Он шел пешком, держа за руку александрийского философа Ария.
Для него установили судейское возвышение.
Взойдя на него, он с улыбкой на лице и спокойным голосом, но, тем не менее, достаточно громко для того, чтобы его слышали все, произнес:
— Я прощаю александрийцам все совершенные ими проступки — во-первых, ради Александра Великого, основателя их города; во-вторых, по причине величия и красоты этого города, и, в-третьих, поскольку об этом прощении ходатайствовал философ Арий.
Поскольку все понимали, что враждебность Октавиана к Антонию не могла продолжаться после его смерти, несколько военачальников самого Октавиана попросили выдать им тело Антония, чтобы устроить ему достойное погребение; однако Октавиан ответил, что тело это, согласно последней воле самого Антония, принадлежит Клеопатре и он не намерен отнимать его у нее.
Помимо того, он велел передать Клеопатре, что для похорон Антония ей позволено взять из царского дворца все, что она пожелает.
Душевные страдания, которые испытывала Клеопатра, раны, которыми она истерзала себе грудь и лицо, треволнения, бессонница и бесконечные слезы привели за собой страшную лихорадку, сокрушившую остатки ее сил. Клеопатра увидела в болезни предлог отказаться от всякой пищи, чтобы умереть еще безболезненней, возможно, чем от яда или укуса гадюки. Она советовалась по поводу этого замысла со своим врачом Олимпом. И Олимп, оставивший об этих событиях рассказ, который написан на греческом языке и который я читал, дал ей советы насчет того, как сделать смерть как можно легче. В итоге она склонилась к решению покончить с собой таким путем, однако Октавиан, извещенный о ее замысле, пригрозил ей убить ее детей, если она умрет; если же она согласится жить, он брал на себя обязательство повидаться с ней и обсудить все условия, на каких она желала бы сохранить власть и свободу.
Это послание Октавиана, полное одновременно угроз и обещаний, побудило ее остаться в живых. И потому она ответила Октавиану, что примет его на другой день.
Несомненно, она хотела испытать на нем чарующую красоту печали и кокетство отчаяния.
Но Октавиан был не из тех мужчин, которые позволяют соблазнить себя женщине, да и сам он соблазнял женщин лишь для того, чтобы выведать тайны их мужей.
Клеопатра лежала на небольшой кушетке, одетая в простую тунику, и, как только он переступил порог, она вскочила и — с распущенными волосами, еле слышным голосом, покрасневшими от бессонницы глазами и растерзанной собственными ногтями грудью — бросилась к его ногам.
И тем не менее, при всем этом, а точнее, вопреки всему этому, Октавиану, как он впоследствии признавался Меценату, понадобилась вся его выдержка, чтобы остаться победителем и не сделаться побежденным.
Но Октавиан, ставший владыкой мира, умел, что было значительно труднее, владеть собой.
Он хладнокровно попросил Клеопатру подняться.
Их беседа протекала в политическом споре.
Однако в разгар этого спора случилось происшествие, которое так хорошо рисует эту женщину, что я не могу противиться желанию упомянуть его здесь.
Под конец разговора Клеопатра вручила Октавиану опись своих сокровищ, как вдруг Селевк, ее казначей, желая, несомненно, обеспечить себе его милость, стал упрекать царицу в том, что часть этих богатств она утаила.
Услышав этот упрек, а точнее говоря, этот донос, Клеопатра в ярости выпрыгнула из постели, одной рукой вцепилась Селевку в волосы, а другой принялась бить его в лицо кулаком.
Поскольку при виде этой ярости, весьма напоминавшей ту, какую Вергилий вкладывает в сердца своих пчел, Октавиан не мог удержаться от смеха, она отпустила несчастного казначея и, ломая руки, повернулась к собеседнику.
— Признаться, Цезарь, — воскликнула она, — как же это ужасно, что, когда я потеряла все — царство, города, дворцы, когда у меня нет ничего, кроме гробницы, куда мне пришлось удалиться, и когда ты пришел навестить меня в этой гробнице, мои собственные слуги, те, что доныне жили моими благодеяниями, считают меня еще недостаточно разоренной и в твоем присутствии ставят мне в укор несколько отложенных мною женских безделушек, которые я надеялась подарить Октавии, твоей сестре, и Ливии, твоей супруге, дабы их сострадание сделало тебя милосерднее ко мне!
— Что ж, — ответил Октавиан, — скажи мне только, что ты согласна жить, и все пойдет в соответствии с твоими желаниями.
И тогда самым нежным и самым обольстительным голосом на свете Клеопатра произнесла лишь два слова:
— Я согласна.
Октавиан попрощался с ней и удалился.
Возможно, Клеопатра была искренна, обещая Октавиану жить. Однако в свите Октавиана оказался молодой, красивый, богатый и знатный римлянин по имени Корнелий Долабелла.
По своему душевному настрою он был далек от политики, и сердце его было исполнено сочувствия и любви.
Эта царица с полными слез глазами, с истерзанным лицом, не имеющая другого пристанища, кроме гробницы, и обнаруживающая доносчиков среди своих собственных слуг, вызвала в нем жалость.
