По этой причине четыреста или пятьсот гладиаторов Цезаря и находились в Капуе.
Накануне того дня, когда Помпея должны были по предложению Метелла и Цезаря назначить диктатором, Катон, хотя он прекрасно знал, что завтра ему может грозить гибель, поужинал как обычно и, поужинав, крепко уснул.
Он еще спал, когда Минуций Терм, один из товарищей Катона по должности трибуна, пришел разбудить его.
Они вместе, без всякого оружия, отправились на Форум, прихватив по пути около дюжины своих друзей.
Форум являл собой зрелище куда более страшное, чем в день суда над Милоном; он был заполнен рабами, вооруженными дубинами, и гладиаторами с их боевыми мечами.
Катон пробивается сквозь толпу, выкрикивая на ходу: «Дорогу Катону!», дабы всем было понятно, кого они видят перед собой.
Затем, подойдя к храму Кастора и Поллукса, на верхней ступени лестницы которого сидят Метелл с Цезарем, он, обращаясь к ним, кричит:
— Эй, вы, наглые и одновременно трусливые! Вы, кто против человека без лат и оружия собрали столько вооруженных людей в доспехах! Ну-ка подвиньтесь!
И, как и раньше прокладывая себе дорогу, он поднимается по ступеням один, поскольку лишь ему одному позволили пройти, и садится между Метеллом и Цезарем.
Несомненно, Цезарь и Метелл уже намеревались подать своим гладиаторам и рабам сигнал убрать Катона куда-нибудь подальше, однако со всех сторон послышались возгласы:
— Молодец, Катон! Держись, Катон! Мы здесь, держись!
Цезарь и Метелл подают секретарю знак зачитать текст закона.
Секретарь поднимается и начинает чтение.
Но стоит ему прочесть первую строку, как Катон выхватывает текст закона у него из рук; Метелл, в свой черед, выхватывает его из рук Катона; Катон, с удесятеренным упорством, выхватывает его из рук Метелла и на этот раз разрывает.
Метелл, написавший закон, знал его наизусть; он принимается по памяти оглашать его народу, однако Минуций Терм, которого разлучили с Катоном, в итоге сумел пробраться на верхнюю ступень лестницы и подкрался к Метеллу с тыла.
Он зажимает ему рот ладонью и не дает говорить.
Цезарь кричит о насилии; рабы поднимают дубины, гладиаторы обнажают мечи.
Цезарь и Метелл отбегают назад, оставляя Катона одного среди рабов и гладиаторов.
Однако Мурена, последовавший за Минуцием Термом, бросается к Катону, накрывает его своей тогой, хватает в охапку и, несмотря на его сопротивление, тащит внутрь храма.
Избавившись от Катона, Метелл и Цезарь пытаются провести свой закон.
Но стоит Метеллу произнести первые слова, как его прерывают крики, которые никак не удается унять:
— Долой Метелла! Долой трибуна!
Это друзья Катона снова собираются и идут в наступление.
В эту минуту Катон, разъяренный и едва переводящий дух, вырывается из рук Мурены, выходит из храма и снова занимает место между Цезарем и Метеллом.
Одновременно на глазах у всех сенат в полном составе спускается с Капитолия и идет на помощь Катону.
Видя это, Цезарь понимает, что ничего сделать не удастся, и исчезает.
Метелл поступает так же, покидает Рим и отправляется в Азию, чтобы присоединиться к Помпею.
Сенат предлагает предать Метелла бесчестью.
Лишь один человек выступает против, и это Катон.
— Нет, — говорит он, — вы не нанесете подобного оскорбления столь выдающемуся гражданину!
И Метелл, благодаря Катону, не был предан бесчестью.
Ну и разве можно любить такого человека, как Катон, который все делает не так, как другие люди, а наизворот?
XIV
Цезарь в глубине Галлии. — Что он там делает. — Чудеса, сотворенные Цезарем. — Что о нем рассказывают. — Осада Алезии. — Верцингеториг. — Смерть Юлии. — Помпей стремится к диктатуре. — Противодействие Катона. — Влюбленный Помпей. — Помпей назначен единоличным консулом с правом взять себе в помощники коллегу. — Цицерон наследует место в коллегии авгуров. — Цицерон провозглашен императором. — Три человека, с которыми имеет дело Цезарь.
Впрочем, следует сказать, что все возраставшая слава Цезаря беспокоила Катона вполне обоснованно.
Не вызывало сомнений, что взгляд Цезаря, находившегося в глубине Галлии, был неизменно обращен в сторону Италии.
Цезарь обладал огромным достоинством, редким для честолюбцев: он умел ждать.
Он дождался того момента, когда все устали от Цицерона; он дождался того момента, когда все устали от Клодия; он ждал того момента, когда все устанут от Помпея.
Для Цезаря настал тот период удачи, когда все, что принимает плохой оборот для тех, чья политическая роль заканчивается, благоприятствует тем, чья политическая роль лишь начинается.
Мы видели, как Красс был наказан за нападение на парфян, с которыми Рим пребывал в мире.
Между тем на другом краю света обитал народ не менее грозный, чем парфяне, тот, что позднее обошелся с Варом и легионами Империи точно так же, как парфяне обошлись с Крассом и легионами Республики: речь идет о германцах.
