Но, перед тем как скрыться из виду, он повернулся к Бруту и промолвил:
— Если я доберусь до лагеря и увижу, что там все в порядке, то подам сигнал факелом и сразу же возвращусь.
Так что все устремили глаза к лагерю и вскоре увидели, как там засиял факел.
Затем факел погас.
Какое-то время Брут еще питал надежду.
— Возможно, — сказал он, — боги не совсем покинули нас.
И продолжил ждать.
Но через час, видя, что Статилий так и не вернулся, он покачал головой и промолвил:
— Статилий погиб или взят в плен, ибо непременно вернулся бы, будь он жив и свободен.
И в самом деле, Статилий попал в руки цезарианцев, которые убили его.
Стояла глубокая ночь; через час должен был забрезжить рассвет.
Брут наклонился к Клиту, одному из своих рабов, и что-то шепнул ему на ухо.
Затем он обратился по-гречески к Волумнию.
— Друг мой, — сказал он, — вспомни, что мы дружили в детстве; вспомни, что мы вместе учились; вспомни, что нас объединяло общее дело. Так вот настал момент, когда ты можешь доказать мне свою дружбу. Волумний, помоги мне умереть.
— И как же? — спросил Волумний.
— Придерживая меч, которым я заколю себя.
— О Брут! — испуганно вскричал Волумний.
И, вскочив на ноги, он быстро отошел от Брута.
Брут принялся настаивать, но Волумний, не говоря ни слова в ответ, лишь покачал головой в знак отказа.
В это время с другого берега реки донесся тот же самый шум, который они уже слышали.
— Надо бежать, — произнес один из друзей Брута.
— Да, разумеется, надо бежать, — откликнулся Брут. — Но вот только бежать надо с помощью рук, а не ног.
Затем, пожав руки всем, кто там находился, он с веселым видом произнес:
— Так вот, друзья, я счастлив видеть, что меня не покинул ни один из моих друзей, и если мне и приходится жаловаться на судьбу, то лишь за ее жестокость к отечеству. Я считаю себя куда счастливее моих победителей, причем не только в том, что касается прошлого, но даже и в отношении настоящего, ибо оставляю по себе славу доблести, какой им ни оружием, ни богатством не стяжать и не передать своим потомкам, и, что бы они ни делали, о них всегда будут говорить как о людях несправедливых и порочных, погубивших честных и справедливых, дабы незаконно захватить власть, на которую не имели никакого права. Ну а теперь, друзья, — добавил Брут, — позаботьтесь о собственном спасении и не беспокойтесь более обо мне.
С этими словами он отошел в сторону с двумя или тремя друзьями, в числе которых был и Стратон, и, молениями добившись от него того, в чем получил отказ от Волумния, передал ему свой меч и велел придерживать обеими руками, уперев рукоять в землю. Затем он с такой силой бросился на обнаженный клинок, что пронзил себя насквозь и мгновенно скончался.
Однажды, года через два или три после битвы при Филиппах, мы — Вергилий, Агриппа, Мессала, Поллион и я — были в гостях у Октавиана и разговор там зашел о Бруте.
И тут вдруг Октавиан заявил, что Брут был человек с великой душой и что ему жаль, что тот покончил с собой.
Сцена эта, вне всякого сомнения, была подготовлена Мессалой, ибо он попросил у Октавиана дозволения представить ему одного из своих друзей.
Октавиан дал на это согласие.
Тогда Мессала подозвал одного из рабов Октавиана и дал ему приказ привезти человека, который, закутавшись в плащ, стоит у дворцового портика.
Спустя четверть часа раб вернулся с этим человеком.
Мессала подошел к нему, взял его за руку и представил его императору.
— Цезарь, — с мокрыми от слез глазами промолвил он, — вот человек, оказавший моему дорогому Бруту последнюю в жизни услугу.
— Это Стратон? — слегка побледнев, спросил Октавиан.
— Он самый.
Октавиан протянул Стратону руку.
Впоследствии император проникся к нему великой дружбой и сделал его помощником во всех своих трудах, в благодарность за что Стратон оказал императору, особенно в битве при Акции, больше услуг, чем любой из тех, кто был связан с ним всю свою жизнь.
Вернемся, однако, к Бруту, от которого мы отошли в сторону лишь для того, чтобы сказать, что думал о нем Октавиан.
Тело его оставалось лежать на том месте, где он покончил с собой, и было обнаружено лишь на другой день; Антоний, подоспевший к тому моменту, когда тело отыскали, приказал обрядить его в самый дорогой из своих боевых плащей, а когда пепел Брута был собран, отправил его матери покойного, Сервилии.
Спустя какое-то время после похорон ему стало известно, этот боевой плащ был украден солдатом, которому поручили обряжать тело Брута.
Он приказал казнить вора, распяв его на кресте.
Ну а разговоры о том, что Порция после смерти мужа покончила с собой, проглотив горящие угли, то это неправда. Порция умерла за четыре месяца до битвы при Филиппах, и я своими глазами видел письмо Брута, в котором он упрекал своих друзей за то, что они бросили его жену и довели это небрежение до того, что она ускорила свой конец, желая избавиться от страданий долгой болезни.
