И потому, пребывая в неведении об истинном положении дел, он решил дать сражение; доказательством же того, что боги были против него, служит то, что вечером накануне второй битвы при Филиппах в его лагерь явился перебежчик по имени Клодий, который принес туда известие о победе, одержанной республиканским флотом, но этого человека приняли за бродягу, желавшего обманным путем получить награду, и офицеры, не придав никакого значения важной новости, которую он сообщил, даже не пожелали допустить его к Бруту.
Ночь, темная и ненастная, опустилась на лагерь и заволокла его мраком. Как обычно, Брут удалился в свою палатку и бросился на постель.
Но едва очутившись там, он услышал то самое шуршание, какое в Сардах дало знать о присутствии видения, и, обратив взгляд ко входу, увидел, что там стоит призрак, назначивший ему встречу.
Однако на сей раз он исчез прежде, чем Брут успел заговорить с ним.
Занялся рассвет. Брут был настроен дать сражение именно в этот день и потому с ранней зари был на ногах.
Внезапно он услышал какой-то шум и поинтересовался, что произошло.
Ему ответили, что у ворот лагеря в тот момент, когда их отворяли, появился какой-то эфиоп и солдаты, сочтя такое своеобразное видение дурной приметой, убили пришельца.
Шум, донесшийся до Брута, имел причиной убийство этого несчастного.
Брут вывел свое войско на равнину и построил его в боевой порядок, напротив объединенных армий Антония и Октавиана, однако медлил с сигналом начать сражение. К нему приходили с довольно тревожными докладами в отношении некоторых его когорт. Кроме того, наша конница отнюдь не горела желанием начать атаку и выжидала, когда бой начнем мы, пехотинцы.
В этот момент два орла, один из которых прилетел с востока, а другой — с запада, сшиблись в воздухе ровно над обеими армиями и стали с остервенением драться.
На сей раз предзнаменование было непосредственным: разве в битве между Брутом и Октавианом не сражались друг против друга знаменные орлы?!
И потому в обеих армиях все затаили дыхание.
Наконец, тот орел, что прилетел с востока, то есть со стороны Брута, уступил противнику и улетел прочь.
В это мгновение один из лучших конников Брута, чрезвычайно ценимый за свою отвагу, выехал из рядов и поскакал в сторону неприятеля.
Невозможно было догадаться, что он намерен сделать, настолько все полагались на него.
Но вскоре стало понятно: он покинул стан Брута и переметнулся в стан Октавиана.
Это довершило разочарование Брута, и, хотя три четверти светлого времени уже были потеряны, шел девятый час дня и солнце склонялось к западу, он приказал своим войскам двинуться на врага.
По всему боевому строю прозвучал клич «Вперед!».
Брут находился на правом фланге и командовал им лично. Он пошел в атаку с такой яростью, что сметал все на своем пути. Мы, конники и пехотинцы, ринулись вслед за ним.
Все левое крыло Октавиана дрогнуло и отступило.
К несчастью, поскольку из-за опасения оказаться окруженным превосходящими силами противника левое крыло Брута чересчур растянулось, Антоний, который на сей раз взял на себя командование и которому необходимо было заставить всех забыть о своем отсутствии во время первого сражения при Филиппах, обрушил на это ослабленное крыло мощный ударный кулак, разорвавший его в середине и рассеявший его край, и, будучи уверен, что беглецы в бой уже не вернутся, полностью окружил центр и правое крыло республиканцев.
В этот момент панический ужас охватил бо́льшую часть наших солдат, и, хотя Брут делал все возможное и как полководец, и как воин; хотя Марк, сын Катона, совершая чудеса храбрости и не желая отступить ни на шаг, с криком «Я Катон!» разил врага до тех пор, пока не рухнул на груду вражеских трупов, многие, видя, как к ним подступает смерть, и не имея мужества дожидаться ее, обратились в бегство.
Со стыдом должен признаться, что я был одним из таких беглецов.
Правда, я полагал, что Брут схвачен.
Вот в чем причина этой ошибки.
В рядах республиканцев находился близкий друг Брута, некто Луцилий, который, видя, что сражение проиграно и отряд варварской конницы с яростью атакует нашего полководца, решил пожертвовать в случае нужды собственной жизнью ради его спасения.
С криком «Я Брут!» он бросился в гущу вражеских конников, ранил одного или двух и, по-прежнему крича: «Я Брут!», помчался в сторону, противоположную той, где на самом деле сражался Брут.
Варвары услышали эти крики и, поскольку они не знали Брута в лицо, бросились в погоню за Луцилием, крича: «Смерть Бруту!»
Те, кто услышал этот возглас, покинули схватку и присоединились к преследователям.
Затем, решив, что завел их достаточно далеко, Луцилий откинул свой меч и произнес:
— Я сдаюсь, но отведите меня к Антонию.
Было понятно, что убийца Цезаря страшится попасть в руки Октавиана.
Все набросились на лже-Брута, но, поскольку взять его живым было огромной заслугой, никто не причинил ему ни малейшего вреда.
Он же все время повторял:
— Отведите меня к Антонию, а не к Октавиану.
