Этот Гортензий был сыном знаменитого оратора, соперничавшего в славе с Цицероном.
Отбросив под давлением обстоятельств милосердие, Брут вскоре был вынужден пойти и на беззаконные поборы. Нужно было обеспечивать продовольствием солдат, ведь плохо накормленный солдат переходил в лагерь противника, чтобы посмотреть, не кормят ли там лучше, чем в его собственном лагере.
Бруту приходилось делать то же, что делал Кассий; полководец приказывал, но человек при этом страдал.
Вот что он писал Кассию:
«Как можно скорее покидай Египет и присоединяйся ко мне в Сирии; ведь не для того, чтобы самим заполучить власть, а дабы освободить отечество от рабства и уничтожить тиранов собрали мы войска. Чего ради блуждать из стороны в сторону? Так будем же всякий час и миг держать в уме цель, которую мы перед собой поставили, и ни за что не отдаляться от нее.
Вот почему, вместо того чтобы удаляться от Италии, как мы это сейчас делаем, нам следует приблизиться к ней, причем как можно скорее, дабы помочь нашим согражданам».
Кассий, который тоже спешил покончить с тиранией, немедленно выступил в поход.
Друзья встретились в Смирне.
Они не виделись с того дня, как расстались в Афинах. Брут уехал тогда в Македонию, а Кассий — в Сирию. Они уехали из Афин нищими изгнанниками, не имея ни войск, ни единого корабля.
Теперь же каждый из них вел за собой по двадцать тысяч солдат; они располагали собственным флотом, не считая флота Секста Помпея, и состояли в союзе с главными городами Востока; наконец, у них, во всяком случае у Кассия, была казна, достаточно значительная для того, чтобы иметь возможность содержать оба войска.
Короче говоря, они были в состоянии бороться со своими врагами за власть над миром.
Я попытаюсь разъяснить различие, существовавшее между Кассием и Брутом в Риме, в Афинах и особенно в период командования ими армией.
Кассий, военачальник куда более опытный, но раздражительный, слабый здоровьем и весьма легко дававший волю своему гневу, не прочь был высмеивать даже своих лучших друзей и зачастую доходил в своих насмешках до издевательств.
Он постоянно испытывал огромную нужду в деньгах — но не для самого себя, а для своего окружения, своих командиров и своих солдат, — и, чтобы раздобыть их, ему ничего не стоило пойти на любые беззаконные поборы. В итоге на встречу с Брутом он прибыл с казной вдвое большей, чем у того.
Бруту, скорее философу, нежели воину, напротив, было присуще непоколебимое самообладание, проповедуемое философской школой, в число поборников которой он входил.
Вместо того чтобы управлять подчиненными ему людьми посредством страха и сразу же ввергать их в ужас, как поступал Кассий, он всегда действовал путем убеждения. И потому он был любим народом за свою добропорядочность и ценим друзьями за свое ласковое обхождение. Никто не имел душу более непреклонную по отношению к себе, никто не имел душу более нежную по отношению к другим, так что ни один человек не питал к нему ненависти, даже его враги. Помыслы его всегда были чистыми, и в делах, казавшихся ему справедливыми и честными, он никогда не шел на уступки.
Короче, все знали, что Брут воюет, помышляя лишь об общественном благе и ничуть не рассчитывая на собственную выгоду, тогда как, напротив, все были убеждены, что Кассий куда больше озабочен собственными интересами и собственной славой, нежели благополучием своих сограждан.
Если переходить к более давним временам и изучать людей вроде Суллы, Мария и Карбона, то основное убеждение, охватывающее историка или философа при виде подобных деятелей, заключается в том, что все эти великие смутьяны рассматривали отечество как добычу победителей и сражались лишь для того, чтобы обратить его в рабство.
По всей вероятности, именно так дело обстояло и с Кассием, но никоим образом не с Брутом.
Я уже приводил несколько выдержек из его писем, которые благодаря моим тесным отношениям с ним мне удалось не только сохранить в памяти, но и скопировать. Все они несут на себе отпечаток той спокойной ясности и одновременно той несгибаемой прямоты, которые были заложены в нем изначально и стали главными чертами его характера.
Я добавлю к упомянутым выдержкам отрывок из его письма, адресованного Аттику:
«Дела мои пребывают в самом блистательном положении, в какое только способна вознести их судьба: меня ждет либо победа, которая освободит римский народ, либо смерть, которая избавит от рабства меня самого. Все для нас понятно и твердо определено, кроме одного обстоятельства, по-прежнему остающегося неясным, а именно: предстоит ли нам жить, охраняя свободу, или умереть вместе с ней. Марк Антоний терпит наказание за свое безрассудство, ибо, имея возможность числиться среди таких людей, как Брут, Кассий и Катон, он предпочел быть всего лишь прихвостнем Октавиана; так что, если он станет победителем в предстоящей битве, ему предстоит вскоре сражаться против него».
Трудно было предвидеть будущее яснее и возвещать его точнее.