Ему были известны истинные чувства Октавиана к ней, и потому он тайно посоветовал Клеопатре не доверять никаким обещаниям, которые дал ей победитель, и сообщил, что через три дня Октавиан выступает в обратный путь через Сирию и увозит ее вместе с детьми, чтобы заставить участвовать в его триумфе.
То был единственный позор, которого страшилась Клеопатра.
Как ни ужасен был для нее этот удар, она скрыла свои чувства и обратилась к Октавиану с просьбой позволить ей совершить погребальные возлияния на могиле Антония.
Октавиан дал ей на это согласие.
Тогда она распорядилась отнести ее к тому месту, где был погребен Антоний, и, в присутствии своих служанок бросившись на могилу, воскликнула:
— О дорогой Антоний, еще недавно, погребая тебя в эту могилу, я была свободной; но сегодня я творю возлияния на твои скорбные останки, будучи пленницей, которую зорко стерегут, ибо опасаются, что своими слезами и побоями я обезображу это тело рабыни, которое сберегают для триумфа того, кто одержал над тобой победу. Ты видишь степень нищеты, до которой я опустилась, дорогой Антоний; так что не жди от Клеопатры других погребальных возлияний, кроме тех, какие я совершила в твою честь теперь. При жизни ничто не смогло разлучить нас — ни люди, ни небеса, ни успехи, ни поражения, но теперь смерть отдалит нас обоих от мест нашего рождения, ибо тебе, римлянину, предстоит лежать здесь, в земле Египта, а я, родившаяся в Александрии, буду, вероятно, погребена в Риме; и мне не стоит сетовать на это, поскольку я буду покоиться там, где родился ты. Но если боги твоего отечества обладают хоть сколько-нибудь силой и властью — я молчу о египетских богах, которые предали нас, — добейся от них, коль скоро ты возлежишь теперь за их столом, чтобы они не оставляли твою Клеопатру при ее жизни и не допустили, чтобы победитель восторжествовал над тобой, поведя ее в своем триумфе. Укрой же меня здесь, схорони рядом с собой. Ибо, клянусь тебе, дорогой Антоний, из всех неисчислимых бед, удручающих меня, самым горестным стал тот короткий срок, какой я прожила без тебя!
Так она изливала свои жалобы, а затем украсила могилу цветами и несколько раз нежно поцеловала ее; вслед затем она вернулась в свою гробницу и велела приготовить ей купание и роскошный обед.
В разгар обеда к дверям гробницы явился какой-то крестьянин с берегов Нила. Стражники спросили его, чего он хочет.
Он показал на корзину, которую держал в руке.
— Что у тебя в корзине? — спросили стражники.
Крестьянин открыл ее и показал великолепные смоквы.
— Как видите, — сказал он, — это плоды, которые я принес царице. Желаете отведать их?
Однако солдаты подумали, что им не позволено есть плоды, предназначенные для Клеопатры, и пропустили крестьянина.
Клеопатра увидела, что он вошел, и знаком велела ему отойти в угол. Несомненно, ей было известно, что он принес.
Закончив обед, она взяла писчие таблички с заранее написанным ею письмом, запечатала их и отправила Октавиану.
После чего она выслала из комнаты всех, даже крестьянина, заплатив ему за его корзину со смоквами, и оставила подле себя лишь Хармиону и Ираду.
Затем она приказала Хармионе, которая закрыла за всеми дверь, принести корзину.
Хармиона поставила корзину на стол. Клеопатра раздвинула широкие листья, которыми были прикрыты смоквы, и, увидев, как среди плодов внезапно появилась мертвенно-бледная голова аспида, воскликнула:
— Так вот он!
И тотчас же подставила свою обнаженную руку укусу змеи.
Такова самая распространенная в Риме версия смерти Клеопатры; именно эту версию я слышал из уст самого императора.
Однако другие утверждают, что для своего смертного часа Клеопатра держала змею спрятанной в сосуде для воды и что после обеда она долго дразнила ее небольшим золотым веретеном и, когда та разъярилась, подставила ей руку для укуса.
Ходили также слухи, будто царица прятала яд в полой золотой шпильке, которую она носила в волосах. Однако те, кто видел Клеопатру после ее смерти, заверяли, что на ее теле не было никаких синеватых пятен, выдающих наличие яда.
Октавиан признал достоверным, что Клеопатра была укушена аспидом, и укрепил эту молву, приказав нести во время своего триумфа изображение Клеопатры с обвившей ее руку змеей.
Как бы то ни было, едва прочитав писчие таблички, присланные ему Клеопатрой и содержавшие лишь возвышенную мольбу быть погребенной подле Антония, Октавиан понял, что его пленница вот-вот умрет и тотчас же поднялся, чтобы броситься ей на помощь.
Но после минутного размышления он ограничился тем, что со всей поспешностью послал к ней своих приближенных, дабы выяснить, что там произошло.
Однако они застали у дверей гробницы полное спокойствие: смерть Клеопатры была столь быстрой и столь тихой, что стражники даже не подозревали о том, что случилось.
Им был дан приказ открыть дверь; однако она оказалась заложена изнутри, и ее пришлось взломать.