— Ах, дорогой Меценат, если бы при моей бедности я угостил тебя ужином, которым, к примеру, тебя может угостить Поллион, мне пришлось бы голодать целую неделю, чтобы восполнить расходы; ты же знаешь, что я не из тех, кто устраивает прилюдное чтение своих сочинений, а затем с протянутой рукой ходит по кругу; ты же знаешь, что род поэзии, которым я занимаюсь, почти не продается, и если я вытягиваю из своих книгоиздателей пять или шесть тысяч сестерциев в год, то это предел мечтаний; что же касается моей должности писца казначейства, то мы живем, хвала богам, в такие честные времена, а твои уполномоченные осуществляют за нами такой надзор, что на этой должности приходится пить одну лишь воду. Так что за плохой прием вини лишь самого себя. Ты напросился в дом бедняка и есть будешь убогую стряпню; на первое у тебя будет вареное сало с овощами, печеные лепешки в перечном соусе и речная форель из Аниона; на второе — кусок жареной телятины, и я заранее предупреждаю, что это основная часть твоей трапезы. Так что, дорогой Меценат, налегай на телятину. Ну а на третье тебе подадут жареные семена белого мака, приправленные медом, несколько плодов из моего сада и благовония, которые прислал мне Вергилий. Суди сам, устроит ли это тебя.
— Дорогой мой поэт, да это же роскошь по сравнению с ужинами Октавиана! Ну а ванна для меня найдется?
— У тебя будет ванна и белая туника свободного кроя.
— Да ты расточительный хозяин, дорогой Гораций, и мне понятно, что если я не добавлю кой-чего к твоим доходам от сочинительства и к твоему жалованью писца, то тебя можно считать разоренным человеком.
С этими словами Меценат опустился на скамью, и, поскольку уже через мгновение он на глазах у меня погрузился в созерцание окружающего пейзажа, я вернулся в дом наблюдать за тем, чтобы все было подано на ужин, меню которого я огласил Меценату и который был более чем скудным для такого эпикурейца, как он.
Когда настал час принять ванну, я послал к Меценату одного из моих рабов, велев ему взять с собой флейту; лучшего я не сделал бы даже для невесты.
Меценату достало доброты все найти отменным — и купание, и ужин, и музыку; он похвалил даже постель, хотя в ней был лишь один тюфяк, и наутро утверждал, что не помнит, когда в последний раз так хорошо выспался.
После завтрака ему доложили, что повозка запряжена. Мы сели в нее и углубились в горы Сабины. Оставив по левую руку от себя величественную вершину горы Лукретил, мы спустились в глубокую долину, орошаемую рекой Дигенция, и, в конце концов, подъехали к небольшой ферме, носившей название Устика. Ферма эта получила имя от хутора, частью которого она являлась и который был построен на скалистом склоне горы.
Всходившее солнце озаряло расположенную справа гору. Чувствовалось, что воздух, которым здесь дышат, здоровый и живительный. Соседние холмы были увенчаны тенистыми и прохладными лесами, а все еще зеленый кустарник, который щипали козы, большие любительницы горького ракитника, как говорит мой друг Вергилий, придавали всему пейзажу красочный вид, не только радовавший взор художника, но и доставлявший удовольствие поэту. Напротив ворот фермы находились развалины святилища Вакуны.
Ведением хозяйства в этом небольшом поместье занимались восемь рабов.
Мы въехали во двор, обнаружив там сарай, где можно было укрыть нашу повозку, и конюшню, куда можно было поставить лошадь Мецената, а затем вошли в дом.
Вне всякого сомнения, нас ждали, ибо мы увидели там приготовленное угощение из каштанов, молока и квашеного молока, лепешки по одну сторону и нарезанный ломтями хлеб — по другую.
Была там и бутылка альбанского вина, предназначенная для того, чтобы оросить эту легкую закуску.
Мне так часто доводилось говорить в своих стихах о винах, которые я пил сам и которыми потчевал своих друзей, что да будет мне позволено сказать о них несколько слов в прозе.
Начну с вин Италии: во-первых, потому что обязан оказать им эту честь как моим землякам, а во-вторых, потому что почти только их я и воспевал, всегда отдавая им предпочтение, даже перед греческими винами.
В одиннадцати областях, составляющих Италию, у нас имеется более тридцати различных винодельческих районов. Лучшие из них находятся в Лации и Кампании, на косогорах, которые тянутся от Помптинских болот до Суррента.
Прежде всего, между Таррациной и Кайетой находятся виноградники, производящие сетин и цекуб. Я уже упоминал сетин, рассказывая о своей поездке в Брундизий; это любимое вино Октавиана. Затем, по мере углубления в Кампанию, фалерн, которого имеется несколько сортов; далее, в восточном направлении, кален; чуть ниже массик, производимый из винограда, который выращивают к северу от Путеол, на склонах горы Гавр, и, наконец, суррент, которому римляне отдавали предпочтение в стародавние времена.[123]
Позднее взамен него они пристрастились к альбанскому вину и фалерну. Фалерн достигает вершины своего качества после десяти — пятнадцати лет хранения в амфоре; в этом возрасте он превосходен для здоровья. Если ему более двадцати лет, он вызывает головную боль и раздражение нервов. Имеются два сорта фалерна: один — темный и сладковатый, другой — светлый, соломенного цвета, немного резкий на вкус. Фалерн загорается, когда его нагревают или подносят к нему пламя лучины или свечи. Это единственное вино, обладающее таким удивительным свойством.
