— Прежде, — сказал он, обращаясь к самому себе, — я сражался за победу, у Мунды я впервые сражался за жизнь!
Тяжело раненный, Гней Помпей Младший попытался бежать, но был схвачен; те, кто схватил его, отрезали ему голову и принесли ее Цезарю.
Цезарь выразил по поводу его смерти точно такие же сожаления, какие ранее он выражал в связи с гибелью его отца, но, раз уж голова Гнея была у него в руках, он решил извлечь из этого выгоду.
Он велел насадить ее на пику и водрузить посреди своего лагеря, дабы все могли видеть, что никакой помпеянской партии впредь быть не может, ибо отец и старший сын мертвы.
Однако Цезарь ошибся: оставался последний обрубок змеи, еще страшнее тех, какие он уничтожил.
Это был Секст, который всем известен в Риме и, вероятно, под именем Помпея Младшего будет известен в истории.
Он совершил в сражении при Мунде чудеса храбрости, но в конечном счете остался цел и невредим.
Укрывшись в горах и собирая вокруг себя как можно больше беглецов, он дожидался отъезда Цезаря из Испании, чтобы появиться снова и подать признаки своего существования.
Этими признаками стали поражения Каррины и знаменитого Поллиона, того самого, кому Вергилий и я посвятили несколько стихотворений, которыми нам никогда не рассчитаться по тем обязательствам, какие мы имеем по отношению к нему и о каких я расскажу в свое время и в надлежащем месте.
Когда Цезарь был убит, Секст Помпей обратился к сенату с требованием возвратить ему имущество отца и распустить войска.
Он добился части того, что требовал, поскольку Антоний его требования поддержал.
Ему предоставили возмещение ущерба в размере семисот миллионов сестерциев и командование флотом.
Любой другой на его месте вернулся бы в Рим наслаждаться своей победой. Но Секст Помпей, взращенный в школе несчастий, был чересчур осторожен, чтобы совершить подобную ошибку. Он собрал все корабли, какие только смог отыскать в гаванях Испании и Галлии, и, восстановив, благодаря имени своего отца, пиратство, которое его отец уничтожил, захватил Сицилийское море.
Именно с тирренских берегов он отдавал приказы развешивать в Риме те знаменитые воззвания, в каких обещал за каждую спасенную голову вдвое больше того, что триумвиры обещали за каждую отрубленную голову.
Вот в таком положении и находился Секст Помпей, когда Антистий решил присоединиться к нему вместе с республиканским флотом и, приводя этот замысел в исполнение, по пути высадил меня в Брундизии.
Несмотря на все мои уговоры, Помпей Вар упорствовал в своем решении продолжать сражаться. Мы обнялись, обливаясь слезами. Я сошел на берег, а он продолжил свой зыбкий путь и свою беспокойную жизнь.
XXXII
Я узнаю о смерти отца. — Мое сходство с Биантом. — Новый раздел мира. — Амнистия. — Я покидаю Апулию и возвращаюсь в Рим. — Я снова вижусь с Орбилием. — Я публикую мою первую сатиру «Азиний Поллион». — Впечатление, какое она производит в Риме. — Тигеллий Сард. — Саллюстий. — Фавста. — Книгопродавцы. — Их торговля. — Где находилась лавка моих книгопродавцев.
Первая новость, которую я узнал, ступив на землю Апулии, была о смерти моего отца.
Вторая состояла в том, что небольшое имение, которое он оставил, конфисковано.
Чтобы вознаградить своих солдат, триумвиры установили чудовищные налоги.
Для свободнорожденных они составляли четверть их доходов, а для сыновей вольноотпущенников, таких как я, еще и, помимо той же части доходов, четверть недвижимости.
Для меня, с оружием в руках сражавшегося против триумвиров, это означало просто-напросто полную конфискацию.
И потому на земле своей отчизны я оказался без всяких средств существования, за исключением тех, о каких говорит философ Биант, другими словами, владел лишь тем, что носил с собой, а именно: сотней филиппусов, на которые можно было протянуть год, но живя настолько скромно, насколько это возможно.
Я затаился в доме старого друга моего отца, находившемся в Банции, на южном склоне горы Вультур, и стал ждать.
Поступавшие новости были лучше, чем можно было предполагать.
Всю свою личную месть Октавиан свел к тому, что потребовал отдать ему голову Брута, позволив Антонию сжечь тело врага и воздать ему погребальные почести.
По возвращении Октавиана в Рим голова эта была выставлена у подножия статуи Цезаря.
После одержанной ими победы триумвиры вновь занялись разделом мира.
Антоний получил Галлию, наследство Цезаря.
Октавиан — Испанию и Нумидию, наследство Помпея.
Лепид — Африку, наследство Катона.
Что же касается Италии, то решено было, что она не будет принадлежать никому лично и управлять ею триумвиры будут поочередно.
Октавиан, по-прежнему больной, вернулся в Рим; ему первому предстояло заниматься управлением Италии, тогда как Антоний отправлялся на войну с парфянами, охваченный этим вечным и гибельным устремлением всех римских полководцев.
