Он, император и триумвир, шел пешком вслед за носилками Клеопатры.
Он приказал выбить на щитах римских солдат имя не просто своей любовницы, что было пустяком, но царицы.
Он не раз, восседая на судейском возвышении и разбирая дела царей и тетрархов, прерывал суд, чтобы прочитать любовные письма на хрустальных и ониксовых табличках, посланные ему Клеопатрой.
Он предал забвению величие Рима, приняв имя Осириса и облачившись в его наряд.
Короче, как сказал Вергилий в своих прекрасных стихах, за спиной у Антония:
Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем
Против Нептуна на бой и Венеры, против Минервы.[108]
Октавиан же в своей красноречивой прозе заявил, что он «поведет Италию, сенат, народ и великих богов против полчищ, собравшихся под звуки египетского систра, против евнуха Мардиона и рабынь, убирающих волосы Клеопатре, против народов побережья, где встает заря, против разномастных армий Востока».
Все эти обвинения против Антония выдвинули Кальвизий и Планк.
Кальвизий был фигурой маловажной, но вот Планк, которого я хорошо знал и которому адресовал оду (о ней скажу чуть ниже), занимал прежде должность консула и был человеком весьма значительным.
На долгий срок я разлучился с ним, но после моего возвращения в Рим мы восстановили нашу связь.
В то время, к которому мы подошли, ему было около сорока двух лет. Ученик Цицерона по части красноречия и ученик Цезаря по части военного искусства, он после смерти Цезаря пользовался известностью как видный оратор и крупный военачальник. Именно к нему обратился тогда с письмом Цицерон, желая привлечь на сторону республиканцев его самого и находившуюся под его командованием армию: «Ты достиг своего наивысшего положения, имея вождем доблесть, спутником удачу».[109]
Он находился тогда в Галлии, где основал две колонии, одна из которых, Лугдун,[110] процветает в наши дни. Однако перед лицом удачи Планк нисколько не принял во внимание письмо Цицерона. Он присоединился к триумвирам и, как уверяют, в качестве награды за оказанную им помощь потребовал от них внести в проскрипционный список имя своего брата Плоция Планка.
Планк в то время был консулом вместе с триумвиром Лепидом, который в свой черед вписал в проскрипционный список имя своего брата, и потому о них сочинили следующий кровавый каламбур: «Лепид и Планк победили не галлов, но германцев».
Когда триумвират распался, Планк, рассудив, что все зависшие, как выражаются адвокаты, политические вопросы будут, подобно гордиеву узлу, разрешены ударом меча и что меч Антония рубит лучше, чем меч Октавиана, встал на сторону Антония. За это он поплатился недостатком уважения, которое ему оказывали при дворе Клеопатры; но, поскольку Планк был прежде всего одним из тех, кто, чтобы жить, нуждается в милости сильных мира сего не меньше, чем в воздухе для дыхания, он, не сумев стать другом Антония, испытывавшего к нему определенную неприязнь, сделался низким льстецом египетской царицы; так, среди прочего его упрекали в том, что во время одного из пиршеств он изображал морского бога Главка, облачившись в сине-зеленое одеяние и надев на голову венок из камыша.
Однако при всем том, умея заглядывать далеко вперед, Планк понял, что Антоний встал на ложный путь. В одно прекрасное утро он покинул Александрию и спустя несколько дней появился в Риме, где объявил себя сторонником Октавиана. Чуть позднее мы увидим, как он разоблачил тайну завещания Антония и какую пользу извлек из этого разоблачения Октавиан.
Но, невзирая на оказанные им услуги, Октавиан не доверил ему никакого командования, и это ввергло несчастного Планка в такую глубокую печаль, что он затворился в своей вилле в Тибуре, соседней с моей.
И вот тогда, желая немного утешить его, я адресовал ему оду.
Но, хотя и оставив Планка в тени, сенат, опираясь на высказанные им обвинения и на требование Октавиана, лишил Антония звания триумвира и объявил войну царице Египта.
О том, что произошло в Риме, Антоний узнал, находясь в Армении. Клеопатра была там вместе с ним. Они вдвоем вернулись в Эфес, в то время как Канидий, действуя по приказу Антония, во главе шестнадцати легионов спустился к морю.
Однако перед этим Канидий оказал большую услугу Клеопатре.
Первым порывом Антония было отправить Клеопатру в Египет, чтобы она ждала там исхода военных действий; но, опасаясь, как бы во время ее отсутствия Октавия не примирила Антония с Октавианом, она подкупила Канидия, и тот заметил Антонию, что несправедливо удалять от себя женщину, которая внесла огромный вклад в подготовку к будущей войне, предоставив двести кораблей, двадцать тысяч талантов[111] и запасы провизии для всей армии.
Антоний, ничего так не желавший, как услышать слова, отвечавшие его тайному намерению оставить подле себя Клеопатру, не вел с тех пор никаких разговоров об отправке ее в Египет.
