Кстати сказать, его рождению предшествовало по крайней мере столько же знамений, сколько их случилось вслед за этим событием.
В Велитрах во время беременности его матери молния ударила в городские стены. Некий гадатель, к которому обратились в связи с этим происшествием, предсказал, что гражданин этого города когда-нибудь станет властителем мира.
Рассказывают также, что, когда однажды ночью Атия явилась в храм Аполлона совершить торжественное жертвоприношение в его честь и прямо там осталась спать в своих носилках, в носилки внезапно скользнул змей, побыл с ней и уполз лишь какое-то время спустя.
Бесспорно, именно этому змею Август обязан осторожностью, которая ему присуща.
Спустя девять месяцев Атия родила Октавия, который слыл сыном Аполлона, ибо змей посвящен этому богу.
За несколько дней до того, как произвести на свет достославное дитя, Атия видела сон, будто ее внутренности возносятся к облакам, застилая землю и небо. Одновременно ее мужу Октавию приснилось, будто из чрева Атии исходит сияние солнца.
Посмотрим теперь, какие знамения случились вслед за рождением Октавия и сопровождали его детство и юность.
В тот день, когда он родился, в римском сенате обсуждали заговор Катилины. Происходило это в дни прославленного консулата Цицерона и Антония (не следует путать его с триумвиром Антонием, в ту пору еще не достигшим возраста, необходимого для избрания консулом). Октавий, задержанный родами жены, не смог принять участия в обсуждении, а когда его упрекнули за опоздание, ответил, что не мог прийти вовремя, и стал оправдываться тем, что у него родился сын. Случайно там оказался знаменитый гадатель по имени Нигидий. Он осведомился, в каком именно часу Атия родила. Октавий ответил ему, и тогда Нигидий воскликнул:
— Только что родился властелин мира!
В то же время кормилица маленького Октавия с удивлением рассказывала, что однажды вечером, положив, как обычно, своего питомца, в колыбель, стоявшую на нижнем этаже, в той самой маленькой комнате, о которой мы говорили, она наутро обнаружила эту комнату пустой и после долгих и тщательных поисков ребенка обнаружила его наверху, в башне, где он был занят тем, что следил за восходом солнца.
Сон ребенка нередко нарушало назойливое кваканье множества лягушек, обитавших в болотах по соседству с дедовским домом. Как только ребенок научился говорить, он приказал лягушкам смолкнуть, и они смолкли.
Когда Октавию было около двух лет, его отец, ведя свое войско по самой отдаленной части Фракии, проходил через рощу, посвященную Вакху. И тут ему пришла в голову мысль вопросить этого бога, насколько верно предсказание о блистательной судьбе, обещанной сыну. Гадание началось с жертвенных возлияний; когда он плеснул на алтарь вином, пламя взметнулось до самой кровли храма и через ее открытую часть поднялось к самому небу. И тогда жрецы заявили, что нет смысла продолжать церемонию дальше, ибо такое знамение было дано лишь Александру Великому. В ту же ночь и в том же месте отец Октавия увидел во сне сына в одеянии Юпитера, в сверкающем венце, со скипетром и молнией в руках, на колеснице, украшенной лаврами и влекомой двенадцатью конями сияющей белизны.
В четыре года, как мы уже сказали, Октавий потерял отца.
Лет в пять он гулял по кампанской дороге, поедая кусок хлеба, как вдруг к нему подлетел орел, выхватил у него из рук хлеб и взмыл в небо, на минуту скрывшись из глаз, а затем плавно снизился и вернул ему украденное.
Квинт Катул, освятив Капитолий, две ночи подряд видел сны.
В первом ему привиделась стайка мальчиков, резвившихся вокруг алтаря Юпитера. Юпитер протянул руку, поднял одного из них на свой пьедестал и положил ему за пазуху изображение богини Ромы.
Во втором, увидев того же самого мальчика на руках у Юпитера, он хотел заставить его спуститься оттуда, но бог не позволил сделать этого, сказав:
— Оставь мальчика там, где он есть: я взращиваю его, ибо он должен стать опорой Республики.
На другой день он встретил юного Октавия и был поражен его сходством с мальчиком, привидевшимся ему во сне.
Всем грезился Октавий, даже ни во что не верящему Цицерону.
Ему приснился отрок с благородным лицом, которого на золотой цепи спустила с неба невидимая рука и которому Юпитер вручил бич. Он пересказывал этот сон своим друзьям, проходя через Форум, и вдруг воскликнул:
— Да вот же подросток, чей образ явился мне во сне! Этим подростком был Октавий.
Когда он впервые надевал мужскую тогу, его туника с широкой пурпурной полосой неожиданно разорвалась на обоих плечах, словно перерезанная невидимыми ножницами, и упала к его ногам. Из чего многие сделали вывод, что этот предызбранный отрок навяжет свои законы всему сословию, которое носит такую тунику, то есть сенаторам.
Мы видели, что по возвращении из Испании он отправился в Аполлонию и продолжил там свое обучение.
Как-то раз он вместе со своим товарищем Агриппой поднялся в обсерваторию астролога Феогена.
