И в самом деле, вызвав капитана одного из своих судов, он тихим голосом дал ему приказ, который солдаты сочли распоряжением избавиться от Гая Антония и с гиканьем и угрозами сопроводили пленника до берега.
Однако распоряжение, данное капитану, состояло не в том, чтобы утопить Гая Антония, а в том, чтобы отвезти его на корабль, где он должен был в полной безопасности оставаться в качестве пленного.
Эта снисходительность возмутила Цицерона. Адвокат Цицерон, приказавший удавить Лентула и Цетега, не понимал императора Брута, помиловавшего Гая Антония.
Он написал ему письмо, полное упреков.
Я находился подле Брута, когда прибыл курьер с этим посланием.
— По правде сказать, — промолвил Брут, — эти миролюбцы весьма свирепы.
И он дал мне прочесть письмо Цицерона, в то время как сам написал ответ, доставить который должен был тот же самый курьер.
— У меня нет нужды спрашивать тебя, — сказал я Бруту, — последуешь ли ты совету Цицерона предать Гая Антония смерти.
— Это было бы бесполезное убийство, — ответил мне Брут. — А вот Цицерону лучше было бы не доверять своему другу Октавиану.
Брут сделал ударение на словах «своему другу».
Затем, протягивая мне только что написанное им письмо, он спросил:
— Впрочем, хочешь прочесть ответ, который я ему дал?
И он передал мне свое письмо.
На мой взгляд, это письмо Брута было настолько превосходным, что, рассматривая его не как политический документ, а как образец красноречия, я попросил разрешения снять с него копию.
Брут дал на это разрешение.
Я привожу здесь выдержку из этого письма, относящуюся к Гаю Антонию и Октавиану:
«Что же касается упрека, который ты мне делаешь по поводу того, что я не предал смерти Гая Антония, то вот мое мнение: дело сената или римского народа судить о тех гражданах, которые не погибли сражаясь. "Но именно в этом, — скажешь ты, — ты и поступаешь несправедливо, называя враждебных государству людей гражданами". Наоборот — вполне законно: ведь того, что сенат еще не постановил и римский народ не повелел, я не предрешаю дерзко и не отношу к области моего ведения…»[82]
XXVI
Октавиан и Август. — Если по отношению к Августу я обязан быть признательным, то по отношению к Октавиану я обязан быть лишь правдивым. — Царством Александра Великого управляет мельник. — Предки Октавия по материнской линии. — Рождение Октавия. — Знамения, которые сопровождали его рождение и воспоследовали за ним. — Его учебные занятия в Аполлонии. — Предсказание, сделанное ему Феогеном. — Положение в Риме после смерти Цезаря. — Опасность, которой подвергался Октавий, принимая наследство Цезаря. — Октавий отправляется в Рим вместе с Агриппой, своим другом, и Аполлодором Пергамским, своим учителем. — Знамения, ободряющие его при вступлении в город. — Портрет Октавия. — Антоний. — Филиппики. — Октавиан выбирает между Антонием и Цицероном. — «Ornandum puerum tollendum». — Триумвират. — Проскрипции.
Я предоставил императору Августу достаточно доказательств моего высочайшего восхищения и моей вечной признательности, чтобы он позволил мне сказать правду о Цезаре Октавиане, с которым у него теперь нет больше ничего общего.
К тому же, если мои похвалы могут иметь какую-нибудь цену, эту цену им придаст прежде всего беспристрастность, с какой я буду судить о двух ликах этого Януса, затворившего храм войны.
В отношении подобного человека, под властью которого люди теперь спокойно живут и дышат, каждая подробность имеет значение и должна вызывать любопытство.
Если я воевал против Октавиана, то делал это потому, что, на мой взгляд, Октавиана следовало разгромить; если я хвалил Августа, то делал это потому, что, на мой взгляд, Августа следовало осыпать похвалами.
Впрочем, все, что я пишу сейчас, станет известно, по всей вероятности, лишь спустя долгое время после того, как все те, о ком идет речь в этих воспоминаниях, уже обратятся в прах. Зачем же тогда мне стесняться говорить правду как в отношении сотворенного ими добра, так и в отношении сотворенного ими зла?
Как уже было сказано в связи с завещанием Цезаря, он назначил своими наследниками трех своих внучатых племянников.
Октавий стоял во главе списка: он был самым любимым из них, и по этой причине ему досталось три четверти наследства.
Октавий сопровождал Цезаря во время его похода в Испанию, предпринятого против сыновей Помпея, и возвращался оттуда в той же колеснице, что и он.
Но когда Антоний, управлявший Римом в отсутствие Цезаря, выехал навстречу победителю, Октавий уступил ему и Цезарю два передних места в колеснице, а сам вместе с Брутом Альбином устроился на задней скамье.
Полагая, что в основе великой любви Цезаря к Октавию лежала не та причина, какую Антоний выдвигал в минуты своего дурного настроения, ее можно приписать глубочайшей нежности, которую Цезарь питал к Юлии, своей сестре, а затем и к Атии, дочери Юлии и матери Октавия. Добавьте к этому, что, едва окрепнув после тяжкой болезни и в тот момент, когда многие сомневались в удаче Цезаря, Октавий направился к нему в Испанию, сопровождаемый всего лишь несколькими спутниками и по дороге, кишащей врагами.