Затем Антоний призвал к себе все войска, какими он мог располагать. У него было восемьсот кораблей, двести тысяч пехотинцев, двенадцать тысяч конников. Цари Киликии, Каппадокии, Пафлагонии, Коммагены и Фракии явились к нему лично. Цари Понта, Аравии, Иудеи, Галатии и Мидии прислали ему подкрепления.
Объяснялось это тем, что дело Антония было делом всего варварского мира.
Когда все эти войска собрались, Антоний и Клеопатра отплыли на Самос, куда заранее были созваны все певцы и все актеры державы. И в то время как весь остальной мир оглашался стонами и рыданиями, этот единственный остров пробуждался и засыпал среди игр, празднеств, пения, под звуки флейт и кифар. Все цари из свиты Антония устраивали роскошные пиршества и зрелищные действа, длившиеся до рассвета; наконец, каждый город ежедневно посылал туда по быку для торжественных жертвоприношений.
Тем временем два друга Антония, Тиций и Планк, покинувшие Антония вследствие каких-то распрей с Клеопатрой и присоединившиеся к Октавиану, осведомили его о содержании завещания Антония, распоряжения которого были им известны. Поскольку в силу своего характера распоряжения Антония были способны нанести последний удар по тем остаткам популярности, какие он еще мог сохранять в Риме, Октавиан потребовал у. весталок выдать ему это завещание, переданное им на хранение. Весталки ответили отказом, и тогда Октавиан забрал его силой, проглядел его самолично, отмечая в нем те места, какие при оглашении должны были произвести наибольшее впечатление, затем собрал заседание сената и велел зачитать на нем завещание прилюдно.
И хотя, что было чем-то неслыханным, в своем завещании Антоний распорядился, чтобы его тело, если он умрет в Риме, пронесли в погребальном шествии через Форум, а затем отправили в Александрию и передали Клеопатре, это оглашение завещания еще живого человека произвело, против ожидания Октавиана, дурное впечатление.
Друзья Антония обратили этот момент общего негодования в его пользу, послав к нему человека, которому, как все знали, он должен был доверять, ибо тот всегда стоял на его стороне. Звали этого человека Геминий. Геминию было поручено заклинать Антония не идти дальше по кощунственному пути, на который он встал, и заявить ему, что в тот день, когда он будет объявлен врагом римского народа, у него не останется в Италии ни одного друга.
Геминий отбыл и прибыл на Самос. С первого взгляда Клеопатра заподозрила, что он приехал действовать в интересах Октавии, и делала все возможное, чтобы помешать ему поговорить с Антонием, всячески оскорбляя его нарочитым презрением, сажая в дальнем низком конце пиршественного стола и обращаясь к нему лишь для того, чтобы поднять его на смех. Но ничто не могло вывести Геминия из терпения, и он сносил оскорбления и насмешки, даже не жалуясь, в надежде сохранить возможность рано или поздно поговорить с Антонием.
Но однажды, во время обеда, побуждаемый Клеопатрой, Антоний через весь стол потребовал, чтобы Геминий прилюдно сказал, с какой целью он приехал на Самос.
— Я приехал, чтобы поговорить с тобой, — ответил Геминий, — но то, что мне надо сказать тебе, обычно обсуждают не за обеденным столом. Однако могу сказать тебе прямо сейчас, без всяких отлагательств, что дела шли бы лучше, будь Клеопатра в Египте, а не здесь.
Несколько дней спустя, так и не сумев побеседовать с Антонием с глазу на глаз и чувствуя, что его влияние никогда не возьмет верх над влиянием Клеопатры, он незаметно покинул Самос и отплыл в Рим. Следом за ним уехали Марк Силан и Деллий, тот самый, что написал историю войны Антония против парфян, в которой он участвовал лично.
Всякому встречному и поперечному он рассказывал, будто бы лекарь Главк предупредил его о том, что Клеопатра задумала отравить его, поскольку однажды он заявил во время ужина:
— По правде сказать, нет ничего удивительного в том, что нас здесь потчуют кислятиной, в то время как Сармент в Риме пьет фалернское.
Заметим, что Сармент, против которого восставал Деллий, это тот самый Сармент, вместе с кем я совершал поездку в Брундизий и кто снискал расположение Октавиана благодаря своему смазливому лицу.
Так что война была неизбежной. Всем силам, которые Антоний стянул к себе, Октавиан мог противопоставить лишь двести шестьдесят кораблей, восемьдесят тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч конников.
Однако все знамения были зловещими для Антония.
Еще прежде, во время свадьбы с Октавией, а позднее во время встречи в Брундизии, когда Антоний играл с Октавианом либо в кости, либо в какую-нибудь иную игру, он без конца оказывался в проигрыше. В итоге некий прорицатель, приехавший из Египта в свите Клеопатры, сказал ему однажды:
— Антоний, твой дух страшится духа Октавиана.
Теперь к этим прежним знамениям добавились новые предвестия, не менее рокового характера.