Путь из Брундизия в Тарент составлял не более одного дневного перехода; я отправился туда следом за Меценатом и отыскал там моего друга Септимия, владевшего не только прекраснейшим домом в самом городе, но и превосходными поместьями в его окрестностях. Как раз у него в доме я и сочинял стихи о моем путешествии из Рима в Брундизий. Там же я написал диалог между мореходом и тенью Архита Тарентского.
Пока я сочинял стихи, Меценат занимался дипломатией, которая привела если и не к искреннему примирению между Октавией и ее супругом, то хотя бы к их сближению; если и не к подлинному миру между Октавианом и Антонием, то хотя бы к прекращению взаимных враждебных действий.
Впрочем, пока что, оставляя в стороне безумную любовь, которую Антоний испытывал к Клеопатре, примирение между противниками прошло без особых трудностей. Каждый был доволен доставшейся ему долей.
Октавиан старательно и успешно трудился над тем, чтобы умиротворить Запад, который при разделе державы достался ему как худшая ее часть. Он почти отвоевал Сицилию у Секста Помпея и очистил Италию от разбойников, которые опустошали ее; каждый день он срывал с себя какое-нибудь из кровавых одеяний Октавиана, чтобы облачиться в белоснежную тогу Августа; он вступил во второй период своей жизни, положив начало мягкой, примирительной и умеренной политике. Став в двадцать восемь лет властелином половины мира, он терпеливо ждал, когда вторая половина мира попадет в его руки из-за ошибок Антония.
Что же касается Антония, то Восток стал для него настоящим выигрышным билетом. Один только Восток, с его копями и сокровищами, мог выдержать его чудовищные траты. К тому времени, о котором мы ведем теперь речь, Азия, как уверяют, уже выплатила ему двести тысяч талантов. Это был настоящий сатрап, помешавшийся на роскоши. Он отлично подходил для этой земли с ее расточительными обитателями, где всякое желание приобретает размеры страсти. На Западе же Антоний, с его поражениями в войне против парфян и с его безумной любовью к Клеопатре, напротив, утратил три четверти своей популярности. Сделавшись неприемлемым для Италии, он годился теперь лишь для Востока.
Проведенные переговоры, при всей их неполноценности, удовлетворили Октавиана, ибо они дали ему время ослабить Секста Помпея и полностью сломить Лепида. И потому по возвращении в Рим он даже в глазах своих лучших друзей выглядел так, словно добился всего, чего мог желать.
XXXV
Рим растет и хорошеет. — Я покупаю должность писца казначейства. — Положение женщин в Риме. — Юные девушки и матроны; уважение, которое им оказывают. — Рабыни. — Вольноотпущенницы. — Мои сатиры против современных нравов. — Нравы Вергилия. — Мои собственные нравы. — Что представляла собой должность писца казначейства. — Я покупаю виллу в Тибуре. — Моя ода Септимию. — Моя ода Поллиону. — Октавия возвращается в Афины. — Антоний запрещает ей ехать дальше. — Безуспешное посольство Нигера. — Октавия возвращается в Рим. — Что говорили в Риме об Антонии.
Рим тем временем рос и хорошел. В грядущем люди будут помнить высказывание Августа: «Я принял его кирпичным, а оставляю мраморным».
По мере того как римляне захватывали Галлию, Грецию, Испанию, Фракию, Понт и Азию, Италия, в свой черед, захватывала Рим. Померий, эта оберегаемая богами и начертанная Сервием Туллием городская черта, способная вместить двести шестьдесят тысяч горожан, если и не лопнула, то, по крайней мере, позволила городу перепрыгнуть через нее, в то время как власти союзных латинских городов жаловались в 575 году от основания Рима, что они не в состоянии более выставлять полагающееся количество солдат, так как их сограждане в большом количестве покинули свои города и переселились в Рим. В 565 году, в соответствии с указом сената, Рим был вынужден изгнать из своего лона двенадцать тысяч латинских семей, которые незаконно обосновались там, попав в перепись 550 года, а в 581 году выселил за пределы городских стен еще шестнадцать тысяч душ.
Дело в том, что каждый отправлялся в Рим пытать счастья, а если разбогатеть не удавалось, то, благодаря бесплатной раздаче зерна, можно было, по крайней мере, иметь уверенность в куске хлеба. И потому Рим, который, страшась гнева богов, на протяжении долгого времени не решается расширяться, растет вверх; он громоздит этаж на этаж, так что в конце концов Август вынужден издать указ, запрещающий строить дома выше семидесяти двух футов.
Но вскоре напластовавшихся друг на друга этажей становится уже недостаточно; Рим последовательно взбирается на остальные семь знаменитых холмов, Рим спускается на равнину; он крадучись преодолевает черту Помериума, перебрасывает мосты через Тибр; в направлении Остии он растягивается до моря, в направлении Тибура и Ариции расширяется до гор. У Цицерона был повод сказать: «Рим больше не город римлян, это столица всех собравшихся здесь народов».