Агриппа хотел узнать свой гороскоп.
Услышав предсказание астролога и найдя, что тот предсказал его другу невероятно великое будущее, Октавий отказался выслушивать собственный гороскоп, ибо опасался очутиться позади Агриппы. Но, уступив настояниям друга, он согласился сообщить Феогену день и обстоятельства своего рождения. Не успел он договорить, как астролог упал к его ногам и простерся перед ним ниц, словно перед богом.
Это дало Октавию такую уверенность в своем будущем, что он обнародовал свой гороскоп и отчеканил медаль с изображением созвездия Козерога, под которым был рожден.
И потому, когда в Аполлонии стало известно об убийстве Цезаря и о том, что Цезарь назначил его своим наследником, он ни на минуту не сомневался в своей судьбе.
Он принял наследство, что было серьезным решением со стороны человека, не обладавшего природной храбростью. Ведь его первым чувством, несомненно, был страх, поскольку он боялся всего: жары — и летом, выходя на воздух, всегда надевал широкую шляпу; холода — и зимой постоянно носил шерстяные чулки; грозы — и не мог удержаться от дрожи, когда грохотал гром, хотя, надо сказать, у него был повод испытывать такой страх, ибо однажды, когда он переходил через Альпы, молния ударила в землю всего лишь в нескольких шагах от него, что заставило его по возвращении построить в ознаменование своего спасения храм Юпитера Громовержца.
Однако то, за чем отправился в Рим дерзкий юноша, было куда хуже, чем жара, куда опаснее, чем холод, куда страшнее, чем молния с громом.
Это были два недруга, звавшиеся Брутом и Кассием.
Это был друг, звавшийся Антонием.
Это была кровавая месть, направленная на преследование всего сословия патрициев. Если эта месть не осуществится, то впереди смерть или, по крайней мере, вечное изгнание.
Если она осуществится, то впереди власть и все ее последствия: оппозиция, борьба, опасность; если опасности удастся избежать, то впереди двадцать лет войны; предстоит кормить ветеранов, умирающих от голода, и платить им жалованье; предстоит разгромить или усыпить сенат и, наконец, предстоит выплатить по триста сестерциев каждому гражданину; считай, таковых четыреста тысяч душ, и вы получите, на круг, сто двадцать миллионов сестерциев.
Предстоит поддерживать обременительную дружбу с Антонием. Ведь Цезарь назначил Антония хранителем своего завещания, хотя, скорее, тот сам назначил себя хранителем завещания Цезаря. Каждый день в это завещание вносились какие-нибудь новые приписки в пользу Антония. А сей потомок Геркулеса был весьма прожорлив и переваривал золото столь же быстро, как и заглатывал его.
Правда, Антонию было свойственно прибегать к хитроумным уловкам. Однажды, находясь в Афинах и не имея денег, он возымел мысль жениться на Минерве.
Минерва была богиней афинян, так что они должны были дать за ней приданое.
Это приданое обошлось афинянам в четыре миллиона сестерциев.
Так вот, ни одно из этих соображений не остановило Октавия. Он выехал из Аполлонии, причем всего лишь с двумя спутниками: со своим другом Агриппой и своим наставником Аполлодором Пергамским.
Правда, налицо были предзнаменования, способные ободрить его, а он всегда верил предзнаменованиям.
В тот момент, когда Октавий вступал в Рим, на безоблачном горизонте вдруг появилась радуга и тотчас в гробницу его родственницы Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, столь горячо любимой при жизни и так быстро забытой после смерти, ударила молния.
Октавий счел молнию, ударившую в гробницу его родственницы Юлии, добрым для него предзнаменованием.
И он отважно вступил в Рим.
В ту пору это был щуплый юноша девятнадцати лет от роду, худой и мертвенно-бледный. Одна нога у него была слабее другой, что заставляло его слегка прихрамывать. У него были большие зеленоватые глаза, светившиеся странным блеском; сросшиеся брови, нос с горбинкой и редкие зубы, мелкие и желтые.
Те, кто видел, как он проходит мимо них, были далеки от догадки, что они видят перед собой будущего властелина мира.
Властелином мира в то время был Антоний; Антоний был властелином Рима, а властвовать над Римом означало властвовать над миром.
Эту верховную власть обеспечило ему бегство Брута и Кассия.
Правда, вокруг него сплотились все друзья Цезаря, а Кальпурния перенесла к нему в дом не только все деньги, какие у нее были, в целом около четырех тысяч талантов,[84] но еще и все книги записей, куда Цезарь вносил свои замыслы и решения. Владея этими четырьмя тысячами талантов, то есть огромной суммой, Антоний тратил их направо и налево; владея этими книгами записей, Антоний вносил туда собственные замыслы, преследуя свою личную выгоду. Утверждая, что исполняет волю Цезаря, но при этом претворяя в жизнь собственные планы, он назначал на высшие должности, возвращал изгнанников и освобождал заключенных.
И, между прочим, помимо того, что сам он был консулом, двое его братьев также занимали высшие должности: Гай Антоний был претором, а Луций Антоний — народным трибуном.