Это ему большей частью адресованы письма Цицерона, служащие образцом стиля.
Цицерон тоже обожал Афины, и если случится так, что в моем топографическом описании города я не полностью сойдусь во мнениях с прославленным оратором, то с моей стороны последует объяснение, в чем причина несходства наших точек зрения.
Цицерон приехал в Афины в возрасте двадцати восьми лет, и как раз здесь имели место его первые опыты в ораторском искусстве. Здесь он встретил Аттика и познакомился с Антиохом, самым знаменитым философом старой академической школы; здесь он видел Федра и Зенона, но только не главу стоиков, а ученика Эпикура; здесь он слышал знаменитого оратора Деметрия Сирийского и здесь, наконец, несмотря на свое звание римского гражданина, был, благодаря послаблениям в правилах, посвящен в Элевсинские таинства.
В 702 году от основания Рима, то есть за четыре года до моей поездки, о которой я теперь рассказываю, он побывал здесь проездом, направляясь в Киликию в качестве наместника; он поселился у философа Ариста, самого знаменитого преподавателя Академии, и добился от Муммия — внучатого племянника того, кто разрушил Коринф, — находившегося в то время в ссылке из-за подкупа избирателей, согласия на отказ от подарка, который сделал ему ареопаг, отдав в его пользование земельный участок, где еще и сегодня можно увидеть руины дома Эпикура.
На обратном пути из Киликии, то есть в 703 году от основания Рим, он вновь заехал в Афины и предложил построить на свои собственные средства портик в храме Цереры в Элевсине, задавшись при этом целью возвести еще один портик для украшения Академии. Наконец, по возвращении в Рим он послал в Афины сына, чтобы тот завершил там свое образование, и дал ему в сопровождающие двух вольноотпущенников. К моменту моего приезда сын Цицерона находился в Афинах уже около месяца и жил там на широкую ногу, не стесняясь расходами, как это подобает молодому человеку, который тратит от семидесяти до восьмидесяти тысяч сестерциев в год.
Не имея и четверти такой суммы, я считал себя очень богатым и даже чересчур богатым, вспоминая, какую малую толику денег отец оставил для собственных нужд.
На другой день после своего приезда я отправился с визитом к философу Кратиппу, лекции которого предполагал посещать.
Это был еще довольно молодой человек, спокойный, приветливый и любезный, владевший красивым загородным домом на берегах Кефиса, где он имел удовольствие принимать своих друзей и даже учеников.
Я застал у него Валерия Мессалу и сына Цицерона. Не обращая никакого внимания на скромность моего происхождения, они увидели во мне соотечественника и превосходно меня встретили.
В то время главными философскими школами в Афинах были школы стоиков, платоников, скептиков, пифагорейцев и эпикурейцев.
Стоики говорили:
«В человеке заключены два человека: человек материи и человек мысли.
Человек материи нисколько не стоит выше животных; его чувства такие же, как у них.
Одна лишь способность мыслить наделяет человека превосходством над ними, приближая его к божеству, от которого она проистекает.
Добродетель состоит в том, чтобы избавить нашу душу от власти чувств, сделать независимой от всех страстей и наделить свободой воли.
Все, что приводит к этой цели, все, что приводит нас к совершенству, есть благо.
Все, что приводит к противоположному итогу, все, что ослабляет нашу способность мыслить, есть зло.
Горести, болезни, смерть — это не подлинные беды, ибо они не зависят от нашей воли; это лишь побочные обстоятельства, проистекающие из вечного порядка вещей, установленного Провидением, которое правит миром.
Все, что искажает в нас божественную сущность, есть порок.
Все, что поддерживает ее в изначальной чистоте, есть добродетель.
Порок и добродетель есть понятия непреложные и неделимые.
Нет никакой промежуточной ступени между пороком и добродетелью.
Нет никакого различия между пороком и нечестием, ибо всякое нечестие есть тяжкое оскорбление, нанесенное божеству.
Все, что множит потребности нашего тела, все, что отдает нас во власть наших страстей, делает нас зависимыми и, следственно, несчастными и порочными.
Все, что сосредотачивает жизнь в нашей душе, все, что укрепляет власть нашей способности мыслить, делает нас независимыми и, следственно, счастливыми и добродетельными.
