Добавьте к этому, что каждый раз, говоря о Бруте, Октавиан отзывался о нем исключительно с уважением и во всеуслышание заявлял, что готов протянуть руку Кассию. Во все эти дела он привлекал Цицерона в качестве советника, посредника и примирителя, заранее находя разумным и правильным все то, что Цицерон сделает.
Но и Цицерон, со своей стороны, держался слова, которое он дал Октавиану; он двигал его вперед, поддерживал, восхвалял и превозносил.
— Это юноша, которого нам незачем опасаться, — сказал Цицерон. — Его следует восхвалять и превозносить. («Ornandum puerum tollendum»).
Слова эти передали Октавиану. Октавиан лишь улыбнулся, показав свои потемневшие зубы.
Но, увидевшись вскоре после этого с Цицероном, он как ни в чем не бывало протянул ему руку и обратился к нему со словами: «Отец мой».
Дело в том, что Октавиан чувствовал, что благодаря Цицерону он уже встал на собственный путь.
Он решил прозондировать обстановку и стал домогаться должности трибуна.
Антоний воспротивился тому, чтобы Октавиану была предоставлена эта должность.
Между тем сам Антоний домогался командования армией, которая должна была сражаться против Децима Брута, удерживавшего в своих руках Цизальпинскую Галлию.
Децим Брут, или Брут Альбин, был, напомним, тем самым заговорщиком, который в день убийства Цезаря, когда тот решил не выходить из дома, отправился к нему и привел его в сенат.
Октавиан поддержал Антония, Антоний получил командование этой армией и покинул Рим.
Именно этого и желал Октавиан. Близорукие люди дальновидны.
Антоний отбыл с двумя легионами, дав приказ двум другим легионам следовать за ним.
Октавиан переманил к себе эти два легиона, оставшиеся в тылу у Антония. Помимо этих двух легионов, на его стороне были все ветераны Цезаря, примерно от пятнадцати до двадцати тысяч человек; таким образом, в двадцать лет он самовластно располагал армией, которая была вдвое сильнее армии Антония.
И вот тогда он открыто проявил все свое сочувствие к Бруту и Кассию, примкнув к сенату, к знати и к помпеянцам. Случай благоприятствовал ему. Под его начальством было сорок тысяч солдат. Он предложил двинуться на помощь Дециму Бруту и избавить сенат, Рим и весь мир от Антония.
В ответ раздался радостный крик. Сенат нашел, наконец-то, нужного человека.
Октавиан, внучатый племянник Цезаря, сделавшись помпеянцем, объединил все партии. Он был отправлен вместе со своей сорокатысячной армией оказать помощь Дециму и разгромить Антония.
Но, как это всегда происходит с недоверчивыми седобородыми стариками, несколько особо седобородых сенаторов настояли на том, чтобы сенат придал Октавиану наставников.
И ему придали двух только что назначенных консулов: Гирция и Пансу.
Теперь сенат был уверен, что, находясь под их присмотром, Октавиан нигде не споткнется.
Однако Октавиан добился, чтобы возвращение Брута и Кассия было отложено до разгрома Антония.
Это было не вопросом политики, а всего лишь простой предосторожностью.
Октавиан направился к Мутине.
Цицерон остался в Риме на положении полновластного диктатора.
Он ослеп от тщеславия, обезумел от спеси.
Вот что он писал в те дни Бруту:
«… Врожденная доблесть молодого Цезаря удивительна… Если бы он не отвратил Антония от Рима, то все погибло бы. Но за три или за четыре дня до этого прекраснейшего события все граждане, пораженные каким-то страхом, стремились к тебе с женами и детьми… Именно в тот день я получил величайшую награду за свои большие труды и частые бессонные ночи, если только существует какая-нибудь награда в виде прочной и истинной славы; ко мне стеклось такое множество людей, какое вмещает наш город; проводив меня в самый Капитолий, они возвели меня при величайших кликах и рукоплесканиях на ростры. Во мне нет ничего тщеславного, — добавляет Цицерон, — да ведь не должно быть; однако же согласие всех сословий, выражение благодарности и поздравление волнуют меня по той причине, что расположение народа, приобретенное за его спасение, для меня — величайшая слава».[86]
Цицерон воспользовался этой популярностью, чтобы выступить с новыми филиппиками и добиться провозглашения Антония врагом государства.
Все, казалось бы, шло к лучшему для республиканской партии, главами которой являлись Брут и Кассий и одним из самых пламенных бойцов которой был я, как вдруг, на протяжении двух или трех месяцев, одна за другой стали приходить следующие новости:
Антоний разгромлен, но консулы Гирций и Панса ранены в ходе сражения и умерли от полученных ранений;
сенат отказал Октавиану в должности народного трибуна, которой он домогался;
Антоний присоединился к Лепиду и Азинию Поллиону, державшим в своих руках Галлию и Испанию;
Антоний снова выступил против Октавиана, но Октавиан, вместо того чтобы сразиться с ним, заключил с ним союз; Октавиан, Антоний и Лепид собрались близ Бононии, на маленьком островке посреди реки Рен;
там они самовольно назначили себя триумвирами сроком на пять лет, разделили между собой мир и составили проскрипционные списки.
