Секст побледнел и после недолгого раздумья ответил:
— Нужно было сделать это, не предупреждая меня.
— Ну а теперь?
— А теперь, — добавил он со вздохом, — слишком поздно. Удовольствуемся тем, что есть, и не будем нарушать данной клятвы.
И, побывав, в свой черед, на ответных пирах у Антония и Октавиана, он вернулся на Сицилию.
Представьте на минуту, что Секст принял предложение Менаса, вместо того чтобы отказаться от него:
Октавиан и Антоний в руках Секста, Секст — властелин мира, что стало бы тогда с миром?
От этих нескольких слов разверзается бездна догадок и предположений.
Такое вызывает головокружение у истории.
XXXIV
Варий и Вергилий добиваются от меня согласия быть представленным Меценату. — «Surge, carnifex!» — Смиренность, а вернее, гордыня Мецената. — Я представлен ему. — На протяжении девяти месяцев о потомке этрусских царей нет ни слуху ни духу, а затем я вижу его снова, но не как покровителя, а как друга. — Причины, по которым друзья медлят представить меня Цезарю Октавиану. — Неурядицы в семье победителя в битве при Филиппах. — Он вынужден сохранять союз с Антонием. — Агриппа. — Меценат возглавляет посольство к Антонию. — Он берет меня с собой. — Путешествие в Брундизий.
Как раз ко времени возвращения Октавиана из этого похода Варий и Вергилий, путем долгих уговоров, добились от меня согласия быть представленным Меценату.
Впрочем, после моего возвращения в Рим я постоянно наблюдал за этим любимцем Октавиана и сумел оценить все его достоинства.
Каждый день ему удавалось увеличить число приверженцев Цезаря Октавиана, проявлявшего к нему доброжелательство, которым он никогда не пользовался во благо самому себе, презрительно относясь ко всякого рода личным наградам. Он не требовал от Цезаря Октавиана ничего, кроме дружбы. А те, кто стал жертвой проскрипций, не забывали его благочестивого гнева в тот день, когда, не сумев приблизиться к судейскому возвышению Октавиана, он издали бросил ему одну из своих писчих табличек, на которой со страшным и мужественным лаконизмом были написаны всего два слова:
«Surge, carnifex!» («Остановись, палач!»)
Но более всего он был исполнен приязни и услужливости по отношению к литераторам. Он проникся любовью к Вергилию и Варию и обратил во славу Октавиану то влияние, какое было у него на обоих поэтов. Впрочем, сделать это было не так уж трудно. Варий еще раньше сочинил поэму, восхваляющую Юлия Цезаря, и, даже не зная тогда, что Октавиан станет его наследником, в чудесных стихах оплакал смерть победителя Помпея.
Мы уже видели, при каких обстоятельствах Вергилий вернулся в Рим и как благодаря удачной и искусной лести ему удалось приблизиться к Октавиану.
Меценат, которым мне пора заняться, поскольку речь идет о времени, когда он окажет влияние на всю мою жизнь, происходил из всаднического сословия. Его род вел свое происхождение от первых царей Этрурии. Вот почему в своих стихах я говорю о нем:
Maecenas, atavis edite regibus..[102]
(«Царей потомок Меценат…»)
Будучи по рождению всадником, он всегда хотел им оставаться и неизменно отказывался от вхождения в сенат.
Это крайне просто объяснить, и сейчас всем станет понятно, какими соображениями руководствовался Меценат.
Помимо эпикурейской философии, которую он исповедовал, у него были две сильные и реальные побудительные причины оставаться всадником.
Первой из этих причин была его гордыня. Меценат унизил бы себя, войдя в состав сената. Юлий Цезарь, желая обеспечить себе большинство в сенате, насовал туда преданных ему людей. Мы видели, как послужила ему вся их преданность. Большей частью эти люди не являлись патрициями, а некоторые из них были всего лишь сыновьями вольноотпущенников.
В этом коренится ненависть, которую старые сенаторы, те, кто принадлежал к сословию патрициев, питали к победителю галлов; в этом коренится одна из главных причин заговора, жертвой которого он стал.
Если бы Меценат вошел в состав сената, он занял бы в нем положение в соответствии с хронологическим порядком вхождений туда и по своему статусу оказался бы ниже тех людей, которых он чересчур глубоко презирал для того, чтобы согласиться поставить их даже вровень с собой.
Находясь вне сената, он был первым из всадников.
Войдя в сенат, он стал бы последним из сенаторов.
Вторая причина, во многом отвечавшая интересам Октавиана, заключалась в политической значимости и могуществе того сословия, в котором Меценат занимал ведущее положение и из которого не только набирали сенаторов и ответственных за сбор государственных податей казначеев, но и формировали армейскую конницу.
