При Фарсале он сражался одновременно как командир и как солдат. Когда битва была проиграна, Брут вернулся в лагерь, а затем покинул его через ворота, выходившие в болота. Я уже рассказывал о том, как он до вечера укрывался в этих болотах, а с наступлением ночи добрался до Лариссы.
На третий день после прибытия Брута в Афины меня представил ему сын Цицерона; произошло это в садах Ликея, за Диохаровыми воротами. Прогулка доставила удовольствие Бруту, хотя он невысоко ставил Новую Академию, предпочитая перипатетикам других философов, в том числе того самого Кратиппа, что был другом Цицерона.
Подле него находились представители афинской молодежи, Мессала и тот самый Помпей Вар, которому я посвятил оду, начинающуюся такими словами:
О saepe mecum tempus in ultimum.[77]
Его не следует путать с тем Варом, что был недавно назначен консулом.[78]
У меня было слишком скромное имя, чтобы я ставил его в один ряд с именами Мессалы и Помпея Вара, но по какой-то причине Брут проникся расположением ко мне. В тот самый день, когда я был представлен ему, он долго беседовал со мной и уже назавтра заверил меня в своей дружбе.
Вначале складывалось впечатление, что Брут приехал в Афины лишь для того, чтобы заниматься науками и литературой. Все свое время он проводил в философских и поэтических спорах. Он свободно говорил и писал по-гречески, хотя говорил и писал на этом языке лишь в том случае, когда нельзя было поступить иначе.
Однако вскоре стала вполне понятна истинная цель его приезда. Заключалась она в подготовке к войне. И потому он втайне отправил Герострата в Македонию, чтобы привлечь на свою сторону командиров тамошних гарнизонов.
Затем, узнав, что от берегов Азии отошло несколько римских судов, груженных деньгами, и что суда эти находятся под начальством Антистия, одного из его друзей, он решил отправиться навстречу ему.
Однажды вечером он сообщил мне, что отплывает на следующее утро, и поинтересовался, нет ли у меня желания сопровождать его.
Он намеревался ждать его в Каристе, городе, расположенном на южной оконечности Эвбеи и знаменитом своими мраморными каменоломнями.
Эта поездка, рассчитанная на несколько дней, явилась милостью, оказанной прославленным человеком мне, безвестному бедняку.
Мы отплыли и встретились с кораблями Антистия в тот момент, когда они проходили между Андросом и оконечностью Эвбеи. Брут один перешел со своего судна на тот корабль, где находился его друг, и почти сразу после этого был отдан приказ сделать остановку в гавани Кариста.
Брут добился успеха: все эти корабли отошли в его подчинение.
Вечером он задал нам пышный пир, ибо случилось так, что день, в который он одержал эту мирную победу, был годовщиной его рождения: ему исполнилось тридцать восемь лет.
К концу пиршества начались винные возлияния за победу Брута и свободу римлян.
Внезапно Брут потребовал себе большую чашу и, перед тем как осушить ее, без всякой видимой причины произнес стих Гомера, заключающий в себе слова, с которыми умирающий Патрокл обращается к Ахиллу:
Мойра жестокая с сыном Латоны меня погубили.[79]
Гости стали переглядываться, не понимая, с какой стати Брут вдруг прочел сей зловещий стих. Когда же к Бруту обратились за разъяснениями, он ответил, что стих этот сам собой появился у него на устах и он произнес его, не задумываясь о его значении.
На другой день Антистий передал ему два миллиона сестерциев из тех денег, какие он должен был отвезти в Италию.
Кроме того, все бывшие солдаты Помпея, не примкнувшие к Цезарю и все еще скитавшиеся в Фессалии, охотно присоединились к Бруту.
Мы вернулись в Афины.
Там Брута ждал Кассий. Им предстояло вместе уладить общественные дела.
В честь Кассия тоже были устроены большие празднества, но все же не такого размаха, какие перед тем устраивались в честь Брута. Кассия, который был прежде всего воином, ценили меньше, чем Брута — философа, поэта и историка.
Кроме того, все знали, что существует различие между причинами, побуждающими действовать того и другого. На худом и беспокойном лице Кассия читались зависть, ненависть и все порочные страсти.
Кассий отплыл в Азию.
Брут остался в Афинах.
Оставаясь, он имел перед собой великую цель, значившую для него больше, чем его склонность к утехам философии и научных рассуждений, и заключалась эта цель в том, чтобы внушить всей нашей молодежи принципы непоколебимого стоицизма.
Это становится понятно, когда среди имен всех этих молодых аристократов, учившихся в Афинах, ты слышишь имена Катона, Цицерона и Мессалы.
В итоге за время своего пребывания здесь Брут приобрел такое огромное влияние, что, когда Гортензий, претор Македонии, уступил ему власть над этой провинцией и Брут, собрав нас всех, спросил, кто из нас желает присоединиться к нему, прозвучал единодушный радостный крик.