Я услышал крики «Брут схвачен!» и увидел возраставшую с каждой минутой толпу, посреди которой какой-то человек то и дело повторял: «Я Брут, я сдаюсь, отведите меня к Антонию!»
Решив, что все погибло, я обратился в бегство и даже бросил свой щит, чтобы бежать быстрее. Чуть поодаль, чувствуя, что ангустиклава стесняет мои движения, я скинул ее с себя и отбросил в сторону. Наконец, опасаясь, что меня может выдать кольцо, я швырнул его вслед за ангустиклавой и щитом.
Ну а теперь, поскольку мы были знакомы со Стратоном, который подружился с Брутом еще во времена совместных уроков красноречия и оказал ему последнюю услугу, удерживая меч, на который тот бросился, я могу рассказать во всех подробностях о смерти Брута, хотя и не был ее свидетелем.
Но перед этим еще пару слов о Луцилии, который считал, что спас ему жизнь, хотя на самом деле лишь отсрочил его смерть на несколько часов.
Весть о том, что Брута схватили, дошла до Антония и вызвала у него огромную радость. Он тотчас же бросился в направлении, которое ему указали, навстречу пленнику, хотя и не мог поверить, что Брута удалось взять живым. В нескольких шагах от конного отряда он остановился, тщетно пытаясь отыскать глазами того, о ком ему доложили; и тогда Луцилий, выйдя вперед, направился прямо к Антонию.
— Ты ищешь глазами Брута, — произнес он, — и не находишь его. Дело в том, что ни один враг не взял и не возьмет Брута живым. Богам не угодно, чтобы судьба сотворила такое с подобным человеком! Возможно, его отыщут мертвым, а может, и живым, но, мертвый или живой, он всегда будет достоин самого себя. Что же касается меня, то я обманул твоих солдат, выдав себя за Брута. И вот он я; благодаря моей хитрости Брут спасен. Приказывай, Антоний, я готов умереть.
И он смолк в ожидании.
Все полагали, что Луцилий вот-вот обретет смерть, которой он домогался, как вдруг, обращаясь к тем, кто его привел и теперь отводил глаза, стыдясь за свою ошибку, Антоний произнес:
— Друзья! Вы, разумеется, чрезвычайно раздражены этим обманом, не так ли? Но знайте, что вы поймали добычу лучше той, какую искали; вы гнались за врагом, а привели мне друга. А кроме того, вы вывели меня из большого затруднения, ведь я не знаю, как поступил бы с Брутом, приведи вы его мне живым.
И, указав рукой на Луцилия, он промолвил:
— Я предпочитаю приобрести такого друга, как он, нежели получить в свою власть моих врагов.
Тронутый великодушием Антония, Луцилий бросился в его объятия и с этого дня был крепко связан с ним и выказывал ему свою непоколебимую преданность.
Что же касается Брута, то, избавившись от преследовавших его врагов, которые, перепутав добычу, погнались за Луцилием, он переправился через реку и с наступлением темноты оказался вне опасности, укрытый пологом леса.
Еще минут десять он все больше удалялся от поля битвы, но затем, оказавшись в какой-то лощине, остановился, сел на вершине скалы вместе с немногими неотступно следовавшими за ним друзьями и командирами и, подняв глаза к усыпанному звездами небу, произнес два стиха из «Медеи» Еврипида:
О Зевс, не дай уйти виновнику несчастья![92]
и
О добродетель! Ты пустое слово, пустая тень,
Прислужница Фортуны! Увы, за явь тебя я почитал.
Так что изречение, за которое Брута так упрекали и якобы принадлежащее ему: «О добродетель, ты всего лишь слово!», вовсе не изречение и не слова самого Брута, а просто-напросто цитата из Еврипида.
Стоя на пороге смерти, Брут не стал бы подобным образом опровергать всю свою жизнь.
Вслед за этими стихами воцарилось минутное молчание. Затем, начав с юного Катона, Брут стал называть одного за другим всех своих друзей, погибших у него на глазах; но особенно сокрушался он о Флавии и Лабеоне, хотя Флавий был всего лишь начальником мастеровых.
Лабеон был его легатом.
Одного из беглецов, вероятно раненного в бою, томила жажда. Река текла шагах в пятистах от них; взяв шлем, он спустился к реке, чтобы набрать в него воды. В это мгновение с противоположного берега донесся какой-то шум. Тотчас же Волумний и Дардан, беспокоясь более о Бруте, чем о себе, бросились к реке. Тревога оказалась ложной, но, когда они вернулись и поинтересовались, не осталось ли для них воды, оказалось, что ее уже выпили.
— Вам сейчас принесут еще, друзья, — сказал Брут, жестом послав к реке того, кто туда уже ходил.
Однако на сей раз человек этот был ранен и едва не попал в плен.
— Как вы думаете, — спросил Брут у тех, кто его окружал, — много ли народу погибло в сражении?
— Это можно проверить, — ответил Статилий.
И, поднявшись, он бросился к берегу реки и скрылся в темноте, хотя Брут, предвидя опасность, звал его вернуться.