Римляне видели матерей, которые, сжимая в объятиях своих детей, прыгали вместе с ними в реку; видели детей, которых родители хотели сберечь от гибели, но которые сами подставляли горло под отцовский меч и молили разить их без пощады. Наконец, когда город был истреблен огнем и обращен в дымящийся пепел, они увидели висевшую в петле женщину, к шее которой был привязан ребенок: она сама подожгла свой дом, стоявший поодаль от других и потому уцелевший, и при свете этого пылающего дома повесилась в нескольких шагах от него.
Отвратив взор от этого страшного зрелища, Брут вернулся в лагерь и, удаляясь в свою палатку, воскликнул, что каждый солдат, который спасет жизнь хотя бы одному ликийцу, получит награду в восемьсот сестерциев.
Лишь сто пятьдесят человек не стали противиться спасению.
И только тогда Брут осознал страшную истину, что волей-неволей приходится покоряться судьбе, которую сам себе уготовил. Ведь Брут сражался уже не за свою жизнь, а за идею, за принцип, за мечту — за свободу Италии. Он вступил на страшную дорогу, совершив убийство, и теперь ему предстояло идти по этому роковому пути, держа в руках факел и меч.
После того как Ксанф погиб в огне, следующим шагом на этом пути должна была стать осада Патары.
Брут долго не решался напасть на Патару. Он опасался, как бы этот город, который по сути являлся столицей Ликии и был еще крупнее, чем Ксанф, не последовал его примеру; но, по счастью, случилось так, что несколько женщин из Патары, захваченные солдатами Брута и без выкупа отпущенные им, так расхваливали своим отцам и мужьям, самым видным жителям города, великодушие Брута, что это привело власти Патары к решению отдать город в его руки.
С этого времени поход Брута сделался сплошным триумфом. Предав забвению пример Ксанфа и следуя примеру Патары, все города Ликии покорились и доверились Бруту.
В итоге, в то самое время, когда Кассий обложил родосцев данью в размере восьми тысяч талантов, то есть ста восьмидесяти миллионов сестерциев, Брут взыскал с ликийцев лишь контрибуцию в размере ста пятидесяти талантов.
Не причинив им никакого иного ущерба, он отбыл в Ионию.
Как раз в Ионии он отыскал Феодота из Хиоса, подавшего юному царю Птолемею совет убить Помпея.
Феодота привели к Бруту.
И на сей раз, как бы ни переполняло душу Брута милосердие, он не колебался: Феодот был приговорен к казни, предусмотренной для грабителей и убийц.
Однако у Брута недостало мужества присутствовать при казни: он взял меня за руку и увел к берегу моря; мы сели там, устремив взгляд в бескрайнюю даль, и я прочитал ему первые строфы оды «Pastor cum traheret…»,[88] незадолго перед тем сочиненные мною.
Между тем подошло время, назначенное для встречи Брута и Кассия. Брут прибыл в Сарды первым.
Едва узнав о приближении Кассия, он вышел навстречу ему вместе со своими друзьями и солдатами, чтобы встретить его с почетом.
Солдаты выстроились в две шеренги и, когда Кассий прошел между ними вместе с Брутом, провозгласили обоих императорами.
Брут с нетерпением ждал Кассия. Несмотря на почести, которые он оказал другу, у него накопилось немало серьезных упреков в его адрес. И потому, едва Кассий прибыл в Сарды и расположился в доме, который был для него приготовлен, Брут пригласил его войти в отдельную комнату, вошел туда вслед за ним и тотчас же стал осыпать его укоризнами.
Терпение никогда не было главной добродетелью Кассия. Он вспылил. Тут мы услышали доносившиеся из-за двери громкие голоса и, хотя разобрать, о чем говорили военачальники, было невозможно, легко поняли, что они обмениваются взаимными обвинениями. Брут упрекал Кассия в жадности и жестокости, а Кассий упрекал Брута в чрезмерном великодушии и бескорыстии.
Среди нас находился Фавоний. Это был тот самый Фавоний, которого прозвали обезьяной Катона; тот самый, кто, если вы не забыли, после Фарсала остался предан Помпею и, видя, что у беглеца нет больше ни одного раба, чтобы омыть ему покрытые дорожной пылью ноги, встал перед ним на колени и со слезами на глазах исполнил эту благую заботу.
Фавоний взял на себя смелость войти в комнату, где находились Брут и Кассий, и вмешаться в их спор, ибо было крайне важно, чтобы они не дошли до открытого разрыва, и через мгновение мы услышали, как он декламирует им стих Нестора из «Илиады»:
Но покоритесь, могучие! Оба меня вы моложе.[89]
Брут и Кассий выставили его за дверь, Кассий — смеясь, а Брут — назвав его лживым киником, однако действие его появление оказало: отвлекающий маневр удался, и после этого вмешательства крики за стеной стихли.
Скорее всего, друзья сами поняли, что подают дурной пример.
В тот же день они обедали за одним столом и, казалось, полностью примирились.
Однако на сердце у Брута было тяжело от обид, которые ему приходилось там таить.