Я тоже присоединился к нему, причем, надо сказать, одним из первых. Сейчас я виню себя за это, но ведь то же самое признание было сделано мною уже давно, в моем послании к Юлию Флору:
Но оторвали от мест меня милых годины лихие:
К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой
Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.[80]
Впрочем, дружба Брута не замедлила вознаградить меня куда больше, чем я того заслуживал. Он назначил меня военным трибуном, и я, хотя мне едва исполнилось двадцать два года, занял пост, выше которого была лишь должность консула, командующего армией, и легата, командующего легионом.
Причем в случае надобности военный трибун имел право командовать и легионом.
Это и заставило меня сказать в шестой сатире из моей первой книги сатир:
… at olim
Quod mihi pareret legio romana tribuno.[81]
Первым нашим подвигом стал захват в Деметриаде огромного склада оружия, которое еще по приказу Цезаря было запасено для парфянского похода, а теперь ждало отправки к Марку Антонию. Этот первый успех обеспечил нам поддержку со стороны всех царей и всех правителей окрестных земель.
Внезапно Бруту стало известно, что Гай Антоний, брат Марка Антония, отбывает из Брундизия и направляется к Аполлонии и Диррахию, чтобы принять на себя командование войсками, находившимися под начальством Ватиния. Речь шла о том, чтобы упредить его и завладеть этими войсками до его прибытия; противные ветры делали такой налет вполне возможным, хотя Гаю Антонию нужно было проделать лишь тридцать лиг, а нам — сорок.
Так что Брут немедленно выступил в поход, взяв с собой всех солдат, какие были у него под рукой, и даже не найдя времени на то, чтобы присоединить к ним легион, в котором служил я; при этом, несмотря на сильнейший снегопад и бездорожье, он шел со своим войском так быстро, что оставил далеко позади себя подсобный отряд, который нес продовольствие.
Но, когда он уже был на подступах к Диррахию, им овладел тот странный недуг, который врачи именуют волчьим голодом: он заключается в беспрестанном чувстве голода, который ничем нельзя утолить.
Положение было тем более серьезным, что в войске, как я сказал выше, полностью отсутствовало продовольствие. Брут впал в обморочное состояние, из которого ничто не могло его вывести, как вдруг его солдатам пришла в голову мысль подойти, подавая знаки дружелюбия, к караульным, охранявшим ворота города, и рассказать им о положении, в котором оказался Брут. Когда прозвучало имя Брута, столь почитаемое даже врагами, двое караульных отделились от своих товарищей, вошли в город и вернулись оттуда, нагруженные провизией, которую они пожелали сами отнести больному.
Брут был глубоко тронут их поступком и потому, захватив спустя какое-то время город, обошелся чрезвычайно милостиво не только с этими солдатами, принесшими ему еду, но и со всеми горожанами.
Тем временем Гай Антоний, прибывший морским путем, уже вступил в Аполлонию и оттуда дал приказ всем войскам, размещенным на побережье, присоединиться к нему. Как раз в это время Диррахий сдался, и Гай Антоний, видя у жителей Аполлонии немалую расположенность последовать примеру своих соседей, покинул город, уведя с собой почти всех цезарианцев, и отступил к Буфроту. Однако Брут бросился в погоню за ним столь стремительно, что настиг его в дороге и изрубил в куски три его когорты.
Гай Антоний решил, что ему посчастливится больше, если он выступит против Цицерона Младшего, спешившего на помощь Бруту, но и тут потерпел полную неудачу. Вскоре в нескольких дневных переходах оттуда он увяз в болотах, и Брут настиг его там, получив возможность уничтожить всех его солдат вместе с ним. Однако он ограничился тем, что окружил его войска, приказав своим солдатам щадить людей, которые вот-вот станут их товарищами; именно так и случилось, поскольку солдаты Гая Антония сдались сами и выдали своего полководца.
И вот тогда проявилась неподдельная доброта души Брута. Вместо того чтобы обходиться с Гаем Антонием как с врагом и пленником, он обходился с ним как с другом и гостем; распознав великодушие Брута, Гай Антоний попытался взбунтовать его солдат.
Однако те, будучи преданными своему полководцу, схватили Гая Антония, связали и привели к Бруту. На сей раз Брут вполне мог бы предать его смерти. Кто угодно признал бы правоту Брута, а солдаты были настолько раздражены против Гая Антония, что требовали поручить им эту казнь. Дело дошло до того, что Брут, желая спасти ему жизнь и опасаясь, что солдаты выйдут из повиновения, решил схитрить.
— Я намерен бросить его в море, — сказал он. — Раз у него связаны руки и ноги, он не сможет спастись.