Те судьи, что позволили подкупить себя золотом, потребовали охрану, чтобы вернуться домой.
— Клянусь Юпитером! — крикнул им Катул. — Вы что, боитесь, что у вас отнимут деньги, которые вы получили?
Цезарь повел себя осторожнее, чем Цицерон.
Вызванный в суд свидетельствовать против Клодия, который, побывав прежде его закадычным другом, сделался его врагом, он заявил, что у него нет никаких улик.
— Но ведь ты дал развод своей жене! — крикнул ему Цицерон, которому хотелось, чтобы все дали показания против Клодия, дабы гнев этого страшного молодого человека пал не на него одного и тем самым ослабел.
— Я дал развод своей жене, — ответил Цезарь, — вовсе не потому, что считаю ее виновной, а потому, что жена Цезаря должна быть выше подозрений!
Он мог бы добавить: а также потому, что полагал себя достаточно сильным для того, чтобы поссориться с Помпеем, прогнав от себя его сестру.
В итоге Красавчик, как называет его Цицерон, был оправдан.
Последствия этого оправдания были ужасны. Это означало выпустить разъяренного тигра на улицы Рима.
V
Лентул и Цетег удавлены, в нарушение закона Семпрония. — Цицерон, одновременно император, консул и адвокат. — Цицерон, третий чужеземный царь Рима. — Народ встает на сторону Клодия. — Остроумие Цицерона. — Вред, который он причиняет себе. — Прозвища, данные им современникам. — Он нападает на Цезаря и Помпея. — Плебисцит, который они устраивают. — Клодий, усыновленный Фонтеем, назначается народным трибуном. — Клодий нападает на Цицерона. — Цезарь предлагает Цицерону стать легатом в его армии. — Помпей пребывает в Альбанских горах. — Дом с двумя дверьми.
Оправдание Клодия явилось настоящим государственным переворотом.
Все знают, какой преградой для демагогической партии стал в Риме прославленный консулат Цицерона.
Все знают, как был задушен, а точнее, удавлен заговор Катилины.
Цицерон, воспользовавшись моментом всеобщего воодушевления, вызванного проявленным им красноречием, которому отсутствие Катилины придало орлиные крылья, приказал заключить Лентула и Цетега под стражу, бросить их в Мамертинскую тюрьму и там удавить.
Но разве закон Семпрония, спросите вы, не обеспечивает сохранение жизни любому римскому гражданину? Разве самым страшным наказанием, которому может подвергнуться civis romanus,[24] не является изгнание?
Да, несомненно; однако Цицерон, будучи императором и консулом, был одновременно и адвокатом.
И Цицерон отыскал довод, возможно несколько надуманный, но, тем не менее, достаточно основательный для того, чтобы иметь право затянуть веревку на шее заключенных.
Цицерон заявил:
— Закон Семпрония защищает жизнь граждан, это верно; однако враг отечества не является более гражданином.
Произошедшее было настолько неслыханным, что Катилина умер, не пожелав в него поверить.
В тот день, когда Цицерон взял на себя эту беззаконную и тайную расправу, он испытывал такой сильный страх, что сделался не только храбрым, но и дерзким.
Разогнавшись, словно наши колесницы в цирке, он зашел чересчур далеко.
Затем, крайне удивленный собственной дерзостью, он принялся превозносить самого себя.
Он поздравил Рим со счастьем родиться при его консульской власти.[25]
Я вполне мог бы заявить, что стихи, которыми Цицерон восхваляет себя, чудовищны, однако мне сказали бы тогда, что я говорю это из зависти к собрату по поэтическому цеху.
Цицерон вырос на сто локтей; какое-то время Цицерон мнил себя царем.
И в самом деле, Помпей отсутствовал, Цезарь устранился, Красс молчал.
— Это уже третий чужеземный царь над нами, — говорили римляне, имея в виду Цицерона.
Двумя другими были Таций и Нума, оба уроженцы Кур.
Цицерон был уроженец Арпина.
Выходит, все трое и в самом деле были чужаками для Рима.
В итоге, поскольку Клодий, этот новоявленный Катилина, пигмей, рядившийся в шкуру Гераклова льва, был оправдан, он стал человеком, имевшим, помимо своего изначального влияния, еще и огромное дополнительное влияние, всегда приносимое недавними успехами.
Цицерон, напротив, утратил доверие, что всегда связано с почти полным забвением былых успехов.
Однако Цицерон, как и все люди в подобных обстоятельствах, был избалован триумфом, по масштабу превзошедшим самое победу.
Он не мог поверить в поражение.
И потому, когда в майские иды сенат собрался на заседание, Цицерон взял слово.
Он решил не позволять Клодию почивать на лаврах. Он питал к нему ту неумолимую вражду, какой наделяет человека его собственная вина, за которую он в глубине души упрекает себя, но желая при этом, чтобы ее простили ему все другие.
— Отцы-сенаторы, — произнес он, обращаясь к сенату, — получив эту рану, вы не должны ни падать духом, ни проявлять слабость; не следует ни отрицать нанесенный удар, ни преувеличивать серьезность раны; было бы глупостью утратить бдительность, но было бы малодушием испугаться. Дважды на наших глазах был оправдан Лентул и дважды Катилина; что ж, это лишь еще один бешеный зверь, которого продажные судьи спускают с поводка на государство.
