енную столу, все уступают ей мощеную дорогу. Самого низкого пошиба человек, самый бесстыдный распутник не осмеливается произнести в ее присутствии ни одного непристойного слова; если она вызвана в суд, то ни один представитель власти не имеет права поднять на нее руку, чтобы заставить ее явиться туда; гражданин, сидящий подле матроны в своей повозке, не обязан сходить с нее, чтобы приветствовать консула, даже если впереди того несут фасции.
Униженные в отношении своих прав, женщины Рима возвеличиваются своими нравами; сама Республика, которой воздают почести все, воздает почести юным девушкам и матронам. В дни опасности она говорит им: «Молитесь за меня. Молитва девственницы и молитва целомудренной матери семейства это самый чистый фимиам, какой только может подняться к небесам». Когда умирает какой-нибудь великий человек, матроны облачаются в траурные одежды, что становится последним триумфом, который ему присуждают, и самой великой почестью из всех, какие могут быть оказаны его праху.
И потому домашние боги охраняют для них атриум, а Веста — гинекей. Оскверненный домашний кров это бесчестье не только для семьи, но и для государства. Если на случившееся закроет глаза отец, то расследование проведет эдил, и, несмотря на молчание того, кто, казалось бы, один имеет право жаловаться, виновная дочь или виновная мать будет наказана, а соблазнителя привлекут к ответственности. Цезарь, давший развод своей жене после того как Клодий проник на таинства Доброй Богини, заявил: «Я уверен, что моя жена невиновна, но жена Цезаря должна быть выше подозрений».
Впрочем, если ярмо целомудрия тяготит жену, если обязанности матроны тяготят мать, если она устала идти вверх, ничто не мешает ей спуститься вниз; о ее поведении донесут эдилу, и она окажется в одном ряду с греческой гетерой и египетской вольноотпущенницей, отделавшись тем, что сбросит с себя свою белоснежную столу и облачится в тогу куртизанки.
Судите сами, какое влияние на государственные дела оказывают своим моральным авторитетом эти женщины, которые не могут управлять собственным имуществом и зависят от отца, мужа или опекуна! И если в туманной дали древности мы различаем женский силуэт, нам видится Герсилия, бросающаяся между Ромулом и Тацием, то есть между супругом и отцом; Клелия, оставленная в заложниках у Порсенны и вплавь пересекающая Тибр под градом дротиков; Лукреция, которая закалывает себя у подножия статуи домашних богов и тень которой изгоняет Тарквиниев из Рима; Виргиния, обесчещенная Аппием и ниспровергающая децемвиров; Ветурия, заставляющая своего сына прекратить войну и спасающая Рим; Корнелия, готовящая двух своих сыновей к защите Республики и толкающая Гая на путь борьбы за права народа, еще влажный от крови Тиберия; Метелла, взявшая такую власть над Суллой, что именно ее народ Рима просит добиться возвращения изгнанников из числа приверженцев Мария; Теренция, побуждающая Цицерона удавить Лентула и Цетега и дать показания против брата Клодии; Фульвия, побудившая Антония отомстить за Клодия и в течение пяти лет бывшая душой гражданской войны в Риме; Порция, служащая опорой колеблющемуся Бруту и доказывающая ему, что женщины тоже способны сносить боль; и, наконец, Ливия, ставшая женой Октавиана и разделившая с Агриппой и Меценатом право давать советы Августу.
И потому Катон Старший сказал: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены».[107]
Ну а теперь, отойдя в сторону от этих женщин, то есть девушек и матерей, девственниц и матрон, составляющих семью, посмотрим, что представляют собой рабыни, вольноотпущенницы и куртизанки.
Рабыня принадлежит своему господину, и, каковы бы ни были требования этого господина, она не имеет права на него жаловаться.
Вольноотпущенница своим освобождением почти всегда обязана собственной красоте; господин даровал ей, рабыне, свободу, и, став свободной, она должна добывать средства к существованию за счет той самой красоты, которой обязана своим освобождением.
Точно так же, как мы не признаем уз родства между рабами, не считается супружеской изменой любовная связь с вольноотпущенницей, которая, обретя свободу, заводит какую-нибудь лавочку и, чтобы быстрее разбогатеть, приносит жертвы одновременно Меркурию и Венере.
Именно эти женщины, к которым причисляют еще и тех, что прибывают к нам с родины Лаисы и Аспасии, составляют в Риме столь поносимый и столь обожаемый слой общества, как куртизанки.
Некоторые из них дают доказательства любви, на какие, возможно, не способна ни одна из наших знатных дам. Примерно полтора века тому назад некий Тит Семпроний Рутил предложил своему пасынку, чьим опекуном он был, приобщить его к мистериям вакханалий, перешедшим из Этрурии и Кампании в Рим. Когда юноша рассказал об этом предложении куртизанке, любовником которой он был, она явно пришла в ужас и решилась сказать ему, что, по всей видимости, отчим и мать боятся дать ему отчет в том, как они распоряжались его деньгами, и задумали отделаться от него. Юноша в свой черед испугался и укрылся у одной из своих теток, которая сообщила обо всем консулу.
