Увидев в этом возможность спасения, юноша позволяет схватить себя, вместо того чтобы сказать похитителям, что он свободнорожденный. Но уже через несколько дней, не в силах более работать, он чувствует себя таким несчастным, что возвращается в Рим и добровольно отдается палачам. Перед этим он приходил к матери, но мать закрыла перед ним дверь.
Какой-то центурион с мечом в руке гнался за человеком. Его останавливает претор.
— Этот человек в списке? — спрашивает претор.
— Да, и ты тоже, — отвечает центурион.
И с этими словами убивает его.
Другой претор охотился за избирательными голосами для своего сына. Внезапно ему становится известно, что за его собственную голову назначена награда.
Он укрывается у одного из своих клиентов.
Тем временем сын наводит справки, желая узнать, где находится отцовское убежище.
Ему спешат сообщить это.
Он приводит туда палачей, но, правда, остается у двери, пока те убивают его отца.[87]
Однако, наряду с этими чудовищными преступлениями, были явлены и поразительные примеры самоотверженности.
Выше мы говорили, что Антоний уступил Лепиду и Октавиану голову своего дяди со стороны матери, Луция Цезаря.
Узнав, что его имя внесено в проскрипционный список, Луций Цезарь решил укрыться у сестры.
Убийцы гнались за ним буквально по пятам, и у него недостало времени захлопнуть перед ними уличную дверь.
Так что они ворвались в дом вслед за ним, однако он успел вбежать в какую-то комнату.
Сестра встала на ее пороге и, широко расставив руки, произнесла:
— Вы убьете моего брата лишь после того, как прикончите меня, мать вашего полководца.
Тем временем Луций убежал через заднюю дверь.
В итоге он спасся.
Какой-то юноша, увидев в проскрипционном списке имя своего немощного отца, посадил его себе на плечи и, под рукоплескания народа, понес так не только по улицам Рима, но и до самой Остии.
Убийцы, изумленные этой сыновней любовью, с которой им не часто доводилось сталкиваться, расступились перед юношей и стариком и позволили им пройти.
Юношу звали Оппием.
Спустя пять лет его избрали эдилом, и, согласно обычаю, он был обязан устроить игры; однако денег у него было немного, и потому римские мастеровые, помня о его мужестве в дни проскрипций, при подготовке этих игр работали безвозмездно.
Выше я сказал, что в императоре Августе обретались два совершенно различных человека и что первого из них звали Октавианом.
Сегодня первый уже забыт, так что о нем можно говорить, как об умершем; второй предал его забвению посредством милосердия.
Первый был беспощаден.
Это на него я нападаю в своих сатирах, это ему Меценат написал: «Остановись, палач!»
Однажды, проводя смотр войск, он в момент своего выступления перед солдатами увидел, что всадник Пинарий делает заметки на своих писчих табличках.
— Это лазутчик, убейте его! — воскликнул Октавиан.
И Пинарий был убит.
Претор Квинт Галлий, явившись приветствовать его, имел несчастье держать писчие таблички спрятанными под одеждой; Октавиан заподозрил, что он прячет меч, и приказал задержать его.
Никакого меча не нашли, однако Квинта Галлия подвергли пытке.
Он ни в чем не признался.
Так вот, рассказывают — не могу поручиться за сам факт, я лишь повторяю то, о чем поговаривали, — так вот, рассказывают, что в порыве безумной ярости Октавиан бросился на него и выколол ему глаза.
Затем, придя в ужас из-за собственной вспышки, он ограничился тем, что отправил его в ссылку. Однажды, когда зашел разговор об этом несчастном, Октавиан, а вернее, император Август, сказал, что Квинт Галлий погиб при кораблекрушении.
— Ты ошибаешься, Август, — сказал ему Меценат. — Он погиб при нападении разбойников.
Никто не осмелился спросить, где и при каких обстоятельствах это произошло.
Тем не менее однажды Октавиану пришлось проявить милосердие.
Октавия, его сестра, была связана с женой одного из тех, кто попал в проскрипционные списки; она приютила его у себя дома и спрятала в сундуке, а затем велела принести этот сундук в театр. Когда Октавиан, которому полагалось присутствовать на представлении, занял место в зрительском ряду, сундук вынесли на сцену, где его открыла, обливаясь слезами, жена несчастного. Она воззвала к народу, требуя справедливости от триумвиров. Народ проникся жалостью к женщине, принялся рукоплескать, и муж ее был помилован.
Скажем попутно, что Павел, тот брат Лепида, по поводу убийства которого триумвиры пришли к согласию, сумел спастись и присоединился к Бруту и Кассию.
Таким образом, из троицы самых видных жертв проскрипций, которую составляли Луций Цезарь, Павел и Цицерон, двоим удалось избежать гибели.
Расскажем теперь, что произошло с третьим.
На протяжении долгого времени Цицерон полагал, что прекрасный подросток, которого он видел во сне, которого он называл сыном, который в ответ называл его отцом и о котором он столько хорошего писал Бруту, ни за что не позволит предать его смерти.
