитые золотом, и воздвиг ему на городской площади в Эносе памятник из фасосского мрамора, обошедшийся в восемь талантов.[58]
И как только человек, столь скромный в отношении себя, решился ради похорон брата, не занимавшего никакой значительной государственной должности, на такую шумиху и на такие издержки?
Правда, Цезарь уверял в своем «Антикатоне», что Катон просеял через решето прах своего брата, чтобы извлечь оттуда золото, которое в огне выплавилось из драгоценных тканей.
Получив должность квестора, Катон с таким неслыханным ожесточением преследовал мздоимцев, что и самые добропорядочные граждане сочли, будто в своей непреклонной суровости он зашел чересчур далеко.
Действуя таким образом, он не только заставил вернуть все деньги, какие были должны Республике граждане, но и выплатил все то, что сама Республика была должна им; этим он задел интересы всех тех, кто жил за счет подобных злоупотреблений, настолько повсеместных, что их привыкли воспринимать как неизбежные, и нажил себе множество врагов.
Он осмелился на большее, он осмелился напасть на сулланских головорезов и грабителей, и произошло это после пятнадцати или двадцати лет полной безнаказанности, в которой те пребывали, ведь к тому времени все было забыто, даже источник богатства этих людей; они вновь стали такими же гражданами, как все прочие; никто уже не произносил шепотом их имена, никто не показывал на них пальцем, и если они и не пользовались уважением, то, по крайней мере, были спокойны за себя.
Катон вызывал их одного за другим в суд и, точно так же, как из пиявок выдавливают кровь, которую они высосали, выдавливал из этих душегубов постыдное золото, которое они вытащили из клоак гражданской войны.
Все это свидетельствовало о его добропорядочности, но той суровой и мрачной добропорядочности, которая никому в Риме не была по вкусу.
В итоге Катон мог быть высоко ценим, но не был любим.
Так вот, Катон, с присущей ему неусыпной тревогой за общественное благо, с определенным беспокойством, как мы сказали выше, наблюдал за тем, как возрастает не только слава Цезаря, но и его популярность.
Впрочем, его ненависть к Цезарю имела давнюю историю.
Началась она со времени заговора Катилины.
Цезарь, как известно, состоял в этом заговоре.
В нем состояли все щеголи, все распутники, вся разорившаяся знать, все красавчики в пурпурных туниках, все, кто играет, пьет и увяз в долгах.
В нем состоял и народ, умиравший от голода.
Так что случившееся тогда напрасно назвали заговором; это был не заговор, это была война.
Война бедняка против богача. Император Август называл ее классовой войной.
Против Катилины и его сообщников выступали земельные собственники, ростовщики, барышники, финансисты, всадники, да и почти все любители наживы.
Они привели Цицерона, «нового человека», сына то ли сукновала, то ли, по словам других, огородника, на консульскую должность, однако поставили ему условие.
Условие это состояло в том, что он должен раздавить Катилину.
С первой же речи Цицерона в сенате Катилина понял, что его ожидает.
За спиной Цицерона стоял весь сенат.
— Ах так! — воскликнул Катилина. — Вы разжигаете против меня пожар?! Что ж, я погашу его кровью и развалинами.
Уже на другой день Цицерон огласил составленное по всей форме обвинение. Адвокат умел коротко и ясно излагать уголовные дела:
«Заявив о развалинах и крови, Катилина во всем признался.
Лентул, его сообщник, должен поджечь Рим;
Цетег, его сообщник, должен перерезать сенат;
кто-то, чье имя не называют, предоставит своих гладиаторов;
Все они готовы и ждут лишь сигнала».
Тот, чье имя не называют, это Цезарь.
Катон в свой черед поднимается на трибуну.
Катон — человек рассудочный.
Ему понятно, что миновали те времена, когда можно было взывать к патриотизму; да Катону просто рассмеялись бы в лицо, если бы он воззвал к этому изначальному божеству, столь безоговорочно преданному забвению ныне.
Нет, в этом отношении Катон — человек своего времени.