Затем он повернулся к Клодию, сидевшему в своем курульном кресле, и воскликнул:
— Ты ошибаешься, Клодий, если думаешь, что твои судьи вернули тебе свободу. Это заблуждение! Не для Рима сохранили они тебя, а для тюрьмы; не уберечь тебя как гражданина они хотели, а лишить возможности удалиться в изгнание. Воспряньте же духом, отцы-сенаторы, поддержите ваше достоинство; честных людей по-прежнему объединяет любовь к Республике.
— Ну что ж, честный человек, — крикнул ему Клодий, — расскажи-ка нам, что ты делал в Байях?
Клодий знал это лучше, чем кто-либо еще, поскольку Цицерон ездил туда для того, чтобы увидеться с его сестрой.
И потому Цицерон, человек остроумный, уклонился от ответа на вопрос.
— Во-первых, — сказал он, — я не был в Байях, а во-вторых, даже если бы я там был, разве нельзя отправиться в Байи на воды?
— Вот как! — ответил Клодий. — А разве у арпинских крестьян есть что-нибудь общее с теплыми водами?
Затем, обратившись лицом к сенату, он продолжил:
— Я понимаю, что ты обижен на моих судей: ты уверял их, будто я был в Риме в день таинств в честь Доброй Богини, а они не пожелали поверить твоим словам.
— Ты ошибаешься, Клодий, — ответил Цицерон, — двадцать пять из них поверили мне, а вот тебе тридцать один не пожелали поверить, коль скоро они потребовали заплатить им вперед.
И в самом деле, Клодий был оправдан большинством в тридцать один голос против двадцати пяти.
Клодий хотел было возразить, но послышавшиеся громкие крики и свист перекрыли его голос.
Что стало после этого главной заботой Клодия? Отомстить Цицерону, все насмешки которого, повторявшиеся в сенате, на Форуме и на Марсовом поле, легли на него позорным клеймом.
Бедный Цицерон страдал обычной болезнью острословов. Он готов был поднять на смех даже Юпитера и одиннадцать главных богов Олимпа.
Когда в голову ему приходила остроумная шутка, а рядом не было никого из друзей, с которыми ею можно было поделиться, он готов был пересказать ее тростнику царя Мидаса.
От насмешек Цицерона не были избавлены даже его родственники, друзья и союзники.
— Кто привязал моего зятя к этому мечу? — сказал он, увидев, что муж его дочери, имевший рост в три локтя, носит меч почти такого же размера, как он сам.
Сын Суллы, запутавшись в долгах (тогда это было повальным явлением среди молодых людей), распродавал свое имущество и велел вывесить списки того, что выставлялось на торги.
— Списки сына мне куда больше по сердцу, чем списки отца, — заметил Цицерон.
Дело в том, что Рим еще трепетал, вспоминая об этих страшных списках, которые вывешивали на городских стенах и влекли за собой для тех, кто попал в них, смерть или конфискацию имущества.
— Я осыплю тебя бранью, — пригрозил ему юнец, обвинявшийся в том, что он отравил своего отца, дав ему яд в сладкой лепешке.
— Что ж, — ответил Цицерон, — я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку.
Публий Коста желал слыть правоведом, но, говоря по правде, ни слова не понимал в нашем законодательстве.
Вызванный в ходе какого-то судебного разбирательства в качестве свидетеля, он заявил, что ничего не знает.
— Неужели? — промолвил Цицерон. — Ты, верно, думаешь, что тебя спрашивают о праве и законах!
— Скажи, кто твой отец? — спросил его однажды Метелл Непот, желая унизить Цицерона намеком на его низкое происхождение.
— По милости твоей матери, мой бедный Метелл, — ответил ему прославленный оратор, — тебе ответить на такой вопрос труднее, чем мне!
Тот же Метелл, который не был бойким на язык, обладал взамен этого чрезвычайно ловкими руками. Его открыто обвиняли в том, что благодаря этой ловкости рук он не раз набивал свой кошелек деньгами, которые предназначались другим.
Когда умер его учитель Филагр, он устроил ему пышные похороны и возвел для него гробницу, увенчанную мраморным вороном.
— Ты весьма разумно поступил, поместив ворона на могиле своего учителя, — сказал ему Цицерон.
— И почему же? — спросил Метелл Непот.
— Да потому, что он скорее научил тебя летать, чем говорить.
Он дал прозвища всем на свете: Антония он называл Троянкой, Помпея — Эпикратом, Катона — Полидамасом, Красса — Лысым, Цезаря — Царицей.
Всеми этими насмешками Цицерон нажил себе множество врагов, которые молчали, пока он представлял большинство в сенате, но выступили против него при первой же его неудаче.
Имелось средство погубить Цицерона, заключавшееся в той самой услуге, которую он оказал Республике и которой он так гордился.
Мы уже говорили, что он под свою ответственность, не имея на это права, приказал удавить Лентула и Цетега.