ся по сторонам, чтобы понять причину остановки. Лодочник привязал бечеву своей барки к какому-то камню и, в то время как его мул спокойно пасся, храпел, лежа на спине.
Один из нас — не решусь сказать, кто именно, — выскочил из барки, отломил ветку ивы и принялся как следует отхаживать ею как лодочника, так и мула, хлеща их по спине. Вследствие этой порки тот и другой пришли в движение. Наконец, мы сошли на берег и омыли руки и прополоскали рты водой из источника Феронии, которая показалась нам куда чище и свежее мутной и горьковато-соленой воды накануне.
В VII книге своей «Энеиды» Вергилий воспевает тенистые леса, служившие убежищем этой нимфы, к которой я питал особое почтение не только из-за свежести и прозрачности вод ее источника, но и потому, что она была богиней вольноотпущенников, и я, сын вольноотпущенника, должен был, проходя мимо, обратить к ней молитву.
По совершении этого омовения и исполнении этого долга мы тронулись в путь и вплоть до обеденного часа двигались дальше, подчиняясь неторопливому шагу нашего мула.
Пообедав, мы снова тронулись в путь; подъем длиной в три мили привел нас к белоскальному Анксуру; именно здесь к нам должны были присоединиться Меценат и Кокцей Нерва, знаменитый правовед, в следующем году назначенный консулом.
По-прежнему страдая от рези в глазах, вызванной главным образом дорожной пылью, я воспользовался этой остановкой, чтобы увлажнить их каплями, которые прихватил с собой в дорогу.
Меценат прибыл не только с Кокцеем Нервой, но еще и с лощенным под ноготь[104] Капитоном Фонтеем, большим другом Антония.
Затем мы остановились в Фундах, чтобы отобедать и посмеяться над нелепыми причудами тамошнего претора Ауфидия Луска, после чего, добросовестно выполнив то и другое дело, покинули достойного магистрата.
Вечером, разбитые усталостью, мы прибыли в Формии, город Мамурры. Мне вспомнилась эпиграмма Катулла против этого бывшего армейского поставщика Цезаря, владельца самого красивого дома в Риме (поэт называет Мамурру не иначе как Хрен):
Хрен богатеем слывет: у него близ Фирма именье.
Как не прослыть, коли в нем всякого столько добра.
Пашни, луга и поля, и птицы, и рыбы и звери,
Только все не в прок; выше дохода расход.
Пусть же слывет богачом, но лишь бы всего не хватало;
Будем именье хвалить, лишь бы он сам захирел.[105]
В Формиях мы поселились в доме Лициния Варрона Мурены. Да будет мне позволено сделать небольшое отступление в связи с упоминанием имени нашего хозяина.
Его родовое имя — Лициний. Мурена — всего лишь прозвище, данное ему по причине его любви к муренам, точно так же, как Сергий имел прозвище Ората по причине его любви к дорадам. Подобно тому как Мурена изобрел живорыбные садки с морской водой, Сергий Ората придумал создать устричную отмель на своей вилле в Байях. Одно время шел спор между чревоугодниками, желавшими выяснить, а не вкуснее ли устрицы из Лукринского озера устриц из Брундизия; как раз такого мнения придерживался Сергий Ората, но, поскольку в этом споре у него было много противников, он велел взять устриц в Брундизии и перевезти их в Лукринское озеро, где, голодные и истощенные после долгой доставки, они быстро набрали в весе.
Гиррий, крупный разводчик мурен, держал их в своих садках в таком огромном количестве, что для пиршества, устроенного народу Юлием Цезарем, имел возможность продать ему сразу шесть тысяч подобных рыб; однако я допускаю ошибку, говоря «продать»: он дал их взаймы; этих шесть тысяч мурен взвесили, и Юлий Цезарь обязался вернуть поставщику такое же количество живой рыбы.
Красс, отличавшийся строгостью и занимавший должность цензора, проникся настолько горячим чувством к одной из своих мурен, что нацепил на нее серьги и ожерелье; она была приучена приплывать на его зов и есть с его руки. Когда она умерла, он облачился в траур и оплакивал ее, словно собственное дитя! Эта скорбь наделала столько шуму, что Домиций, коллега Красса по цензорству, стал прилюдно упрекать его в этом чувстве как в чем-то постыдном. Но Красс, вместо того чтобы отпираться, открыто признался в своей скорби, заявив, что она служит лишь еще одним доказательством его добронравия и мягкосердечия.
Фонтею Капитону было поручено накормить нас в доме Мурены, и он добросовестно справился с возложенной на него миссией. Скажем попутно, что Лициний Варрон по прозвищу Мурена являлся братом той самой Теренции, в которую был влюблен Меценат, однако это не спасло Лициния от казни, которой он был предан спустя пятнадцать или шестнадцать лет за участие в заговоре против Августа.