Кассий, благодаря своим беззаконным поборам, собрал огромные суммы. С Брутом дело обстояло иначе. Сердце его не выдерживало зрелища притеснений, а все деньги, какие ему удалось добыть, были израсходованы на то, чтобы снарядить флот, который он привел Кассию.
Брут попросил у Кассия часть собранных им денег.
Затем они снова расстались, назначив следующую встречу в Сардах.
Будучи до этого среди тех, кто сопровождал Брута, я продолжил сопровождать его и дальше.
Кассий отбыл на Родос, а Брут берегом Малой Азии прошел через Карию и вступил в Ликию.
Он заранее известил ликийцев, что им следует заплатить ему в качестве своей части контрибуции определенную денежную сумму, и они уже намеревались предоставить эту сумму, ничуть не чрезмерную, как вдруг некий Навкрат подтолкнул ликийцев к решению отказать Бруту не только в дани, которую он требовал, но и в проходе через их земли.
Как только Бруту стало известно о преграде, возникшей на его пути, он тотчас же приказал своей коннице идти без отдыха и передышек в сторону ликийцев, чтобы напасть на них врасплох.
Конница эта была исполнена рвения; она действовала еще быстрее, чем ожидал от нее Брут, и, напав на ликийцев во время их трапезы, предала мечу шестьсот из них.
Но и Брут, со своей стороны, действовал без промедления; основные силы его войска шли на небольшом расстоянии вслед за этим авангардом. Он захватил несколько крепостей и городков, даже не дав неприятелю времени приготовиться к обороне.
Тех, кто был взят им в плен, он отпустил без выкупа.
Ликийцы, вместо того чтобы быть признательными ему за этот акт милосердия, решили, что Брут действует так из страха.
Было очень простое средство доказать им, что они заблуждаются, а именно взять в осаду Ксанф, где заперлись самые храбрые и самые богатые из них.
Брут встал лагерем перед Ксанфом, который был полностью обложен его войсками.
Те из осажденных, что более всего опасались мести со стороны Брута, пытались бежать из города.
Да, Ксанф был окружен, но имелась река, предоставлявшая им возможность побега.
В темноте они бесшумно прокрадывались к воде и вплавь спускались вниз по реке.
Солдаты доложили Бруту о такой возможности побега.
Брут приказал расставить на реке сети выше и ниже города.
К сетям были привязаны колокольцы; пловец, попадая в сеть, выдавал себя сам: колоколец звенел, и беглеца хватали.
Тогда ксанфийцы решили совершить вылазку и поджечь осадные машины. Для вылазки они выбрали темную и безлунную ночь, и мы были внезапно разбужены криками «К оружию!» наших часовых.
Все бросились в ту сторону, откуда доносились эти крики, однако было уже поздно: две или три осадные машины были в огне.
Однако в тот самый момент, когда ксанфийцы начали отступать, поднялся сильный ветер, погнавший языки пламени к городу. Брут, опасаясь, что огонь перекинется через крепостные стены и охватит дома, приказал тушить пожар не только для того, чтобы спасти осадные машины, но и для того, чтобы уберечь от него город.
Но ксанфийцы, движимые безумной яростью, предприняли вторую вылазку, которая, напротив, имела целью придать огню новую силу. Они принялись швырять в очаги огня все горючие материалы, какие им удалось собрать: вар, смолу, деготь, хворост, факелы; в итоге пламя быстро взметнулось вверх — всепожирающее, неудержимое, ужасающее — и, по-прежнему подпитываемое теми, кому, напротив, следовало бы его гасить, двинулось в сторону города, подползло к крепостным стенам, поднялось к стенным зубцам, преодолело валы, достигло первых домов, усилилось и взметнулось вверх по другую сторону укреплений.
Тем временем на всех самых высоких точках города были видны ксанфийцы с красными от отблесков пожара лицами; похожие на обезумевших демонов, обрекая подземным богам римлян и обрекая смерти самих себя, они бросали в огонь, чтобы подкормить его новой пищей, балки, сорванные с крюков двери, выломанные окна; зажигали от этого вулкана факелы и метали их в еще не охваченные огнем дома, которые вскоре воспламенялись, становясь новыми пособниками пожара. Не прошло и двух часов, как пылал уже весь город; казалось, что это какой-то гигантский праздник в честь бога огня, какое-то громадное жертвоприношение Плутону.
Брут, придя в отчаяние при виде этого бедствия, вспрыгнул на коня и, подгоняя охваченное страхом животное, галопом помчался вокруг крепостных стен, крича ксанфийцам, что он освобождает их от дани, щадит им жизнь, прощает им все, и требуя от них лишь одного: чтобы они пощадили себя сами. Но те, раздраженные криками Брута и глухие к его мольбам, казалось, были объяты неистовой жаждой самоуничтожения. Это был уже не город, населенный людьми, а скопище безумцев, где каждый, алкая смерти, устремлялся к ней самой короткой дорогой. Одни бросались прямо в огонь, другие кидались вниз головой к подножию крепостных стен.