Альбанские вина, напротив, благотворны для раздраженных нервов.
Суррентские вина легкие, нисколько не опьяняющие; их прописывают выздоравливающим, поскольку вина эти не ударяют в голову. В этом отношении они напоминают каленские вина, однако имеют перед ними то преимущество, что улучшают пищеварение.
Цекуб — это крепкое, пьянящее вино. Как и фалерн, оно нуждается в выдержке сроком в десять — пятнадцать лет, а то и больше.
Все эти вина производятся примерно одним и тем же способом. Выжатое из винограда сусло собирают в большие бочки, дол и и, а затем дважды в день хлещут вязовыми розгами.
Его хлещут так тридцать дней подряд, после чего осадок сам собой опускается на дно, и вино осветляется.
Если есть желание избавить себя от этой долгой работы, то можно разбить голубиные или куриные яйца — голубиные предпочтительнее — в чашке с вином, зачерпнутым из той бочки, с какой имеют дело. В итоге получается густая смесь, которую выливают в бочку и которая, будучи тяжелее вина, опускается на дно, увлекая за собой весь осадок.
Приготовленное таким образом, вино, в зависимости от района производства, может сохраняться более или менее долго. В это время его переливают в амфоры из обожженной глины или небольшие греческие кувшины; отверстие сосуда наглухо закупоривают пробкой, которую полностью покрывают смолой, и на пробку, а точнее, на смолу, прикладывают печать с датой розлива, то есть с именем консула, в правление которого это было сделано. Отсюда и происходит название: опимианское вино, вино старого консула или просто консульское вино; так именуют вино урожая 632 года от основания Рима, когда консулом был Опимий: год этот славится превосходным качеством произведенного тогда вина.
Впрочем, фалерн того года уже не вино, а виноградный мед; он сделался настолько горьким, что его пьют не в чистом виде, а примешивая его в небольших количествах к другим винам, в основном к хиосским.
До того, как римляне набрались опыта в изготовлении итальянских вин, лучшими у нас считались греческие вина. Стоили они безумно дорого. Лукулл рассказывал, что в бытность свою ребенком он даже на самых роскошных пирах почти никогда не видел, чтобы к столу подавали греческие вина.
Впрочем, любым винам придают тот или иной дополнительный аромат, если полагают, что их собственных ароматов им недостаточно.
Вино приобретает подобный искусственный запах и вкус, когда к нему примешивают нард, лепестки роз, мастику, полынь, смолу и мед.
Предпочтительнее всего для этих целей мед с Гиметта, и в таком случае вино становится напитком, который носит название мулсум.
Мы выпили поданный нам кувшинчик альбанского вина, съели каштаны и уплели за обе щеки соты с медом; затем по приглашению Мецената я встал из-за стола, чтобы осмотреть его имение. Еще прежде, проходя через двор, я видел, что он был полон кур, отыскивавших себе корм, гусей и уток, барахтавшихся в луже, и голубей, широко круживших над постройками и внезапно опускавшихся на островерхую башенку, которая служила им голубятней.
Так что Меценат не счел уместным показывать мне то же самое зрелище; он открыл заднюю калитку, выходившую в сад, и мы оказались среди цветов, овощей и плодов. То был плодовый сад и огород. С десяток ульев давали прибежище пчелам, чей мед мы только что ели, мед, который они неустанно собирали с разного рода цветов, окружавших улья; оттуда мы перешли на луга и ухоженные поля.
После уплаты всех издержек ферма приносила в среднем от двадцати пяти до тридцати тысяч сестерциев в год. Пока Меценат показывал мне это имение, я не мог удержаться от мысли, что если бы боги взяли на себя труд расставить все по своим местам, то это поместье куда больше подходило бы поэту, довольствующемуся золотой серединой, нежели богатому патрицию вроде Мецената, чье место, в качестве любимца императора, было в Риме, на Палатине. Размышления эти, признаюсь, сопровождались глубоким вздохом. Что же касается Мецената, то он, хотя и не пренебрегая ни одной подробностью, показывал мне все это с безразличным видом пресыщенного собственника, что бесило меня и заставляло шепотом говорить, что такого рода подарки судьбы всегда достаются тем, кто не умеет их ценить.
Вернувшись в дом, мы застали приготовленные для нас ванны и туники; хотя насчет туник я ошибаюсь: их уже в нашем присутствии вынули из шкафа, на который я украдкой бросил взгляд и который, как мне стало понятно, был наполнен бельем.
Затем мы перешли в обеденный зал. При всей своей простоте он был сделан с большим вкусом и украшен на греческий лад. Меценату достало чуткости устроить для меня ужин, не слишком принизивший тот, что я предложил ему накануне. Вначале было подано блюдо с гусиными лапками, утиной печенью, куриными гребешками, отбивными из ослятины — кушанье, которое придумал Меценат и которому он отдавал предпочтение перед всеми прочими, — рыбой из горной речки Дигенция, луговыми опенками и капустными кочанчиками, настолько превосходно заправленными всякого рода пряными травами, что невозможно отведать ничего более восхитительного.