Меценат — этот распоясанный эпикуреец, который восседал на своем возвышении, облаченный в неприталенную тунику, носил паллий, опасался выйти с непокрытой головой на солнце, передвигался пешком не иначе как опираясь на двух евнухов; который, будучи влюбленным в капризную и кокетливую женщину, то и дело расходился с ней и каждый раз сходился снова; который женился сто раз и у которого при этом была лишь одна жена, — Меценат легко узнал себя изображенным в одной из моих сатир; но, в сущности говоря, эти нападки на него не были особенно злыми, и он мне простил их, приняв во внимание, сколь дурно я говорил там о Тигеллии; и в самом деле, Тигеллий, встречавший у Цезаря Октавиана необычайно радушный прием, взял по отношению к Меценату тон превосходства, который тот не мог простить ему так же легко, как простил мне мою сатиру.
Дело в том, что Меценат был другом Цезаря Октавиана, не будучи его льстецом. Его «Остановись, палач!» служит щитом, посредством которого память о нем отражает подобное обвинение. Не обладая никакими качествами, которые создают героев и выдвигают гениальных людей в первый ряд, он обладал всеми достоинствами, которые удерживают талантливых людей во втором ряду. Благодаря тонкому и наблюдательному уму, сильной и спокойной душе, быстрому мышлению, упрятанному под кажущейся расслабленностью, безукоризненному пониманию приличий и глубокому знанию людей, он умел проникать в их истинные чувства, какими бы масками они ни были прикрыты.
Обладая умением подкупать, способностью совращать, он вмешивался во все интриги сената, императорского дворца и народных собраний, чтобы извлечь оттуда все, что могло быть полезным Цезарю Октавиану. И, наконец, проявляя себя весьма посредственным стихотворцем в своих собственных сочинениях, он превосходно умел судить о стихах других поэтов, причем зависть к их превосходству, сознаваемое им, не оказывала никакого влияния на его суждение.
Кроме того, это был человек с новыми воззрениями. Никоим образом не будучи республиканцем, он придерживался социальных идей, которые, как считалось, были заимствованы им у Гракхов, Катилины и Цезаря.
«Провозгласи неделимость мира, — говорил он Октавиану, — предоставь всем свободнорожденным людям права гражданства; призови во всадническое сословие и в сенат именитых граждан из всех провинций; под их эгидой уничтожь нелепые и бесконечные различия в законах, в обычаях и в формах местного управления. Из этого нагромождения бессильных маленьких республик создай единую и могущественную монархию; установи единство весов, денег и мер; введи единую подать, равную для всех и применимую для всех; распродай все имения с ничтожной доходностью, которыми государство владеет в провинциях; учреди, наконец, банк, который посредством ссуд с умеренными процентами будет поддерживать промышленность и сельское хозяйство».
Так во всеуслышание говорил Меценат, и здравомыслящие люди, как монархисты, так и республиканцы, рукоплескали ему.
Таков был человек, которому Варий и Вергилий так сильно хотели меня представить.
Я долго сопротивлялся, но, поскольку при всех моих республиканских убеждениях политические воззрения Мецената казались мне вполне разумными и упрекнуть его можно было лишь в некоторой тягучести и вольности речи, а также в чрезмерной приукрашенности стиля, зачастую делавшей его фразу непонятной, я в конечном счете уступил их настояниям и согласился.
В своей шестой сатире я сам рассказываю о том, как все это произошло.
Так что мне остается лишь воспроизвести здесь отрывок из этой сатиры, относящийся к моей встрече с Меценатом. Вот он:
Но обращусь на себя я! — За что на меня нападают?
Нынче за то, что, быв сыном раба, получившего вольность,
Близок к тебе, Меценат; а прежде за то, что трибуном
Воинским был я и римский имел легион под начальством.
В этом есть разница! — Можно завидовать праву начальства,
Но не дружбе твоей, избирающей только достойных.
Я не скажу, чтоб случайному счастью я тем был обязан,
Нет! не случайность меня указала тебе, а Вергилий,
Муж превосходный, и Варий — тебе обо мне рассказали.
В первый раз, как вошел я к тебе, я сказал два-три слова:
Робость безмолвная мне говорить пред тобою мешала.
Я не пустился в рассказ о себе, что высокого рода,
Что поля объезжаю свои на коне сатурейском;
Просто сказал я, кто я. — Ты ответил мне тоже два слова;
Я и ушел. — Ты меня через девять уж месяцев вспомнил;
Снова призвал и дружбой своей удостоил. Горжуся
Дружбою мужа, который достойных людей отличает
И не смотрит на род, а на жизнь и на чистое сердце.[103]
Как видим, между моей первой встречей с Меценатом и днем, когда я увидел его снова, прошло девять месяцев.
Я полностью забыл о Меценате и полагал, что был полностью забыт им, как вдруг в одно прекрасное утро по его поручению за мной явился Вергилий и снова отвел меня к нему. На сей раз меня встретил уже не равнодушный покровитель, а друг, который одарил меня частицей своей любви и за которого я готов был умереть.