Ей указали на Антония; она взглянула на него, а затем продолжила беседовать с Хармионой, своей наперсницей.
С галеры на берег перебросили трап, покрытый великолепным ковром.
Клеопатра через силу поднялась и расслабленно, как если бы идти ей было крайне утомительно, сошла на берег, опираясь на руку одной из своих рабынь.
На берегу Клеопатру ожидал посланец Антония, пригласивший царицу отужинать с его господином; однако она отказалась, заявив, что предпочитает сама принять его во дворце, который был по ее приказу приготовлен.
Затем она продолжила свой путь, даже не осведомившись, придет он или не придет.
Антоний пришел.
Он был ослеплен.
Из всего, что ее окружало, Клеопатра умела создавать восхитительное обрамление.
Зал, где Клеопатра принимала проконсула, отличался неслыханной роскошью, которая поразила даже этого человека, полагавшего, что он повидал все богатства Востока.
Оттуда они перешли в обеденный зал.
Какая-то волшебная рука украсила его снизу доверху огнями. Они сверкали, образуя таинственные вензеля и причудливые фигуры. Это была греза какого-то восточного поэта, сделавшаяся явью.
До самого утра Антоний оставался на обеденном ложе, смакуя неведомые вина и вкушая блюда, даже названия которых были ему неизвестны.
Он расстался с Клеопатрой, пригласив ее отужинать в свой черед у него, и на этот раз она приняла приглашение.
Антоний послал за всеми, кто мог дать ему совет в подобных делах и был у него под рукой: мимами, шутами, поварами, декораторами, но очень скоро осознал, что не в состоянии соперничать в роскоши и изысканности с египетской царицей.
Вечером он сам признался в этом, стал насмехаться над скудостью и грубостью своего пиршества и припал к коленям Клеопатры, чтобы принять цепи от своей победительницы.
Клеопатра, со своей стороны, в течение этих двух встреч досконально изучила Антония: по его грубым шуткам она разгадала в нем солдафона и спустилась со своего трона богини, чтобы снизойти до уровня ума своего обожателя.
Антоний вернулся к себе обезумевшим от любви.
И забыв о Риме, Октавиане, Фульвии, войне с парфянами, забыв обо всем, чтобы любить, он последовал за Клеопатрой в Египет.
Она вернулась в Александрию, держа льва на поводке.
Это была ее манера торжествовать победу.
И тогда началась та неподражаемая жизнь, о которой рассказывает Плутарх.
Полностью подчинившись власти волшебницы, которая могла без переводчика говорить на их языке с эфиопами, троглодитами, иудеями, арабами, сирийцами и мидянами и знала греческий и латынь, тогда как цари, правившие до нее, с трудом выучили египетский; помолодев рядом с молодой любовницей, которая, в ответ, ради своего императора сделалась вакханкой, он в безумном упоении проводил дни, предаваясь охоте, игре в кости и попойкам; затем, по вечерам, проконсул и царица переодевались в рабское платье и слонялись по улицам Александрии, стучали в двери домов, вызывали на ссору горожан, дрались, получали побои и возвращались к себе веселые и, во всяком случае Антоний, еще более влюбленные.
Днем они плавали по озеру, ездили в Каноп, стреляли из лука — упражнение, в котором Антоний достиг совершенства, и удили рыбу — умение, которым он владел не так хорошо.
И вот однажды, раздосадованный тем, что ему ничего не удается поймать, он приказал какому-то ныряльщику раздобыть несколько живых рыб, незаметно подплывать под водой и насаживать их ему на крючок.
Поплавок погружался три раза подряд, и каждый раз Антоний вытаскивал превосходную рыбину.
Клеопатра поздравила его, но не дала себя одурачить.
Со своей стороны она незаметно и тихо тоже дала приказ.
Поплавок Антония погрузился снова, Антоний потянул удочку и вытащил копченую селедку.
На сей раз ныряльщик Клеопатры опередил в скорости ныряльщика Антония.
Антоний уже готов был рассердиться.
Но голосом нежным, словно песнь, мелодичным, словно лютня, Клеопатра сказала ему:
— Император, оставь удочки нам, тем, кто царствует в Фаросе и Канопе; твой улов — это города, цари и материки.
Однако в разгар всех этих развлечений два удара грома пробудили Антония.
Ему стало известно, что Лабиен, бывший легат Цезаря, вставший в Парфии на сторону Октавиана, во главе парфян покорил все провинции Азии от Евфрата и Сирии вплоть до Лидии и Ионии.
И тогда, словно стряхнув с себя остатки долгого сна, словно выйдя из глубокого опьянения, он снова встал во главе своей армии и, выступив в поход, дошел до Финикии.
Там он узнал о делах в Риме, о мятеже Фульвии, а вскоре и о ее смерти в Сикионе.
Смерть эта развязывала сложный узел, облегчая примирение Антония и Октавиана.
Антоний взял направление на Италию, ведя за собой флот из двухсот кораблей.
Он высадился в Брундизии.
