К несчастью, нас увидели.
Орбилий подал моему отцу знак войти и закрыть за собой дверь; отец повиновался, как если бы это он сам явился поступать в школу в качестве ученика.
Учитель подал ему знак подойти ближе.
Отец подошел ближе.
И тут я увидел в классе двух учеников, которые, стоя на коленях и покрыв голову теми колпаками с длинными ушами, какие именуют ослиными колпаками, с хныканьем дожидались своей очереди понести наказание.
Орбилий повернулся к моему отцу.
— Это и есть ученик, которого ты привел ко мне? — спросил он его.
Отец с трудом выдавил из себя «да».
— Ну что ж, пусть он поглядит; ему будет полезно узнать, как здесь обращаются с лентяями.
С этими словами он отложил в сторону плетку, взял в руки ферулу и, размахивая орудием пытки, двинулся к двум ученикам, которые, по мере того как грозный Орбилий приближался к ним, переходили от вздохов к стенаниям, а от стенаний к крикам.
А между тем Орбилий к ним еще не притронулся; было очевидно, что они не впервые сводят знакомство с его ферулой.
Имелись разные степени наказания.
Один получил удар плашмя по ладони.
Другой был вынужден собрать все пять пальцев в пучок и получил удар по ногтям.
Он издал такой вой, что меня охватил страх, и, отпустив руку отца, я кинулся в сторону двери.
Но, несомненно для того, чтобы без разрешения учителя ученики не могли выйти из класса, дверь эта открывалась изнутри лишь с помощью пружины, секрет которой знал только Орбилий. Так что, подбежав к ней, я тщетно тянул ее изо всех сил на себя и выворачивал себе ногти, цепляясь за ее выступы, — дверь не поддавалась.
— Подведи ко мне этого маленького негодяя, — промолвил Орбилий, обращаясь к моему отцу.
— Сделай милость, господин, говори с ним мягче, — ответил отец. — Вплоть до нынешнего дня с ним всегда обращались мягко, и он привык к этому.
— Скверная привычка, скверная, — произнес Орбилий, — однако он избавится от нее в моей школе.
Подойдя ко мне, он взял меня за руку и, невзирая на все мои усилия высвободиться, явно никоим образом его не беспокоившие, подвел к своему столу и поставил на него, чтобы поднять меня на уровень своего высокого роста.
— Ну и откуда мы явились, дружок? — спросил он, обращаясь ко мне.
Поскольку язык мой прилип к гортани и я не был способен отвечать, вместо меня ответил отец.
— Из Венузии, что в Апулии, — сказал он.
— Ну-ну! У нас есть небольшой провинциальный выговор, который нужно исправить, если мы хотим сделаться оратором, — произнес магистр Орбилий, — но ведь и Демосфен был заикой, и, будь мы заикой и даже заикой похуже, чем Демосфен, с помощью камешков и двух этих орудий, — и он указал на ферулу и многохвостую плетку, — мы заставим тебя, дружок, будь покоен, говорить так же внятно, как Цицерон.
— Но мальчик не заика, — возразил отец, — и к тому же мне не кажется, что у него такой уж сильный провинциальный выговор.
— Это мы сейчас увидим, — промолвил грамматик. — Тебе знаком Ливий Андроник, юноша?
Впервые в моей жизни при мне произносили это имя. И я головой сделал знак, что не знаю, о ком идет речь.
— Ну что ж, ты познакомишься с ним, ибо это совсем другой поэт, нежели все эти нынешние ветрогоны и стихоплеты, которые воспевают воробьев своих любовниц и хотят, чтобы Венеры и Купидоны плакали, когда этих воробьев сожрет кошка.
— Ах, так вы говорите о Катулле! — воскликнул я.
— Да, о нем. Так ты знаешь стихи Катулла, маленький негодник?
Я не решился ответить.
— Так ты знаешь их? — настаивал Орбилий, тряся меня, словно сливовое дерево, с которого хотят стряхнуть сливы.
Я посмотрел на отца, взглядом призывая его на помощь.
— Это не его вина, — произнес отец. — И если ему необходимо забыть то немногое, что он знает, он это забудет.
— А что он знает? — спросил грозный Орбилий.
— Он знает грамоту, может читать, писать и немного умеет считать.
— Посмотрим.
И он взял в руки свиток.
— Прочти наугад четыре строки.
Весь дрожа, я прочитал:
Обуй скорей стопу свою в котурн пурпурный
И поясом потуже платья складки вольные стяни,
Пусть за спиной твоей гремят в колчане стрелы,
И с чутким нюхом псов пусти по следу зверя.[19]
— Отлично! — воскликнул грамматик. — Вот это стихи, юноша! Ливия Андроника, Невия, Энния — вот кого следует знать, а не таких фатов, ветрогонов и троссулов, как этот распутник Катулл. Последний из римских поэтов умер вместе с Лукрецием, ибо, клянусь Юпитером, этот Матий, переложивший «Илиаду» ямбическими стихами, и этот Варрон Атацийский, переведший на латынь «Аргонавтов» Аполлония Родосского, вовсе не поэты! Но будь покоен, тревожный отец, — добавил он, повернувшись к моему родителю, — твой сын узнает в моей школе то, что ему следует знать. Ну и когда мы начнем?