Истинный стоик обладает совестью, которую ничто не растревожит, рассудком, который ничто не затемнит, и непоколебимо следует всему тому, что они ему предписывают. Он знает, что получил жизнь от Провидения, которое правит миром, лишь для того, чтобы занимать свое место во Вселенной, каким бы крохотным оно ни было, и что, каким бы ничтожным он ни был, будь он расслабленным или деятельным, он нарушает божественную гармонию. Его первейшее убеждение состоит в том, что он рожден не для себя самого, а для своего отечества, своей семьи, своих друзей. И потому он будет служить отечеству, семье и друзьям всеми своими силами, всеми своими способностями; короче, он будет стараться принимать участие во всех государственных делах, дабы в них царили законы и торжествовала свобода! И свобода прежде всего неизменно будет предметом его поклонения, ибо в отсутствии свободы не может сохраняться достоинство человека и нравственность его поступков. Во имя свободы стоик всегда готов пожертвовать жизнью, ибо, независимо от того, переживет ли его душа тело или погибнет вместе с ним, он, умирая, будет пребывать в убеждении, что за то короткое мгновение, какое зовется жизнью, ему удалось достичь цели своего появления на свет, и, оставаясь всего лишь жалким смертным, прожить в земной юдоли жизнь, достойную божества».
Вот такими были стоики, и таким, в первую очередь, был Брут.
«Вы глупцы, — обращаясь к стоикам, говорили платоники, — и даже хуже того: вы спесивцы.
Спесивцы и глупцы, коль скоро притязаете сравняться с божеством. Неужто вы не понимаете, что в одном лишь божестве, но никак не в вас, может пребывать высшая мудрость и что лишь в непрерывном созерцании ее чудес и ее бесконечного совершенствования вы можете черпать ту силу, какая способна дать вашей бессмертной душе возможность заслужить, после этой мимолетной жизни, то счастье, какое вы тщетно ищете на земле. Так изучайте же Вселенную и царящий в ней чудесный порядок, дабы лучше постичь божество, сильнее восхищаться его величием, больше ценить его благодеяния и, поклоняясь его всемогуществу, возвыситься до того дивного восторженного состояния, какое уготовано добродетели и служит предвестником небесных утех. Презирайте эту жизнь, где при вспышке молнии, длящейся всего лишь мгновение, вы боретесь против пороков и бед, против недугов и смерти. Станьте недостижимы для страстей и всех земных забот; они недостойны мудрости и отклоняют вас от цели, которую вам надлежит достичь. Подумайте о боге, о вечности, которая вам уготована; это от бога все исходит, это в боге все коренится, это в боге пребывает добродетель и истина. Вне бога все есть преступление, все есть заблуждение. Жизнь есть всего лишь возможность, предоставленная человеку для того, что он мог сделать выбор между той дорогой, какая ведет к небытию, и той, какая ведет к вечности».
Затем следовали скептики, которые говорили, обращаясь к философам всех школ:
«Все недостоверно в этом мире, кроме того, что можно доказать материально. Ну и где доказательства ваших философских построений? Различные школы, которые вы создаете, преуспевают лишь в одном: в опровержении всего того, что якобы обосновали соперничающие с вами школы. Вы полагаете, что освободились от предрассудков, поскольку отвергли пошлые суеверия? Но вы берете на вооружение догмы, посредством которых якобы можно объяснить все и которые на самом деле не объясняют ничего. В них нет ничего достоверного, и это легко доказать, наглядно объяснив вам бессодержательность ваших философских построений. В них нет ничего достоверного, даже в отношении морали. То, что является добродетелью в одно время, оказывается пороком в другое время; то, что почетно и славно в одной стране, в другом месте постыдно и наказуемо. Спарта поощряет воровство, а Рим карает за него.
Климаты, расстояния и годы меняют мерила добра и зла. Так будем же неустанно разгадывать тайны природы и изучать мерила вещей; будем всегда говорить не "такое есть", а "такое может быть"; будем верить лишь в самое правдоподобное и самое вероятное, но никогда не будем верить в это безоговорочно. Один-единственный факт, относящийся к человеческой природе, одно-единственное достижение в области наук могут показать нам, что все, на протяжении веков считавшееся нами истиной, было лишь измышлением. Так будем же всегда сомневаться, пытаясь посредством сомнения дойти до истины. Такова истинная мудрость, и, если добродетель существует, такова истинная добродетель».
Самым таинственным из всех основоположников философских учений был Пифагор. Современник Нумы, он создал не только законодательство, но и новую общность. Из своих путешествий в Индию он привез догму метемпсихоза. Поскольку ему нужно было обосновать ее хоть на чем-нибудь, он обосновал ее на собственном примере, так что, дабы поставить под сомнение догму, следует прежде всего поставить под сомнение утверждения ее автора. Впрочем, он помнил себя лишь со времен Троянской войны, что и так говорит о достаточно хорошей памяти. Он заявлял, что вначале был Эфалидом, сыном Меркурия; затем Эвфорбом, сыном Панфоя, раненным Менелаем; затем Гермотимом Клазоменским, учителем и предшественником Анаксагора. Однажды, когда его душа, возвратившись из очередного странствования, застала его тело преданным огню[71] и не могла вернуться в свое жилище, она перешла в тело какого-то рыбака, который вот-вот должен был появиться на свет, а уже из тела этого рыбака — в тело Пифагора.