Одновременно с тем Дурново послал в Поволжье экспедицию для преподания губернаторам указаний, чтобы они постарались направить к Ерогину членов Думы из крестьян. Поволжье было избрано, потому что оттуда можно было ожидать наиболее податливых революционной пропаганде крестьян, перехватить которых Дурново и хотел в первую голову, а может быть, и потому, что край этот был более знаком Петру Николаевичу. Экспедиция состояла из А. А. Лопухина, в то время отставленного от должности эстляндского губернатора за слабость, проявленную при подавлении мятежных вспышек в Ревеле, князя Шаховского, начальника Главного управления по делам печати, и чиновника особых поручений И. Я. Гурлянда, как хорошо знакомого с Верхним Поволжьем по прежней своей службе в Ярославле при губернаторе Б. В. Штюрмере. Лицам этим Дурново дал письма на имя губернаторов с приказанием исполнить в точности все те распоряжения, которые от его имени будут переданы. Поездка ожидавшихся от нее результатов не принесла и ознаменовалась лишь малопонятным случаем, а именно: в Саратовской губернии, где губернатором был П. А. Столыпин, в то время приятель А. А. Лопухина, который поэтому в Саратовскую губернию и был направлен, распоряжение Дурново получило огласку, и члены Думы из крестьян были приглашены к губернатору для собеседования повестками через полицию. Возможно, что это вышло случайно или было результатом неосмотрительности канцелярии губернатора, Дурново понял эпизод как демонстрацию против него.
Ерогинские квартиры, собравшие все же некоторое количество членов Думы из крестьян, скоро получили известность, посыпались насмешки в печати, стишки, сам Ерогин оказался мало пригодным для политического руководства, и они скоро заглохли. Квартиры дали, впрочем, кое-какой забавный материал для характеристики настроений и отношения к делу новых законодателей, в них поселившихся. Крестьяне-члены Думы, не довольствуясь суточными деньгами, которые в то время были определены в размере 10 рублей[32], прилагали все усилия, чтобы использовать свое пребывание в Петербурге возможно выгоднее для увеличения своего благосостояния. Некоторые открыли мелкую торговлю, один – курятную[33], поступили в швейцары, дворники и на другие подобные должности; по свидетельству Коренева, крестьяне – члены Думы объяснили свои действия невозможностью прожить иначе, так как значительную часть получаемых от казны суточных денег они обязаны были уплачивать обществам, от коих были избраны, желавшим иметь долю в барышах, выпадающих избранному в члены Думы.
По мере съезда членов Думы становилось ясно, что план П. Н. Дурново (к тому времени замененного уже П. А. Столыпиным) захватить в руки крестьян осужден на неудачу и что в их среде быстро возьмут верх течения революционные и даже анархические. Это настроение выявилось уже в самый день торжественного открытия Думы. Открытие обставлено было с большой торжественностью. На площади у Зимнего дворца, в котором государь принимал членов Думы и должен был сказать им речь, расположены были войска в полном параде, выход был обставлен со всей пышностью придворного этикета, правду сказать, сильно резавшего своим архаическим символизмом не привыкший к этому русский глаз. На фоне блеска и торжественности толпа «депутатов», кто в пиджаках и косоворотках, кто в поддевках, нестриженые и даже немытые, немногие в сюртуках, один-два во фраках, являлась резким и вызывающим контрастом. В первом ряду выделялся В. Д. Набоков, стоявший с надутым видом, засунув руки в карманы, рядом с ним отталкивающий Петрункевич, кривая рожа Родичева[34]. Косые, хмурые взгляды ответили на речь государя, полную доверия к призванным от России людям. Невольно припомнились мне слова государя, сказанные Витте в разговоре, при котором мне пришлось присутствовать. Государь не ошибся в своих предчувствиях.
Разошлись в тягостном молчании. Сразу стало видно, что между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся.
Деятельность Первой Думы у всех на памяти, а потому не буду на ней останавливаться. Обе стороны, и правительство, и Дума, оказались к своей роли одинаково не подготовленными.
Достаточно было пооглядеться среди пестрой толпы «депутатов», а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представляло собой первое русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что Русская земля послала в Петербург все, что в ней было дикого, полного зависти и злобы. Если исходить из мысли, что эти люди действительно представляли собой народ и его «сокровенные чаяния», то надо было признать, что Россия еще по крайней мере сто лет могла держаться только силою внешнего принуждения, а не внутреннего сцепления, и единственный спасительный для нее режим был бы просвещенный абсолютизм. Попытка опереть государственный порядок на «волю народа» была явно обречена на провал, ибо сознание государственности, а тем более единой государственности, совершенно стушевывалось в этой массе под социальной враждой и классовыми вожделениями, а вернее, и совершенно отсутствовало. Надежда на интеллигенцию и ее культурное влияние тоже теряла почву. Интеллигенция в Думе была сравнительно малочисленна и явно пасовала перед кипучей энергией черной массы. Она верила в силу хороших слов, отстаивала идеалы, массам совершенно чуждые и ненужные, и была способна служить лишь трамплином для революции, но не созидающей силой.