Вызванная в суд, куртизанка сначала все отрицала, ибо боялась мести посвященных в таинства, но затем любовь возобладала над страхом; она сделала признание и навела правосудие на след виновных. Эти таинства являлись ужасными вакханалиями, в обряды которых входило убийство. В одном только Риме в этих чудовищных мистериях участвовало семь тысяч человек.
Вергилий не был ни мотом, ни транжирой. Он чтил семейный очаг и никогда не пытался соблазнять ни девушек, ни матрон.
То же самое следует сказать и обо мне. Меня вовсю упрекали в распутстве; но почему? Да потому, что мне достало откровенности рассказать о моих любовных отношениях с юными рабынями и очаровательными вольноотпущенницами. В этом вопросе я всегда следовал наставлениям отца, изложенным мною в четвертой сатире из моей первой книги сатир.
Так вот, повторяю, отец приучал меня избегать пороков, указывая на их примеры. Он советовал мне жить бережливо и умеренно, довольствуясь тем, что сам для меня уготовил. «Посмотри, как худо живет Альбия сын, — говорил он мне. — А как бедствует Бай!»
А почему забыли о моей шестой оде из моей третьей книги од, адресованной римлянам, где я выступаю против развращенности нашего времени?
Все думали, будто из-за того, что у меня были мимолетные связи, я меньше страдал, чем Тибулл и Проперций; все думали, будто, коль скоро я воспевал любовь на все лады, мне никогда не доводилось любить всерьез; все думали, будто страсть у меня резвится вокруг сердца, никогда не проникая в него.
Но думать так было ошибкой; нужно лишь почитать мои оды или даже мои эподы, чтобы убедиться в обратном. Пусть читатель отыщет эпод, который я адресовал Петтию, моему старому товарищу по оружию, и он увидит, что печаль у меня порой доходила до того, что вынуждала прервать работу, этот бальзам от печали.
О подлая любовь, сколько глупостей ты заставила меня натворить!
Кстати говоря, не стоит представлять себе, будто должность писца казначейства во времена Октавиана оставалась такой же, какой она была до него, то есть являла собой средство быстро разбогатеть посредством хищений и взяточничества.
Злоупотребления, которым некогда предавались эти государственные служащие, были настолько чудовищны, что Катон, дабы их пресечь, не нашел ничего лучшего, как упразднить эту должность; но, как только Катон перестал быть квестором, писцы казначейства появились снова.
Октавиан с давнего времени намеревался последовать примеру Катона; но, поскольку, как ему показалось, момент для этого еще не настал, он поставил их под непосредственный надзор со стороны Мецената. Именно в таких обстоятельствах я и купил эту должность.
Однако, сделавшись наемным государственным служащим, я должен был давать государству отчет о моей жизни, то есть утратил благо, которое для меня было ценнее всего на свете, — независимость.
Примерно в это время я перестал писать эподы и начал обрушиваться на власть имущих в своих сатирах.
Впрочем, чтобы вновь обрести хоть несколько минут покоя, который отняла у меня моя должность, я за первые деньги, какие мне удалось отложить, купил себе небольшой дом в Тибуре. Дом этот располагался, а точнее, располагается, в живописном месте, возле прохладного и тенистого леса. Тибур был местом встречи сибаритов и поэтов. Меценат имел там роскошную виллу, а Катулл — небольшой домик. Едва поселившись в Тибуре и все еще пребывая в восторге от моей покупки, я получил письмо от моего друга Септимия, с которым мы не так давно повидались в Таренте. Он приглашал меня снова провести некоторое время у него в гостях.
Как раз по случаю этого письма я и написал шестую оду из моей второй книги од.
Но пока я днем приводил в порядок цифры, а по вечерам проверял ритмичность стихов, два властелина мира вновь поссорились. Горизонт омрачился, и мы потихоньку двинулись к одной из самых страшных гражданских войн, выдержать которую Риму еще только предстояло.
Пошел слух, что недалеко то время, когда Октавиан и Антоний сойдутся в сражении, чтобы присоединить к той части мира, какой каждый из них уже обладал, ту, какая ему еще не принадлежала.
Всем знаком Поллион, покровитель Вергилия, да и мой покровитель тоже, о котором я уже говорил: поэт, историк, воин, а главное, честный человек.
Так вот, этот честный человек, воспринимая Октавиана и Антония как людей бесчестных, не пожелал встать на сторону ни того, ни другого. Он забросил свои начатые трагедии, покинул сенат и, в надежде заставить всех забыть о нем, затворился в своем сельском доме и принялся сочинять историю гражданской войны между Цезарем и Помпеем, войны, развязкой которой стала смерть Катона.
Октавия хотела предпринять новую попытку примирения. Этому мешали оскорбительные письма Антония к Октавиану и не менее обидные ответы Октавиана, адресованные Антонию. Новые консулы, назначенные на 722 год от основания Рима, Гней Домиций Агенобарб и Гай Сосий, покинули Город и присоединились к Антонию, тогда как, напротив, Планк и Тиций, друзья Антония, покинули его и присоединились к Октавиану. Октавия добивалась от брата разрешения вернуться в Афины, на что Октавиан дал согласие, однако не столько для того, чтобы удовлетворить чаяния этой несчастной супруги, сколько в надежде, что ожидающий ее там презрительный прием даст ему повод открыто и бесповоротно разорвать с Антонием: то был совет Мецената.