Выше мы привели первый пример той высокой оценки, какую Октавиан давал Бруту. Дадим теперь второй пример.
Октавиан не только позволил устроить Бруту торжественные похороны, но и пожелал, чтобы все почести, какими тот обладал при жизни, сохранились за ним и после его смерти.
В число этих почестей входила бронзовая конная статуя Брута, установленная властями Медиолана, главного города Цизальпинской Галлии.
Проезжая через Медиолан, Октавиан увидел эту статую, выполненную чрезвычайно искусно и превосходно передающую сходство.
Он искоса взглянул на нее и двинулся дальше.
Но, прибыв в приготовленный ему дворец, вызвал к себе членов городского управления и в присутствии многочисленных собравшихся заявил:
— Вы нарушили условия мира, заключенного между нами.
— Но каким образом? — спросили встревоженные магистраты.
— Предоставив в стенах вашего города убежище моему врагу.
Магистраты недоуменно посмотрели на него и попытались возразить.
Однако Октавиан, которого поселили на той самой площади, где стояла статуя Брута, вытянул руку и, указывая пальцем на статую, сказал:
— А разве вот этот, которого вы поместили посреди вашего города, мне не враг?
Магистраты стали растерянно переглядываться.
— Ну да ладно, — промолвил Октавиан, — не будем больше говорить об этом. Если всякий великий человек заслуживает статуи, то кто имеет на нее больше прав, чем Брут?
Так что не стоит удивляться тому, что я так много хорошего сказал о своем бывшем военачальнике, коль скоро Октавиан так много хорошего говорил о своем бывшем враге.
XXXI
Мои блуждания в ущельях Пангейских гор. — Я встречаю рудокопа; он направляет меня к своему дому; его жена служит мне проводником и выводит меня к Абдерскому заливу. — Рыбак везет меня к судну Антистия. — По пути я встречаю Помпея Вара. — Он сообщает мне о смерти Брута. — Мы посылаем греческого матроса в лагерь Октавиана. — Антистий принимает решение присоединиться к Сексту Помпею. — По дороге меня высаживают в Брундизии. — Помпей Вар продолжает свой путь вместе с Антистием. — Секст Помпей.
После сражения, избавившись от щита, ангустиклавы и кольца, я добрался до первых отрогов Пангейских гор и остановился, лишь когда счел себя в безопасности.
Произошло это во втором часу ночи.
Я находился в горном ущелье, укрытый от пронизывающего северного ветра, на берегу небольшого ручья, который, насколько я понял, когда сориентировался, должен был впадать в реку Нест, отделяющую Фракию от Македонии. Начав располагаться на ночь, я обратился к богам с мольбой о том, чтобы звери, усмиренные Орфеем, не обрели вновь свою кровожадность.
Еды у меня никакой не было, и теперь, когда мой первый страх прошел, я ощутил острые приступы голода. Притупив его несколькими глотками воды из ручья, я отыскал под купой деревьев нечто вроде безопасного укрытия.
Думая о Бруте, о клятве, которой он обменялся с Кассием и которую Кассий, со своей стороны, исполнил, и моля богов о том, чтобы Брут не придерживался ее столь же непреклонно, я закрыл глаза в надежде уснуть.
Но сон — самый капризный из всех владык Олимпа. Крайне редко внимает он мольбам, которые ему адресуют, и лишь по собственной прихоти расточает свои благодеяния.
Так что посетил он меня лишь с большим промедлением, сопровождаемый целой свитой тревог, вздрагиваний и резких пробуждений. На рассвете я снова открыл глаза и снова пустился в дорогу, направляемый первыми лучами солнца.
Двигаясь все время на восток, я надеялся, что в конце концов обнаружу по правую руку от себя Абдерский залив, где должны были находиться наши корабли. И в самом деле, поднявшись на вершину какой-то горы, я увидел море, а на море — большое количество парусов.
Но чьи были эти паруса: нашего флота или флота триумвиров? Никакой возможности узнать это у меня не было. Накануне битвы прошел слух, что наш флот разгромил флот Антония и Октавиана, но, как, наверное, я уже говорил, новость эту восприняли как беспочвенный слух и никто в нее не поверил.
Я шел по тропе, которая, как мне казалось, должна была вывести меня к заливу.
Не проделав и тысячи шагов по этой дороге, я на одном из ее поворотов столкнулся лицом к лицом с каким-то бедняком. По цвету его лица и его рук я понял, что это рудокоп.
В Пангейских горах ведь и в самом деле находят обильные месторождения золота и серебра.
Я обратился к этому человеку и, пообещав ему хорошо заплатить, попросил его дать мне кусок хлеба и приют в какой-нибудь хижине в течение дня, а с наступлением вечера — проводника, который мог бы вывести меня к морю.
Что касается хлеба, то он не заставил себя ждать. Рудокоп порылся в котомке, которую он носил за плечами, и вынул оттуда кусок черного хлеба, вышедшего из печи, наверное, с неделю назад: то был его съестной припас на целый день.
Однако благодаря чувству голода хлеб этот показался мне свежим и вкусным.