Казалось, во всем этом разделе Антонию досталась лучшая доля. Ему предстояло сражаться с вечными врагами Рима и, вполне вероятно, отомстить им за поражение Красса; ему предстояло управлять провинциями, то есть исполнять не тиранические обязанности диктатора, а законную миссию консула или проконсула Республики.
Совсем иначе обстояло дело с Октавианом. Он вернулся в Рим для того, чтобы раздать ветеранам обещанные вознаграждения и, следовательно, установить огромные налоги; чтобы уничтожить Секста Помпея и его партию, то есть продолжить самую непопулярную войну Цезаря.
Но зато и карал и вознаграждал он по собственной прихоти, сделавшись главной властью в Риме.
А Рим — это вся Италия.
Однако Октавиан понимал, что Рим проскрипций больше не выдержит. Такое средство укреплять власть является опаснейшим из всех средств. Продолжая проскрипции, Октавиан усилил бы партию Секста Помпея, которая начала тревожить его.
И потому, прибыв в Рим, Октавиан провозгласил амнистию.
Правда, в это же самое время, как я уже сказал, он установил огромные налоги для всех граждан и конфисковал имущество своих противников. Однако скорее это являлось навязанной ему необходимостью, нежели местью, которую он осуществлял.
Ему нужно было расплатиться с солдатами, исполнив обязательства, взятые перед битвой при Филиппах.
Амнистия открывала мне дорогу в Рим.
Отец умер, будучи сборщиком податей. Я собрал по возможности все деньги, какие были ему должны, и отправился в Рим.
Там я поселился в нижней части Велабра, на третьем этаже. Старик Орбилий по-прежнему преподавал; я отправился к нему с визитом. Старый помпеянец должен был тепло встретить солдата, сражавшегося под знаменами Брута, и потому он предложил мне часть своего скудного пропитания и заодно возможность бесплатно посещать его уроки.
Улыбнувшись, я вежливо отказался.
Тогда он спросил меня, что я намерен делать.
Я сказал ему, что, по моему разумению, годен лишь на то, чтобы быть поэтом.
Он поинтересовался, какому поэтическому жанру я намерен отдавать предпочтение.
Я ответил, что, на мой взгляд, распознал в себе некоторую склонность к сатире, и показал ему первую сочиненную мною сатиру.
Чтобы понять ее, необходимо знать, в каком состоянии пребывал тогда Рим.
За те два или три месяца, пока я жительствовал в Самнии, необходимость раздавать ветеранам земли и деньги вызвала своего рода раскол между сторонниками Октавиана и сторонниками Антония. Интриганский дух Фульвии и честолюбивый дух Луция, брата Антония, привели к столкновению. Не обращая внимания на Поллиона, стоявшего с семью легионами в Венетии, Октавиан во главе всех войск, какие ему удалось собрать, двинулся против мятежников, и, поскольку самые богатые и самые влиятельные из них заперлись в Перузии, он взял город в кольцо, перекрыл все доступы к нему, измором вынудил осажденных сдаться и, взяв там в плен триста или четыреста человек, сенаторов и всадников, предал их смерти у алтаря, воздвигнутого в честь Цезаря.
Как видите, Цезарь был настоящим богом, коль скоро ему приносили человеческие жертвы.
Октавиан конфисковал имущество казненных и раздал его солдатам.
В эпоху гражданских войн Поллион был настоящим дубом, склонявшимся под порывами сильного ветра. Вместо того чтобы противостоять Октавиану, встав на сторону Антония, он выступил в качестве посредника между Октавианом и Антонием.
После подобного злоупотребления властью Октавиан, очевидно, мог позволить себе все что угодно: свобода была мертва.
И потому эта ода, эта сатира, называй как угодно, брызжущей струей вышла из-под моего пера, а вернее, из моего сердца.
Суть ее была смелой; в ту эпоху молчания голос мой гремел, подобно грому. Славный Орбилий, хоть и был помпеянцем, испугался и пытался отговорить меня выпускать ее в свет.
Но в ответ я привел ему крайне просто возражение: я вернулся, словно униженная птица, которой подрезали крылья, и писал не только по вдохновению, но и по нужде. Приходилось жить; у меня, лишенного всего, нельзя было отнять ничего, кроме жизни, и мне не раз случалось жалеть о том, что я спас ее при Филиппах.
Так что моя сатира увидела свет.
Она произвела пугающее впечатление, настолько пугающее, что император до сих пор, я уверен, не может мне простить ее, так что ни в одно издание моих сочинений она не вошла и снова увидит свет лишь после моей смерти.
Тем не менее никаким преследованиям я не подвергся, что меня крайне удивило.
Стоило моей первой сатире произвести такое впечатление, и я тут же выпустил вторую.
Она порицала Октавиана и его льстецов ничуть не меньше, хотя и несколько завуалированно.
Среди прочих лиц, более или менее важных, я нападал в ней на Тигеллия и Саллюстия.
Тигеллий, весьма известный музыкант, которого прозвали Сардом, поскольку родом он был с Сардинии, сделался любимцем Октавиана и услаждал его слух во время застолий.