Так вот, через какое-то время после того как в Риме распространилась весть о гибели Красса, до города докатился слух, что Цезарь напал на германцев, с которыми был заключен мир, подобно тому как Красс напал на парфян. Однако Красс потерпел поражение от парфян и оставил на поле боя тридцать тысяч своих воинов, тогда как Цезарь одолел германцев и в ходе нескольких сражений перебил у них триста тысяч человек.
При известии об этой победе, которая на чаше весов перетягивала поражение Красса, народ шумно возликовал и потребовал устроить благодарственное жертвоприношение богам.
Но, как мы уже говорили, Катон на все смотрел с иной точки зрения, нежели другие, и все делал иначе, чем все. Он потребовал выдать Цезаря германцам за то, что он напал на народ, с которым был заключен мир. Ну а когда Цезаря выдадут германцам, они вправе будут сделать с ним все, что им заблагорассудится.
Предложение Катона было отвергнуто, однако Цезарь, находясь в глубине Галлии, сознавал, какие чувства тот к нему питает.
Ну а теперь посмотрим, как Цезарь оправдывал восторженное отношение к нему народа. Посмотрим, что он делал, пока Цицерон ораторствовал, Клодий будоражил, Анний Милон убивал, Помпей усмирял, любил, устраивал игры и терял свою жену, а Красс шел к тому, что его оказалось возможно разгромить, убить и лишить головы.
Девять лет Цезаря не было в Риме.
За эти девять лет он из тридцатидевятилетнего возраста перешел в возраст сорока восьми лет, из молодости — в зрелость, как считают римляне; из лет безумств — в лета честолюбивых помыслов.
За эти девять лет он сотворил чудеса.
Он взял штурмом восемьсот городов, покорил триста разных племен, сражался с тремя миллионами врагов, один миллион из них истребил, один миллион взял в плен и один миллион обратил в бегство.
И все это он сделал, имея под своим командованием всего лишь пятьдесят тысяч солдат.
Но какая это была армия! Цезарь слепил, сформировал и устроил ее собственными руками, вникая в мельчайшие подробности; армию, способную опрокидывать, подобно слону, прыгать, подобно льву, и проскальзывать, подобно змее, — и все это по одному приказу, по одному слову, по одному знаку Цезаря.
Дело в том, что Цезарь не только полководец этой армии и ее повелитель, но и ее отец.
Непреклонный в отношении двух проступков — измены и бунта, он терпим в отношении всех прочих провинностей. Во всех других армиях за страх карают: в войске, поддавшемся страху, казнят каждого десятого.
«Да, — говорит Цезарь, — сегодня какой-то легион отступил, обратился в бегство, но он будет отважен в другой день, ведь и у самых храбрых случаются минуты малодушия».
После победы все позволено, все пожаловано, все даровано солдатам Цезаря.
Он позволяет им отдых, роскошь, удовольствия, он жалует им украшенное золотом и серебром оружие, он дарит им благовония и рабов.
«Солдаты Цезаря умеют побеждать, даже благоухая ароматами», — говорит он.
Но ему надо, чтобы эта армия всегда была наготове; чтобы она пробуждалась, едва поспав; чтобы она выступала в поход, едва отдохнув; чтобы она шла, не зная, куда идет; чтобы она останавливалась, не интересуясь, куда попала; чтобы она сражалась, не зная, кто ее противник.
Не имея явного повода остановиться, Цезарь останавливается; не имея явного повода уйти, Цезарь уходит.
Все причины и поводы заключены в нем самом, и об этих причинах и поводах Цезарь никому не должен отчитываться, даже если речь идет о жизни тех, у кого он жизнь отнимает.
Внезапно он уходит вместе с каким-нибудь легионом, исчезает вместе с какой-нибудь центурией, указав перед этим армии, по какому пути ей следовать. Что с ним стало? Куда он отправился? Когда вернется? Никто этого не знает.
Уходя, он словно вдыхает частицу собственной души в каждого из своих солдат; эта частица живет в них, воодушевляет их, толкает их вперед, руководит ими.
Однако в минуту опасности, в решительный час, когда все будут спрашивать: «Но где же Цезарь?», Цезарь появится и скажет: «Вот он я!» И все это знают.
И потому эти солдаты, которые с любым другим полководцем были бы обычными людьми, с ним становятся героями; они любят его, ибо чувствуют, что любимы им. Он не называет их солдатами, как Сулла, не называет их гражданами, как Помпей. Он называет их соратниками.
И потому каждый из них больше не солдат Рима, не гражданин Республики; каждый из них — соратник Цезаря.
Его называют неженкой, слабаком, эпилептиком.
Спросите об этом его солдат.
Да, он всегда возит с собой пурпурные шатры, деревянные мозаичные полы, золотую и серебряную утварь.
Но на глазах у всех он рвет на части эти пурпурные шатры, чтобы сделать из них одеяла для солдат; сжигает эти мозаичные полы, чтобы устроить костер для солдат; плавит эту золотую и серебряную утварь, чтобы заплатить им жалованье.
Да, все видят, что его носят в дорожных носилках, словно женщину, и рабы обмахивают его опахалами, если стоит жара, и накрывают мехами, если стоит холод.