Вот что говорит Катон:
— Именем бессмертных богов заклинаю вас: вас, для кого ваши дома, ваши статуи, ваши земли, ваши картины всегда имели бо́льшую цену, чем Республика. Если вы хотите сохранить эти богатства, какого бы характера они ни были, эти предметы вашей нежной привязанности, если вы хотите сберечь досуг, необходимый для ваших утех, выйдите из вашего оцепенения и возьмите заботу о государстве в свои руки!
Речь Катона вызывает крики одобрения со стороны всех богачей.
Однако народ просто покачивает головой и готов поддержать Катилину.
И что же делает Катон? Катон заставляет раздать народу хлеба на двадцать восемь миллионов сестерциев. Но не от имени Катона — ведь не Катона предстояло спасать, — а от имени сената.
И народ встал на сторону сената.
При виде этого Катилина покинул Рим, что означало проигрыш партии. Бегство Катилины придало храбрости Цицерону.
Он выпустил вперед Силана, одного из своих людей.
Силан обвинил Катилину, обвинил его сообщников и высказался за то, чтобы применить к ним высшую меру наказания.
Но тогда взявший слово Цезарь произнес настолько искусную речь о необходимости милосердия, что Силан, испуганный тем, что зашел чересчур далеко, заявил, что под высшей мерой наказания он подразумевал не смертную казнь, а всего лишь изгнание, ибо римский гражданин не может быть приговорен к смерти.
Подобное малодушие возмутило Катона.
Он поднялся и принялся опровергать Цезаря.
Вследствие этой речи Цицерон, почувствовав, что сенат на его стороне, вопреки всем законам приказал удавить Лентула и Цетега.
Узнав об их смерти, Цезарь настолько хорошо понял, какая опасность угрожает ему самому, что он поднялся, ринулся к двери, выскочил на улицу и отдался под защиту народа.
Но как раз на выходе он едва не был убит всадниками, то есть сторонниками Цицерона.
Однако народ, под защиту которого отдался Цезарь, не мог помешать выдвижению против него обвинений.
Против него раздались три голоса:
голос квестора Новия Нигера,
голос трибуна Веттия
и голос сенатора Курия.
Курий первым сообщил о заговоре и в числе других заговорщиков назвал Цезаря.
Веттий пошел еще дальше. Он заявил, что Цезарь был причастен к заговору не только своими речами, но и писаниями.
Цезарь натравил на своих обвинителей народ, подобно тому как на диких зверей натравливают собак.
Новий был брошен в тюрьму за то, что он взялся быть судьей старшего по должности.
Что же касается Веттия, то у него захватили и разграбили дом: его мебель разнесли на куски и выбросили в окно, а с ним едва не поступили так же, как с его мебелью.
Рим охватили сильные беспорядки.
Трибун Метелл, который только что вступил в свою должность и на котором лежала обязанность положить конец беспорядкам, предложил призвать Помпея в Рим и поставить его во главе всех дел.
Цезарь, желая завязать дружеские отношения с Помпеем, присоединился к трибуну Метеллу.
Народ принялся кричать: «Помпея! Помпея!»
Лишь один Катон воспротивился этой диктатуре, и воспротивился ей так, как умел противиться Катон: с железной стойкостью.
Метелл столковался с Цезарем.
— Вызови в Рим своих гладиаторов, — сказал он ему, — а я вызову своих рабов.
Цезарь владел школой гладиаторов в Капуе. Они содержались там за его счет. Во время своего эдилитета он выставил на ристалище шестьсот гладиаторов.
А поскольку Цезарь отличался необычайной человечностью и, когда какой-нибудь гладиатор оказывался ранен, приказывал заботиться о нем так, как если бы тот был человеком, гладиаторы благоговели перед ним, как если бы он был богом.
Попутно скажем, что в те времена всякий знатный римлянин содержал за свой счет определенное число гладиаторов, но, так как подобное роскошество то и дело приводило к кровавым стычкам, сенат принял закон, согласно которому никто не имел права держать в Риме более ста двадцати гладиаторов.