И потому, желая, чтобы в образовании его возлюбленного племянника не было никаких изъянов, Цезарь отправил его изучать греческую словесность, но не в Афины (он знал, что Афины враждебны ему), а в Аполлонию.
К тому же вся афинская молодежь была в целом весьма аристократична, тогда как благородство происхождения юного Октавия являлось спорным.
Я без стеснения говорю это, поскольку раз десять слышал от самого императора, что он происходил всего лишь из всаднического рода, правда, древнего, но, тем не менее, его отец стал первым сенатором в семье.
И потому все эти молодые римские патриции, благородство происхождения которых сомнению не подлежало, весьма дурно относились к Октавию.
— Твоя мать, — говорили они ему, — выпечена из муки самого грубого арицийского помола, а замесил ее своими грязными от денег руками нерулский меняла.
Его отец Октавий, которого обвиняли в том, что он месил муку своими грязными от денег руками, начинал, и в самом деле, судя по тому, что утверждали злые языки в Риме, как маклер, затем стал менялой и, занявшись этим прибыльным ремеслом, из богача, которым он был, в конечном счете сделался миллионером. Разбогатев, наш маклер стал претором, а затем наместником Македонии.
Поразительно было видеть, что царством Александра Великого управляет человек, отца которого попрекали тем, что он держал парфюмерную лавку и пекарню, подобно тому как ему самому ставили в упрек, что он был маклером, менялой и мельником.
Впрочем, Антоний попрекал Октавия еще и тем, что среди его предков был некий вольноотпущенник, канатчик из Фурий.
Обвинение было довольно серьезным, и вот почему: в детстве его звали Октавием Фурином, да он и сам показывал мне медную медаль, на которой он был изображен еще совсем ребенком: на ней было выбито это прозвище.
Но, с другой стороны, злословию Антония противопоставляли то, что, когда отец Октавия был назначен наместником Македонии, ему предстояло по дороге туда пройти через Фурийский округ.[83] Так вот, сенат поручил ему искоренить там попутно остатки беглых рабов из отрядов Спартака, что отец Октавия и исполнил к большому удовлетворению сената.
Этот подвиг доставил ему прозвание Фурин, которое, умирая, он оставил своему сыну.
Прибыв в Македонию, он управлял этой провинцией столь справедливо, что Цицерон в одном из своих писем призывает своего брата Квинта, в то время проконсула Азии, заслужить такую же любовь союзников Республики, какую заслужил его сосед Октавий.
По возвращении из Македонии, в тот момент, когда он намеревался выдвинуть свою кандидатуру на должность консула, Октавий скоропостижно умер. Он был женат дважды, и после него осталось трое детей: от первой жены, Анхарии, — дочь Октавия Старшая, а от второй, Атии, дочери Юлии и, следовательно, племянницы Цезаря, — дочь Октавия Младшая и сын Октавий.
На Октавии Младшей впоследствии женился Антоний.
С материнской стороны будущий император был наделен более именитыми предками: его дедом был Марк Атий Бальб, который по отцовской линии имел в роду множество сенаторов, а по материнской линии состоял в близком родстве с Помпеем.
Это объясняет, почему Бальбы пользовались благорасположением со стороны Цезаря.
Когда отец умер, Октавию было четыре года; он родился в 692 году от основания Рима, 20 сентября, незадолго до восхода солнца, лучи которого коснулись его прежде, чем они коснулись земли, что само по себе служит предвестием счастья; произошло это напротив Палатинского холма, подле Бычьих голов.
Это как раз то место, где сегодня высится святилище.
Новорожденного тотчас же отвезли в Велитры, в тот самый знаменитый дом мельника, который ему так часто ставили в упрек и от которого, по утверждению римской молодежи, на его одежде навсегда остались следы муки.
И тут даже самый пытливый взгляд на какое-то время теряет из виду нить этой великой судьбы; однако я могу сказать, причем как человек, видевший это своими глазами, что дом, в котором обретался новорожденный, был, несмотря на счастливые предзнаменования, сопровождавшие его появление на свет, далеко не дворцом.
Детская, в которой его растили, была крошечной и напоминала скорее кладовую, нежели комнату.
Когда я посетил Велитры, мне довелось услышать бытовавшее там предание, что император Август родился не в Палатинском квартале, а в самих Велитрах. И потому входить в эту комнату, ставшую свидетелем его рождения, решаются лишь в случае необходимости; как утверждают, всякий, кто входил в эту комнату, не соблюдая должной почтительности, был выброшен оттуда какой-то неведомой силой, словно из святилища божества. Новый владелец дома не пожелал прислушаться к этому поверью и, без всякого почтения, поставил там свою кровать. Наутро его обнаружили лежащим в этой кровати, что правда, то правда, но за порогом дома и полумертвым от страха. Ночью невидимые руки подхватили его и перенесли на улицу.