выбрал, и встать на сторону Октавиана.
Я отказался.
Вергилий, к тому времени уже сторицей награжденный Октавианом, расхваливал мне его щедрость и уверял, что тот сделает для меня столько же, сколько сделал для него самого.
Но я держался стойко. Вергилий ушел, так ничего и не добившись, хотя Варий был готов присоединить к его доводам свои собственные настояния.
Именно в этих обстоятельствах я написал свою «Оду к купцу Вергилию» («Ad Virgilium negociatorem»).
То была насмешка, касавшаяся выгоды, которую Вергилий извлек из своей поэзии.
Если мои сочинения когда-нибудь будут комментировать, то, уверен, эта ода приведет в крайнее затруднение моих комментаторов, которые будут совершенно неправильно толковать значение слова «negociatorem».
Я приглашаю Вергилия прийти отобедать со мной:
Вергилий! Жажда к нам пришла с весной чудесной.
Но если пить кален ты думаешь до дна,
Богатых юношей любимец повсеместный,
На благовонный нард сменяй себе вина.
За склянку нарда кадь получишь, без сомненья,
Что у Сульпиция сокрыта в погребах,
Способную внушить отважные стремленья
И горьких нужд с тебя смыть ежедневный страх.
Коль хочешь в радости участвовать ты нашей,
С товаром собственным скорее приходи,
Но чтоб тебя встречал я безвозмездно с чашей,
Как в доме у себя богатый, ты не жди.
Так не замедли же, оставь расчет и скупость,
И, вспомня о костре, что ожидает нас,
В премудрость примешай ты временную глупость
Уместно весело безумствовать подчас.[98]
Вергилий явился и принес требуемые благовония.
Чтобы и в будущих веках читатели понимали требование принести благовония, которое я предъявил Вергилию, им следует знать, что у нас, римлян, настоящие застолья не обходились без благовоний; в то же время они были чрезвычайно дороги, а я был чрезвычайно беден. Впрочем, мне так и не удалось особенно разбогатеть, и та aurea mediocritas,[99] о которой я говорю, стала позднее вершиной моего богатства.
Кстати, у Катулла вы найдете нечто похожее на мое приглашение, обращенное к Вергилию, за исключением того, что приглашение Катулла полностью противоположно моему. Он приглашает Фабулла отобедать с ним, но на условии, что тот принесет с собой все необходимое для хорошей трапезы; он же, Катулл, берет на себя благовония.
Вернемся, однако, к Вергилию.
Если не считать мелочной скупости, подчинявшей себе всю его жизнь, — умирая, этот великий поэт оставил после себя дом в Риме, большие поместья в Кампании и сто тысяч сестерциев наличными, — так вот, повторяю, если не считать этой мелочной скупости, Вергилий был добрейшей души человек.
Я немного посмеиваюсь над ним в своей третьей сатире, ведь это о нем там сказано:
«Этот строптив, говорят, ни малейшей не вытерпит шутки».
Да! Хоть над грубою тогой, висящей до пят; над короткой
Стрижкой волос; над широкой обувью — можно смеяться:
Но он и честен и добр, и нет лучше его человека![100]
Сей славный Вергилий — в полную противоположность мне, на которого всегда смотрели как на распутника и выпивоху, поскольку я воспевал вино и куртизанок — сей славный Вергилий на протяжении всей своей жизни слыл целомудренным; его самого звали целомудренным Вергилием, а его музу — девой Парфенопой.
В то время, о каком я сейчас рассказываю, Вергилий был безумно влюблен в жену Вария, своего, а точнее, нашего друга, с которой Варий позднее меня познакомил. Впрочем, она была женщина привлекательная и весьма начитанная. Злые языки говорили, что Варий закрывает глаза на их взаимоотношения. Добавляли даже, что Вергилий вознаградил супружескую снисходительность своего друга, подарив ему трагедию «Фиест»; но все это чепуха. Вергилий не обладал драматургическим дарованием, а трагедия Вария обращает на себя внимание прежде всего напряженностью действия.
Женой Вария была Плотия, сестра Плотия Тукки, который вместе с Барием был исполнителем завещания Вергилия.
Что касается меня, то я слышал из ее собственных уст — она говорила мне это после смерти прославленного поэта, — что Варий действительно предлагал Вергилию передать ему посредством развода свои супружеские права, но Вергилий отказался.
Но вот что известно достоверно, так это то, что его любовницей была Плотия Гиера, очаровательная вольноотпущенница Плотия Тукки. Это ее он воспевает под именем Амариллиды.
Наделенный весьма хрупким телосложением, Вергилий, несмотря на все заботы о своем здоровье, умер в пятьдесят три года, и именно по причине этой хворости он был не таким выпивохой и волокитой, как я, кто обладал крепким желудком и сильными плечами. В другие времена, лет за сто пятьдесят до эпохи Цезарей, Вергилий слыл бы чувственным человеком, очаровательным сластолюбцем и даже, возможно, распутником; но при дворе Августа, а точнее, Октавиана, он слыл человеком степенным.