Вечером Брут вышел из города, прихватив с собой меня, как это бывало всякий раз, когда его угнетала какая-нибудь великая печаль. Мы прошли по левому берегу знаменитого Пактола, воспетого греческими поэтами, вплоть до того места, где, на некотором расстоянии от Гигейского озера, он впадает в Герм, и во время этой прогулки Брут разоткровенничался со мной и впервые высказал сожаление по поводу того, что связался с людьми, которые могут, даже в глазах бессмертных богов, видящих все, чернить его образ действий.
На другой день Брут прилюдно разбирал дело римлянина Луция Пеллы, обвиненного сардийцами в лихоимстве.
Брут признал его виновным и лишил гражданской чести.
Незадолго перед тем Кассий, разбирая дело двух своих друзей, изобличенных точно в таком же преступлении, ограничился выговором с глазу на глаз и оставил их на прежних должностях.
Брут сделал выговор Луцию Пелле при всех и разжаловал его.
Данный приговор чрезвычайно раздосадовал Кассия, поскольку являл собой выражение порицания, затрагивавшего не только Луция Пеллу, но и его самого.
И потому Кассий прямо в нашем присутствии обвинил Брута, причем с нескрываемой обидой в голосе, что тот проявляет чрезмерную приверженность законам и справедливости во время гражданской войны и политического накала, когда приходится кое-чем поступаться в пользу человеческих слабостей.
Но более всего настраивало Кассия против Брута то, что Брут всегда был прав.
Имея столь противоположные взгляды в области морали, Брут и Кассий всегда приходили к согласию, когда речь шла о военных делах, ибо как военачальника Брут ставил Кассия намного выше себя и охотно полагался на его советы.
И вот Кассий решил, что они должны покинуть Азию и идти навстречу Антонию и Октавиану, которые продвигались вперед через Македонию.
В один прекрасный день нас всех собрали и объявили нам, что выступление войск назначено на завтра.
В тот день Брут оставил меня и еще нескольких своих друзей отужинать вместе с ним, но во вторую ночную стражу отпустил нас всех, сказав, что ему еще надо поработать.
Такое было в привычках Брута. Он крайне редко позволял себе долгие беседы, любил работать ночью и, по причине как своей собранности, так и любви к труду, отводил на сон лишь несколько часов. Сколько раз, помнится, обходя с ночным дозором лагерь, я видел, как в те часы, когда все другие командиры спали, у Брута горел светильник, и, проходя мимо его палатки, за приоткрытым пологом видел его самого — он либо читал, облокотившись о стол, либо писал приказы, которые ожидали рядом центурионы, одолеваемые сном, в то время как их командир, не теряя твердости духа и ясности мыслей, бодрствовал до утра.
И во время третьей стражи, в час, когда офицеры обычно приходили в его палатку, чтобы получить приказы, никто не заставал его спящим.
Но вот что произошло в ту ночь, которая предшествовала выступлению войск.
В положенный час, то есть в середине ночи, мы, как обычно, явились в его палатку, и, как обычно, застали его бодрствующим. Он отдал приказы, касающиеся выступления, которое должно было начаться после того, как спадет дневная жара. Поскольку я был военным трибуном, он ненадолго задержал меня после ухода остальных, побеседовал со мной о философии и поэзии и, сжалившись над моими глазами, слипавшимися помимо моей воли, отпустил меня, показав перед тем на раскрытую книгу Платона.
Я удалился.
После моего ухода он остался один. Постепенно все звуки стихли. Ночь была непроглядная и безлунная. В светильнике Брута горел тусклый огонь, и сам он был погружен в чтение, как вдруг ему послышалось некое шуршание, словно кто-то вошел в палатку.
Он повернулся и увидел у входа призрак, лицо которого показалось ему странным и пугающим.
Призрак подошел к нему, причем так близко, что, протянув руку, можно было коснуться его.
Брут ждал, что призрак заговорит с ним, но, поскольку тот хранил молчание, он набрался мужества и сам подал голос.
— Кто ты, — спросил он, — человек или бог? И в любом случае, зачем ты пришел сюда и чего от меня хочешь?
— Я твой злой гений, Брут, — ответил призрак, — и ты увидишь меня снова при Филиппах.
— Что ж, — сохраняя спокойствие, промолвил Брут, — до встречи.
Призрак тотчас же исчез, но не выйдя в дверь, не уйдя под землю, а рассеявшись в воздухе. Брут тут же позвал своих слуг и рабов, несколько из которых дремали возле его палатки.
Он позвал часового, дежурившего у входа в палатку.
Он стал расспрашивать слуг, рабов и часового: ни один из них ничего не видел.
Тогда он отпустил их всех и, продолжив бодрствовать, читал до самого рассвета; лишь на рассвете он немного вздремнул.
Затем, во втором дневном часу, он вышел из палатки и, ничего не сказав мне, прихватил меня по пути.
Он шел к Кассию, и я сопроводил его туда.
Кассия мы застали уже на ногах. В отличие от Брута он уснул довольно рано.
Брут попросил его отослать всех и уделить ему несколько минут для беседы.