Если первые дни кадеты, имевшие в Думе значительное число голосов, сильные своей дисциплиной и опытом общественной деятельности в местных учреждениях, и сумели придать собраниям некоторое благообразие, а торжественный Муромцев даже и напыщенность, то этот тон быстро поблек после первых же успехов Аладьина[35], Онипко[36] и их товарищей, явно показавших, что элементы правого строя тонут в Думе в революционных и анархических. О какой-либо законодательной деятельности в палате, большинство членов которой лишено было самого элементарного образования и воспитания, а многие не умели ни читать, ни писать и способны были действовать лишь в путях инстинкта, не могло быть, разумеется, и речи; к тому же правительство, созвав Думу, не приготовило для нее никаких законодательных предположений, способных занять ее внимание, и явно недоумевало, что с нею делать.
В числе членов Думы, избранных от Симбирской губернии, оказался и мой приятель молодости В. Н. Микешин. Он был совершенно подавлен и перепуган картиной выборов, которую пришлось видеть, и теми проявлениями социальной злобы, которых он был при этом свидетель; он пророчил и, увы, оказался прав, что общественный порядок продержится в России недолго. С ним была и дочь, барышня лет девятнадцати, видимо радикального образа мыслей, с которой он познакомил меня в кулуарах. На вопрос мой, как ей нравится Дума, девица недовольно повела носом: «Что такое Дума и кому она может нравиться. Вот если бы это было Учредительное собрание…»; впоследствии девица эта вступила в сожительство с А. Ф. Керенским[37], которое приняло в конце концов характер гражданского брака.
В Думе же оказался и другой мой приятель молодости – князь Д. И. Шаховской, избранный в секретари, впоследствии неудачный министр призрения во Временном правительстве.
Отношение членов Думы из крестьян к своим обязанностям было весьма своеобразно. В Думу они приводили нахлынувших вслед за ними ходоков по разным делам, которых сажали в кресла, откуда приставам Думы было немало труда их выдворять. Полиция задержала как-то на улице у Таврического дворца двух крестьян, продававших входные во дворец билеты. Оба оказались членами Думы, о чем и было доведено до сведения ее председателя.
Население вообще приняло открытие Думы как нарождение высшего присутственного места, в которое можно было обращаться по всем делам, проигранным в других инстанциях. Со всех концов России посылались прошения: кто жаловался на решение суда, кто просил о разводе, о помиловании и прочем. По роспуске Думы эти прошения, числом до пятнадцати тысяч, были переданы в надлежащие министерства.
Некоторые из членов Думы с места же занялись революционной пропагандой на заводах, стали устраивать уличные демонстрации, науськивать толпу на полицию и т. п. Во время одной из таких демонстраций на Лиговке был избит предводительствовавший толпой буянов Михайличенко, член Думы из горнорабочих Юга. На следующий день он явился в заседание и принял участие в обсуждении предъявленного по этому поводу запроса с лицом, повязанным тряпками, так что видны были только нос и глаза.
Члены Думы – крестьяне пьянствовали по трактирам и скандалили, ссылаясь при попытках унять их на свою неприкосновенность. Полиция была первое время в большом смущении, не зная, что можно и чего нельзя в подобных случаях делать. В одном таком случае сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: «Для меня ты, с…, вполне прикосновенен», и выкинула за дверь. Привлеченный шумом околоточный надзиратель, видевший эту сцену, составил все же протокол об оскорблении бабой должностного лица, каковым он признал члена Думы.
Большие демонстрации устроены были на похоронах члена Думы (фамилию забыл), скончавшегося в белой горячке от пьянства; в надгробных речах он именовался «борцом, павшим на славном посту».
О некоторых членах Думы стали вдогонку поступать приговоры волостных и иных судов, коими они были осуждены за мелкие кражи и мошенничества: один за кражу свиньи, другой – кошелька и т. п. Вообще, количество членов Первой Думы, главным образом крестьян, которые благодаря небрежному составлению списков избирателей и выборщиков оказались осужденными ранее за корыстные преступления, лишавшие участия в выборах, или впоследствии в течение первого года после роспуска Думы, превысило, по собранным Министерством внутренних дел сведениям, сорок человек, то есть около 8 процентов всего состава Думы.