Поскольку город задыхался от переизбытка населения, Цезарь задумал отвести воды Тибра, застроить домами Марсово поле, передвинуть Померий до Мульвиева моста и, таким образом, законным образом удвоить площадь Рима.
Таков был город, куда мы вернулись и где я надеялся восстановить, благодаря щедротам Мецената, мое имущественное положение, доведенное до полного краха как вследствие моих собственных трат, так и вследствие конфискации небольшого имения моего отца. В итоге я купил должность писца казначейства.
Хотя я был сын вольноотпущенника, звание военного трибуна, которое было у меня в армии Брута, дало мне право занять эту должность. С тех пор связанные с ней доходы позволяли мне вести более обеспеченную жизнь и принимать участие в развлечениях молодых людей моего возраста и моего времени.
Прежде чем я всерьез приступлю к истории моих бесшабашных любовных увлечений, да будет мне позволено сказать несколько слов о римских женщинах и о месте, которое они занимают в обществе.
Всем известно, каким образом наши предки раздобыли себе первых женщин; это были суровые дочери Сабины, хорошие домашние хозяйки, чьи отцы согласились отдать их римлянам лишь на условии, что мужья никогда не станут принуждать их к подневольному труду и будут загружать их лишь одним делом — прядением шерсти. Вот почему в те первые века самой почетной эпитафией для супруги римлянина была следующая: «Domum mansit, lanam fecit».[106]
И в самом деле, на протяжении первых столетий Республики главным занятием женщин было изготовление одежды для своих мужей, причем те, что победнее, шили ее сами, а те, что побогаче, надзирали за работой своих рабынь, затворившись в той части дома, какую мы, взяв это слово из греческого языка, называем гинекеем.
Октавиан, сделавшись Августом, а затем и Август, сделавшись императором, упорно подавал пример возврата к прежним нравам и одежду носил исключительно домашнего изготовления, сработанную женой, сестрой и племянницами.
И без слов понятно, что эти изначальные нравы уже давно утрачены. Сегодня наши женщины предоставляют рабыням подобные занятия, полагая их недостойными себя, или выписывают из Патавия уже готовые ткани.
Однако это не единственное изменение в положении наших женщин, ставшее следствием их мягкого, но стойкого упорства. В отличие от галльских женщин, наших соседок, которые принимают участие в государственных делах, идут вслед за своими мужьями на войну и во время сражения воодушевляют их своими призывами и криками, римские женщины не только не вмешиваются в общественные дела, но и не имеют права заниматься даже своими собственными делами; имуществом, принадлежащим женщине, управляет ее отец, муж или опекун. И в самом деле, у нас, согласно закону, все женщины находятся или должны находиться под опекой.
Насколько права отца семейства, включающие право на жизнь и смерть своих детей, обширны, настолько права женщины ограниченны. Ее жизнь, в соответствии с законом, есть постоянное подчинение; если, выйдя замуж, она по условиям брачного договора остается под отеческой властью, то отец, выдавший ее замуж, может расторгнуть ее брак; если, напротив, муж купил ее у отца — у нас имеется несколько видов брака, о которых у меня еще будет повод поговорить, вероятно в связи с разводами, — так вот, повторяю, если, напротив, муж купил ее у отца, то отцовское право переходит к мужу; и тогда она не только его жена, но и его дочь; она делается сестрой собственных детей и, подобно им, зависит от решений домашнего суда, самого страшного из всех судов, если только он не самый мягкий, ибо домашний суд не знает обжалований. Овдовев, она снова попадает под отцовскую власть; когда отец умирает, она переходит под власть опекуна; если она осталась в семье, то может наследовать как отцу, так и брату; если муж купил ее и удочерил, то она может наследовать ему, но не как жена, а как дочь, и своим детям, но не как мать, а как сестра. При своей жизни муж ничего не может ей подарить; умирая, он ничего не может ей оставить, если ее состояние превышает сто тысяч сестерциев; несомненно, закон предполагает, что женщина в достаточной степени обладает собственными чарами, чтобы не надо было присоединять к ним еще и соблазн богатства.
Но в чем причина такого законного унижения женщин? Сейчас мы объясним это.
Дело в том, что закон, который порабощает их, одновременно с этим защищает и чтит их; дело в том, что, живя под сенью отцовского крова, где она прядет шерсть и откуда выходит лишь для того, чтобы сесть в повозку и, по большим праздникам, участвовать в процессиях на Капитолий, девушка блюдет чистоту римской крови; отданная непорочной своему мужу, она остается непорочной матроной и дарит Республике граждан, в жилах которых течет римская кровь во всей ее чистоте.
И вот она женщина, вот она мать, вот она матрона. Выйдя замуж за римского гражданина, она приобретает звание матери семейства, подобно тому как ее муж приобретает звание отца семейства; и точно так же, как его отныне зовут патроном, ее зовут матроной; с этого времени она становится предметом всеобщего уважения. На улицах, если она идет облаченной в свою целомудр