Я с умоляющим видом посмотрел на отца.
— Мальчик приехал только вчера вечером, — сказал он, — и проделал путь в двести миль.
— Это справедливо, он должен отдохнуть. Я даю ему время до завтра; но завтра, в третий дневной час, пусть будет здесь.
При мысли о том, что на другой день распоряжаться мною будет грозный грамматик, кровь застыла у меня в жилах.
Со своей стороны отец, вне всякого сомнения, хотел добиться для меня отсрочки.
— Однако, господин, — произнес он, — нам ведь еще надо согласовать условия.
— Если мальчику суждено принести честь учителю, ты в любом случае заплатишь учителю слишком много; если же ребенок тупица, ты никогда не заплатишь учителю в достаточной мере. Через месяц я скажу тебе, чего хочу, и, если моя цена тебя не устроит, ты заплатишь мне за один месяц и отведешь сына в другое место. А теперь ступайте, вы мешаете мне вести урок.
И, широким шагом подойдя к двери, он нажал на пружину; дверь сама собой отворилась, и взмахом, который был бы исполнен величия, не будь в руке у него ферулы, он подал нам знак, что мы можем выйти из класса.
Я прошел под ферулой, словно Спурий Постумий под кавдинским ярмом.
Назавтра, в третий дневной час, я вошел в школу Пупилла Орбилия уже не как простой посетитель, а как ученик, держа под мышкой обвязанные кожаным ремешком свитки с сочинениями Гомера и Ливия Андроника, бога и полубога моего педагога.
IV
Мы обосновываемся в Риме. — Квартал, в котором мы поселились. — Отец заботится о том, чтобы уберечь меня от всякого соприкосновения с заразой того времени. — Неучебный день по случаю возвращения Цицерона. — Взгляд в прошлое. — Клодий Пульхр. — Он схвачен в доме Цезаря. — Письмо Цицерона, адресованное Аттику. — Клодий и его сестры. — Катуллова Лесбия. — Волоокая богиня Цицерона. — Ревность Теренции, жены Цицерона. — Цицерон свидетельствует против Клодия. — Осторожность Цезаря и его супружеская щепетильность.
Месяц спустя отец во второй раз спросил Орбилия, на каких условиях тот оставит меня у себя, и Орбилий назначил ему плату в сто сестерциев в месяц.
Это была плата за учеников, которым предстояло принести честь учителю.
Умеренность требований моего педагога позволила отцу перенаправить на другие цели те денежные средства, какие он сэкономил на моем образовании.
Он поселился у подножия Капитолийского холма, позади храма Сатурна и его сокровищницы, в квартале Аргилет, где продавались самые изящные башмаки в Риме.
Дом наш находился от силы в ста шагах от школы Орбилия, и, тем не менее, в памяти у меня не осталось, чтобы за все первые шесть лет моего пребывания в Риме я хотя бы раз один возвращался из школы или один шел туда. По моей одежде, по рабам, которые меня сопровождали, меня можно было принять, когда я проходил по улицам Рима, за сына какого-нибудь богача или за потомка длинного ряда знатных предков. Более того, отец, бдительный и неподкупный воспитатель, не терял меня из виду ни на мгновение; ему было известно, до какой степени разврата дошло римское общество, и, будь я юной девушкой, предназначенной служить культу Дианы или Весты, он не следил бы за мной строже.
И потому заявляю, что, если бы природа вновь подарила нам годы, пронесшиеся после нашего рождения, и каждый, в зависимости от своей гордыни, был бы волен выбирать себе родителей, я предоставил бы другим завладевать прославленными именами, сияющими среди фасций и на курульных креслах, и, даже с риском прослыть в глазах всех безумцем, остался бы, будучи благочестивым сыном, доволен родителями, которых ниспослали мне бессмертные боги.
Дважды в неделю я выходил из дома вместе с отцом, который в выходные дни делал все возможное, чтобы развлечь меня, водил меня на Марсово поле, на Форум и в цирк в те дни, когда там давали представления.
Кроме того, каждый раз, когда появлялся случай показать мне что-либо необыкновенное, он непременно приходил за мной, не посягая при этом на мои выходные дни.
Впрочем, Орбилий был доволен мной, и, хотя в своем послании императору Августу я вывел его под именем драчливого Орбилия, на меня редко обрушивались удары его ферулы, оправленной кожей, или кожаные хвосты его плетки.
И вот однажды, хотя никакого праздника в календаре, еще не исправленного Цезарем, в тот день указано не было, Орбилий сам объявил нам, что назавтра он освобождает всех от учебных занятий.
Что же такого необычайного тогда происходило?
После своего полугодового изгнания Цицерон возвращался в Рим.
Но кто же был тот, кому достало могущества изгнать Цицерона из Рима после услуг, которые он оказал Риму за время своего консулата?
Клодий Пульхр.
Сегодня все в Риме знают то, что я намереваюсь рассказать, но в будущем настанет время, когда тьма над нынешними событиями окончательно сгустится и тогда, если эти «Воспоминания» переживут века, они будут представлять такой же интерес, какой имели бы для нас сегодня подробности о смерти Лукреции или Туллия, рассказанные каким-нибудь очевидцем.