XXVII
Проскрипции в Риме. — Секст Помпей. — Воззвание триумвиров. — Жестокость Октавиана. — «Surge, carnifex!» — Бегство Цицерона. — Его метания. — Во́роны. — Проскрипции закончены. — Рука, писавшая филиппики. — Язык, убивший Клодия.
Встреча триумвиров длилась три дня.
В первые два дня они делили мир.
Антоний получил все восточные провинции, Азию вплоть до Понта и Иудею вплоть до Египта;
Лепид — Африку;
Октавиан — Европу.
Третий день был посвящен проскрипциям.
Антоний выпросил у Октавиана голову Цицерона.
Октавиан выпросил у Антония голову Луция Цезаря, дяди Антония со стороны матери.
И, наконец, Антоний и Октавиан выпросили у Лепида голову Павла, его брата.
Проскрипции были подвергнуты триста сенаторов и две тысячи всадников.
За голову каждого подвергнутого проскрипции давали двадцать пять тысяч драхм тому, кто ее приносил, если он был свободнорожденным.
Раб получал десять тысяч драхм и свободу.
Рим был в огне и крови. Стены домов были увешаны проскрипционными списками, за которыми стояла смерть.
Однако появилось письменное возражение против этих кровавых реестров.
Оно было составлено в следующих выражениях:
«Даю за каждую спасенную голову вдвое больше того, что триумвиры дают за каждую отрубленную голову.
Позднее мы вернемся к этому молодому и отважному морскому разбойнику, который на какое-то время сделал зыбким будущее Октавиана, и скажем, как он пришел к тому, чтобы, выказывая такую щедрость, вести борьбу против варварства триумвиров.
Наконец, стала известна самая бедственная из всех новостей, какие до нас доходили, — новость о смерти Цицерона.
Мы сказали, что Рим был в огне и крови.
Между тем триумвиры не скупились на обещания.
Они заявили, что прольют лишь столько крови, сколько понадобится, чтобы удовлетворить солдат, и добавили, что будут соблюдать середину между беспощадностью Суллы и милосердием Цезаря: они не хотели быть ненавидимыми, как первый, и не хотели быть презираемыми, как второй.
Вот что значит порой быть милосердным во время гражданской войны! Цезарь, оказывается, был презираем за свое милосердие!
Кроме того, триумвиры поклялись, что богатство не будет поводом для проскрипций.
Убьют лишь весьма ограниченное число людей, и только самых дурных.
Но было категорически запрещено предоставлять убежище тем, кто попал в проскрипционные списки, и обещано держать в тайне имена убийц: превосходная предосторожность, призванная успокоить душегубов в отношении ответных действий.
Воззвание, предназначенное для того, чтобы успокоить граждан, было по приказу триумвиров развешано на улицах Рима.
Однако все их обещания оказались ложью.
Проскрипции были ужасающими.
Главным поводом для них стало богатство тех, кто подвергся преследованиям.
Имена душегубов стали известны.
Было заявлено, что убьют всего лишь три тысячи всадников и двести сенаторов, а убили вдвое больше.
Как раз во время одного из таких массовых убийств, которыми руководил Октавиан, Меценат, не имея возможности близко подойти к триумвиру, издали бросил ему одну из своих писчих табличек, на которой были написаны всего два слова: «Surge, carnifex!» («Остановись, палач!»)
Какой-то человек был убит из-за перстня с опалом, который он имел неосторожность носить на пальце.
Веррес был убит из-за того, что отказался отдать Антонию чаши из коринфской бронзы, остатки награбленного им на Сицилии.
Какой-то человек, отказавшийся продать свой дом Фульвии, был убит по ее приказу.
Его голову принесли Антонию.
— Я не знаю, чья это голова, — сказал он. — Должно быть, она предназначается моей жене.
Голову отнесли Фульвии. Она и в самом деле предназначалась ей.
Фульвия опознала ее и выплатила убийце полагающееся вознаграждение.
Один из тех, кого преследовали палачи, стал ссылаться на своего сына, друга Антония.
— Тебя ведь зовут Тураний? — спросили палачи.
— Да, все правильно.
— Ну так вот, это твой сын нас и послал.
И они убили его.
Пятнадцатилетний юноша в сопровождении многочисленной свиты, состоявшей из его друзей, направлялся на Капитолий, чтобы впервые надеть там мужскую тогу. Внезапно проносится слух, что его имя содержится в самом недавнем проскрипционном списке, только что развешанном повсюду. Тотчас же вся его свита исчезает из виду, словно стая испуганных птиц. Он спасается бегством, добирается до городских ворот и попадает в руки шайки, которая похищала мастеровых и принуждала их к земляным работам.