На пятый день после нашего отъезда мы снова отправились в путь и прибыли в Синуэссу, о которой я уже говорил в связи с моим первым приездом в Рим. И там, в соответствии с договоренностью и к моей великой радости, к нам присоединились Барий и Вергилий; Варий и Вергилий, эти искренние и чистые души, в стороне от которых я не мог бы жить, разлука с которыми меня печалит, присутствие которых меня радует. О, что это были за объятия, что за восторги! Нет, никогда, пока боги будут сохранять мне разум, ничто в этом мире не сравнится для меня с другом!
В тот же день мы проделали путь в девять миль и заночевали на хуторе у Кампанийского моста, а на другой день разгрузили наших мулов в Капуе. За шесть дней мы проделали сто тридцать две римские мили. По прибытии туда Меценат затеял игру в мяч, но Вергилий, маявшийся желудком, и я, страдавший воспалением глаз, отправились спать.
На следующий день мы прибыли в великолепное имение Кокцея, спутника Мецената. Вилла эта находилась несколько выше постоялых дворов Кавдия.
Я уже упоминал, что вместе с нами ехали Сармент и Мессий Цицирр. Одного я определил как прихлебателя, другого — как шута.
Скажем о них еще пару слов.
Сармент, простой вольноотпущенник, бывший раб, хозяйка которого была еще жива, сделался писцом, или, если угодно, старшим служащим в одном из ведомств государственного управления.
Но как удалось ему в возрасте двадцати четырех лет достичь такого высокого положения, когда столько подобных ему еще за час до обеда не знают, в каком доме отыщут они для себя свободное место за накрытым столом?
Что же касается Мессия Цицирра, то это был обычный шут, не более того, да еще самого низкого пошиба.
Как правило, эти два сотрапезника старались веселить нас за трапезой, насмехаясь друг над другом. В тот вечер, когда мы остановились в доме у Кокцея Нервы, они с особым задором обменивались взаимными насмешками, тем самым помогая нам превосходно провести время за ужином.
Наутро после этой веселой трапезы мы направились в Беневент, где трактирщик, торопясь поджарить нам тощих дроздов, развел огонь прямо в доме. Печь развалилась, огонь распространился по кухне и с кухни перекинулся на кровлю; по счастью, слуги потушили пожар, а гости спасли ужин.
У путешественника, выезжающего из Беневента в намерении пересечь горы, чтобы добраться до Брундизия, есть на выбор две главные дороги: одна проходит через Экв Магн и Гердонию, другая — через Эклан, Аквилонию и Венузию, мою родину.
Однако нам не подошла ни та, ни другая, и мы двинулись по обычной проселочной дороге. Днем нас обжигал африканский ветер, а ночью нам грозила бы опасность умереть от холода, если бы не камин, где дымились сырые дрова и мокрые сучья.
На другой день, сидя в быстроходной повозке, мы проделали двадцать четыре мили и прибыли в город, названия которого я не привел в своих стихах, но могу привести в своей прозе.
Это просто-напросто Аскул.
В отношении этого города следует отметить нехватку воды, которую приходится привозить туда на спинах мулов, и превосходное качество здешнего хлеба, который путешественники, даже пешие, обычно берут с запасом, сколько могут унести на своих плечах; дело в том, что хлеб на следующей почтовой станции, то есть в Канузии, самый отвратительный на свете.
В Канузии нас покинул Варий: расставание было трудным и принесло нам много печали; вслед за тем мы прибыли в Рубы, причем совершенно разбитыми, поскольку дорога туда была не только бесконечной, но еще и полностью размытой дождем, который промочил нас до костей.
День наутро был получше, однако дорога еще хуже. Вначале мы прибыли в Барий, рыбацкий город, изобилующий рыбой всякого рода; затем добрались до Гнации, построенной вопреки ярости потревоженных нимф; там нас хотели уверить, что ладан, положенный на пороге здешнего храма, загорается сам собой, даже если не подносить к нему огня.
Пусть в это чудо верит иудей Апелла, прекрасно; что же касается меня, то я из философии Эпикура усвоил, что ничто не тревожит покоя богов и, если природа порой изумляет нас каким-нибудь дивом, то вовсе не они берут на себя труд послать нам его со своего Олимпа.
Наконец, мы прибыли в Брундизий, конечный пункт нашего путешествия.
Но, прибыв в Брундизий, мы обнаружили его гавань закрытой по приказу Октавиана. То была предосторожность, направленная против захватнических прихотей Антония, у которого, чтобы занять делом свои триста кораблей, вполне могло появиться желание захватить город.
Флот Антония усилился за счет флотилии Домиция Агенобарба, который после поражения Брута в битве при Филиппах предоставил на своих кораблях убежище республиканцам. Помнится, выше говорилось, что тогда я не счел нужным последовать примеру моего друга Помпея Вара и избрал для себя другое убежище.
Вначале Домиций намеревался присоединиться к Сексту Помпею, однако Поллион уговорил его вступить в переговоры с Антонием; так что Домиций вместе с ним находился напротив Брундизия, весьма расположенный, по всей вероятности, содействовать Антонию в том, что тот пожелает предпринять. Но, несомненно, вид сильно укрепленного и обеспеченного многочисленным гарнизоном города изменил намерения Антония, ибо он внял призыву Мецената отправиться в Тарент, где его ожидали жена и шурин.