Во время этого обеда, на котором, помимо Вергилия, присутствовал Варий, я впервые услышал от того и другого предложение представить меня Меценату.
Я снова отказался.
Но оставим на время мою жалкую особу и займемся великими событиями, назревавшими в это время.
Я хочу поговорить о неожиданных любовных отношениях Антония и Клеопатры, которые стали занимать Рим больше, чем его собственные дела.
Первое, о чем по прибытии на Восток позаботился Антоний, это отправить к Клеопатре посланца с приказом явиться к нему и отчитаться за свой образ действий. И в самом деле, Клеопатра оказывала помощь Бруту и Кассию.
Посланца этого звали Деллий.
Деллий был человек опытный. Не успел он увидеть Клеопатру, не успел побеседовать с ней, как ему стало понятно, что Антоний будет побежден еще до начала сражения.
И Деллий решил стать другом царицы Клеопатры.
Он попросил ее внять приказу Антония. Открыв «Илиаду», он на прекрасном греческом языке, который был родным языком Клеопатры (помимо него, она знала еще семь или восемь языков), прочитал ей стихи из XIV песни, где Гера, приготовляясь погрузить Зевса в сон на горе Ида, заимствует у Афродиты ее пояс.
Клеопатра поняла совет и с улыбкой приняла его. Она уже испытала чары своей красоты на Цезаре и на одном из сыновей Помпея. Поговаривали даже, что на обоих. Она знала, что представляет собой Антоний, знала его звериные инстинкты, его безудержные страсти; ей было двадцать восемь лет, то есть она пребывала в том возрасте, когда красота женщины находится во всем своем блеске, а ее ум — во всей своей силе; она взяла с собой богатые дары и несметное количество денег, но главное, она взяла с собой свою спорную красоту и неоспоримую грацию.
Приказ Антония был четким и ясным: ей следовало явиться незамедлительно. Однако Клеопатра отнеслась к нему с насмешкой. Друзья говорили ей: «Поторопись, ты погибнешь, если останешься». Однако Клеопатра медлила с отъездом.
Она напоминала волшебницу Цирцею, уверенную в могуществе своего колдовского искусства.
Ей нужно было время, чтобы устроить свой спектакль, чтобы подготовить мизансцену, как сказали бы в наши дни.
Наши читатели уже знакомы с Клеопатрой. Женщина, которая пробралась в царский дворец в Александрии и которую Аполлодор положил к ногам Цезаря завернутой в ковер, была невелика ростом. Она скорее напоминала нимфу, нежели богиню.
Речь шла о том, чтобы захватить Антония врасплох и завоевать его.
Наконец, Антонию стало известно, что Клеопатра плывет вверх по Кидну и приближается к Тарсу.
Антоний установил свой трон, то есть свое судейское возвышение, на берегу реки; он хотел прилюдно допросить Клеопатру и покарать ее за дерзость.
Восседая на своем возвышении, он вершил суд, как вдруг вокруг него началась сильная суматоха.
Теряя дыхание, люди мчались к берегу реки и, отчаянно жестикулируя, как это присуще жителям Востока, указывали рукой на горизонт: казалось, они были поглощены каким-то невиданным зрелищем.
Антоний поинтересовался, что происходит.
— Во имя блага Азии, — ответили ему, — Венера-Астарта направляется с визитом к Вакху.
Слова эти ничего не объяснили Антонию.
Тем временем людей охватило настолько сильное любопытство, что толпа зрителей вокруг него рассеялась: кто-то помчался к своему дому, чтобы известить родных о происходящем, а кто-то побежал прямо к указанному месту.
В итоге Антоний, восседавший на своем возвышении, остался один.
Кто мог сотворить такую пустоту вокруг всемогущего консула?
Скоро Антонию предстояло это узнать.
Под мелодичные напевы, в облаке благоуханий, по реке плыла галера с вызолоченной кормой и посеребренными веслами. Под расшитым золотом шатром возлежала Клеопатра-Венера, облаченная в роскошные одежды; полунагие мальчики, похожие на амуров, какими их изображают живописцы, стояли по обе стороны ее ложа и, создавая прохладу, обмахивали ее длинными опахалами из павлиньих и страусиных перьев. Сотня рабынь, все без исключения красавицы, переодетые нереидами и харитами, стояли кто у кормовых весел, кто у снастей.
Оба берега реки были окутаны ароматами, которые воскуряли на галере, и заполнены несметной толпой, следовавшей за египетской царицей не по ее приказу, а по собственному желанию, дабы видеть ее и любоваться ею.
Стоя на своем возвышении, Антоний охватывал взглядом все это зрелище, но не мог еще различить никаких подробностей. Мало-помалу стали вырисовываться отдельные предметы, и глаза его вперились в галеру, центр всей этой движущейся картины.
Как только взгляд Антония остановился на Клеопатре, он уже не мог оторвать от нее глаз.
Как все варвары — а он был своего рода варваром, — Антоний пленялся прежде всего тем, что было доступно его взору.
Прежде чем Клеопатра заговорила с ним, он уже был пленен ею.