И потому, когда ему предлагали подумать о своей безопасности и говорили, что Октавиан уступит его гневу Антония и мщению Фульвии, он в знак отрицания качал головой.
Но все же он покинул принадлежавший ему дом на Триумфальной дороге и уехал на свою виллу в Тускуле.
На глазах у него мимо этой виллы тянулись беглецы, и те из них, кто узнавал великого оратора, призывали его бежать вместе с ними.
Наконец, новости сделались настолько определенными, что долее сомневаться уже не приходилось.
И тогда, не отваживаясь покинуть Италию, ибо третье изгнание казалось ему не менее мучительным, чем смерть, Цицерон решил удалиться в свой сельский дом в Астуре, расположенный между Анцием и Цирцеями, в нескольких лигах от Таррацины.
Он замыслил, если новости не станут лучше, пуститься в плавание и присоединиться к Бруту, где бы тот ни находился; проскрипции шли на пользу Бруту, поскольку многие беглецы пополняли ряды его войска.
От них мы почти каждый день получали свежие новости из Рима.
От них нам стало известно о бегстве Цицерона и вероятном скором появлении его среди нас.
Он и в самом деле отправился в путь вместе со своим братом Квинтом, погрузившись в дорожные носилки, хотя это чересчур медленный способ передвижения в дни общественных распрей, когда месть шагает так быстро.
Оба они выглядели удрученными, и все же Квинт был подавлен в большей степени.
Когда носильщики уставали и останавливались, чтобы отдохнуть, они ставили рядом их носилки, и в эти минуты, сидя каждый у своего окошка, братья беседовали друг с другом, причем Цицерон ободрял Квинта.
Они отправились в путь в такой спешке, что не взяли с собой ни денег, ни провизии.
Цицерон был в такой же нужде, как и его брат.
Однако из них двоих Квинт мог меньше опасаться за свою жизнь, поскольку его имя не было внесено в проскрипционные списки. И потому братья решили, что Квинт вернется в Тускул. Ему предстояло взять там все, что требовалось уже не для поспешного бегства, а для долгого изгнания.
Они обнялись, обливаясь слезами; Квинт дважды возвращался и бросался на шею Цицерону.
У обоих было предчувствие, что они никогда не увидятся вновь.
И в самом деле, едва вернувшись в Тускул, Квинт и его сын были выданы собственными рабами.
Отец не хотел видеть, как умрет сын, сын не хотел видеть, как умрет отец, и каждый из них просил палачей убить его первым.
Четверо убийц взяли отца, четверо других — сына, и оба были убиты одновременно.
Цицерон ничего не знал о случившемся и продолжал свой печальный путь.
По прибытии в Астуру он нашел там корабль, готовый к отправлению, и поднялся на борт; подгоняемое попутным ветром, судно взяло курс на Цирцеи.
Кормчий хотел обогнуть мыс и продолжить путь, однако земля Италии, которая была колыбелью великого оратора, притягивала его к себе вопреки его воле.
В своем сочинении «О судьбе» он написал, что она станет и его могилой.
Цицерон приказал бросить якорь.
Кормчему пришлось подчиниться. Цицерон высадился на берег и машинально проделал несколько лиг по направлению к Риму.
Затем, осознав, что, вместо того чтобы бежать от опасности, он идет навстречу ей, Цицерон вернулся в Астуру.
Он пришел туда ночью один, сумрачный, с опущенной головой. Не сказав ни слова слугам, он удалился в свою комнату и лег.
Затем, через час, он соскочил с постели. Ему пришло в голову крайнее решение: он хотел вернуться в Рим, проникнуть в дом к Октавиану, заколоть себя у алтаря ларов и извергнуть свою кровь и свое проклятие на голову того, кто стал его убийцей.
Однако перед этим его могли схватить и подвергнуть пытке, а он не был уверен в своем мужестве.
И все же как хорошо было бы побудить карающую Немезиду неотступно преследовать Октавиана!
Лишь начавшийся рассвет заставил его принять решение; возле Кайеты у него было очаровательное поместье, летняя вилла, дарующая прохладу и спасающая от зноя; он положился на своих рабов и, поднявшись на борт судна, направился к этой вилле.
На мысу, далеко вдающемся в море, он в свое время построил небольшой храм, посвященный Аполлону. Храм этот был из белоснежного мрамора; но странное дело, подплывая все ближе к храму, Цицерон видел его совершенно черным, как если бы тот был облачен в траур.
Храм был сплошь облеплен во́ронами.
Знамение было зловещим.
При виде этого зрелища рабы Цицерона стали растерянно переглядываться.
Цицерон, подавая им пример спокойствия, приказал продолжить путь.
Черные птицы поднялись в воздух.
Но, вместо того чтобы разлететься в разные стороны, они целыми стаями устремились к кораблю Цицерона.
Подлетев к судну, они стали кружиться вокруг мачт, хлопая крыльями и громко каркая.
То было предостережение со стороны богов, и время у Цицерона еще имелось: ему следовало лишь взять курс на Сицилию, подняться на борт первой встречной галеры Секста Помпея, и он был бы спасен.