Антоний был полон решимости сражаться, если понадобится, однако солдаты нисколько не были заинтересованы в серьезной войне. К тому времени они уже успели поженить Октавиана с Клодией, дочерью Фульвии, и теперь, хотя заключенный брак и оказался неудачным, решили учинить развязку, по итогам подобную этой новой демонстрации военной силы.
На сей раз речь шла о том, чтобы поженить Антония с Октавией, сестрой Октавиана.
Однако мы ошибаемся, называя ее сестрой: у Октавиана была только сводная сестра, сестра по отцу.
Старше его на пять или шесть лет, она была дочерью Анхарии, первой жены Октавия Старшего. Она состояла в браке с Марцеллом, незадолго перед тем умершим, и имела от него сына.
Этого сына прославило полустишие Вергилия:
Tu Marcellus eris…[101]
Октавиан и Антоний пришли к соглашению; каждый из них нес на своих плечах тяжелую ношу, от которой хотел избавиться.
Октавиан вел войну с пиратами, Антоний вел войну с парфянами.
Однако римляне весьма странный народ, полный прихотей и причуд; Секст Помпей душил их голодом, а они любили Секста Помпея.
Быть может, римский народ был настолько артистичным, что его впечатлила живописность этой фигуры?
Но факт состоит в том, что, после того как Октавиана примирили с Антонием, народ пожелал примирить Октавиана и Антония с Секстом Помпеем.
Секст, как мы уже сказали, сделался огромной силой. Мягкость, с какой Помпей Великий обошелся с пиратами, позволила его сыну унаследовать владычество на море. Солы, главный город морских разбойников, находящийся в Киликии, получил имя Помпейополь. Во время гражданской войны именно пиратам Помпей был обязан превосходству своих морских сил; однако он совершил ошибку, отдав флот под командование сухопутных военачальников, Домиция и Бибула, которые не извлекли из него никакой выгоды.
Однако с Секстом Помпеем дело обстояло иначе; мы уже говорили, как он провозгласил себя сыном Нептуна и, в этом качестве, сделался владыкой моря; говорили, как он стал властелином Сицилии и Сардинии и что две тысячи его кораблей бороздили Средиземное море; говорили, наконец, как он душил голодом Рим.
Но прежде всего это был великодушный человек, сострадательный и отважный. Когда после поражения в Перузинской войне Фульвия бежала из Италии вместе с матерью Антония, Секст Помпей, всегда готовый принять изгнанников, к какой бы партии они ни принадлежали, радушно принял их.
Так что Антоний не чинил никаких препятствий переговорам с Секстом Помпеем.
Что же касается Октавиана, то он был заинтересован в них.
Встречу назначили на острие Мизенского мыса, в том месте, где, словно наконечник копья, он вдается в море.
Флот Антония стал на якорь по одну сторону мыса.
Флот Секста стал на якорь по другую сторону.
Войска Октавиана построились в боевой порядок на суше.
На этой встрече было договорено о новом разделе мира.
Октавиан сохранял за собой Запад.
Антоний — Восток.
Лепид сохранял за собой Африку, но временно, то есть до тех пор, пока ее у него не отняли.
Сексту предоставляли Сардинию и Сицилию, на условии, что он не будет принимать у себя изгнанников и очистит море от пиратов.
Для него это было равносильно требованию покончить с собой.
В обмен Октавиан, Антоний и Лепид возвращали изгнанникам четверть конфискованной у них собственности.
Это условие было заведомо невыполнимым.
Движимое имущество было давно поделено.
Что же касается денег, то они были не только поделены, но и потрачены, не Октавианом, возможно, но, наверняка, Антонием и Лепидом.
Однако в отношении этого условия Секст оставался непоколебимым. Для него это была единственная достойная возможность отказаться от своих прежних обязательств.
Кроме того, он брал на себя обязательство отправлять хлеб в Италию, причем в количестве, достаточном для того, чтобы прокормить ее.
После того как все условия были согласованы, а договор подписан, трое властелинов мира стали приглашать друг друга на ужин.
Поскольку каждый хотел, чтобы честь первым принимать у себя гостей досталась ему, решено было бросить жребий.
Жребий выпал Сексту.
— Где будем ужинать? — спросил Антоний.
— Вот там, — ответил Секст, указывая на флагманскую галеру с шестью рядами весел, — ибо это единственный отцовский дом, который оставили Сексту.
Антоний закусил губу: то была язвительная насмешка, брошенная прямо в лицо ему, жившему в Риме в доме Помпея Великого.
Когда приглашение было принято, Секст приказал поставить галеру на якорях и перебросил с берега трап на ее борт.
В самый разгар угощения, в тот момент, когда сотрапезники, разгоряченные вином, принялись подтрунивать над Антонием за его любовную связь с Клеопатрой, пират Менас, тот самый вольноотпущенник, против которого я сочинил сатиру и к которому мы вернемся позднее, подошел к Сексту и шепнул ему на ухо:
— Хочешь, я отрублю канаты якорей и дам тебе не только Сицилию и Сардинию, но и всю Римскую державу?