Правительство опиралось на силу, значение которой плохо учитывало, которую долгое время оставляло без ремонта и которой пользоваться не умело, но все же на силу реальную. Кадетская же партия, задававшая тон в Думе, не имела за собой ничего, кроме тумана общественности. Она была уверена в том, что является избранницей народа, но в действительности народ кадетов знать не хотел и сами кадеты народа не понимали.
Издание нового избирательного закона не разрешало еще стоявшей перед правительством задачи. Закон этот, как искусственный, мог быть только мерой временной. Его основой служило крупное владение, которое быстро разлагалось в условиях переходного времени, а следовательно, и постройка на нем утвержденная, должна была в более или менее предвидимом будущем потерять свое значение. Задолженность дворянского и вообще крупного землевладения, в связи с деятельностью Земельных банков и общими экономическими условиями, направлявшими сельское хозяйство на путь интенсивного использования земли, имели следствием быстрое раздробление владений и переход земель в руки мелких собственников из крестьян, а в подгородных местностях – и лиц разных других состояний. В соответствии с этим должны были изменяться и результаты выборов, ибо преимущественное влияние переходило к мелкому землевладению, а оно должно было вынести на поверхность политической жизни совершенно другие социальные слои и дать иной состав Думы. Притом процесс раздробления владений, как можно было предвидеть, должен был идти гораздо быстрее, чем политическое воспитание населения; в результате возникало вполне основательное опасение, что последующие Думы вновь дадут преобладание некультурным слоям с их первобытными воззрениями на государство и собственность.
Наряду с этим становилось все более и более ясным, что сосредоточение к одному месту всех дел по управлению такой громадной империей приводило, с одной стороны, к крайней медленности их разрешения, а с другой – обобщая формулы их решения для столь различных условий, какие представляли собой отдельные части России, придавало самой постановке всякого вопроса в правительстве, а тем более в Думе, слишком отвлеченный оттенок, имевший следствием склонность законодателя к нивелировке жизни. Ярким примером служил земельный вопрос. Имея для различных местностей разное значение и разный объем, в зависимости от их особенностей, истории и психологии населения, вопрос этот, вместо практического в каждой данной местности решения, ставился общественными кругами во всероссийском масштабе и тем самым склонялся к радикальному разрешению, основанному на идее отвлеченного права каждого человека на участие в пользовании своей долей из совокупности всех земель данного государства.
Но было и еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться. Централизация высшего управления не давала выхода жажде деятельности и порывам честолюбия, накоплявшимся в среде местных интеллигентных классов, быстро возраставших в численности. Хотя Россия в смысле возможности восхождения к власти отдельных лиц была страной едва ли не самой демократической (все высшее чиновничество, не исключая и министров, слагалось по преимуществу из лиц невысокого происхождения) и управление империи было наименее классовым, но общее количество его элементов было незначительным. Местные таланты и честолюбия при всем старании почти не имели возможности пробиться к центру или занять удовлетворяющее их положение на местах. Поэтому они силою вещей становились во враждебное отношение к центральной власти и только путем выхода из-под ее опеки, хотя бы и ценой разрушения строя, могли надеяться найти простор для своего развития и проявления. Обстоятельство это, прежде всего, сказывалось на окраинах, особенно западных, но сильно чувствовалось и в центре.
Наконец, объединение в одном представительном учреждении всех наиболее деятельных сил оппозиции умножало ее значение и увеличивало затруднения правительства.
Надо было заблаговременно искать выход из этого положения. Могут, конечно, спросить: если государственная власть того времени не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы перейти к системе диктатуры, то почему не уступала место тем общественным силам, которые легче нее могли найти опору в народном представительстве и повести его за собою; иначе говоря, почему не решалась перейти к системе парламентарного управления. Оппозиция приписывала это эгоистическому упорству правящих классов, не желавших терять блага, связанные с властью, и нежеланию государя расстаться с призрачным хотя бы самодержавием. Действительная причина лежала, однако, не в этом, а в убеждении как государя, так и правительственных кругов в совершенном отсутствии общественных элементов, сколько-нибудь подготовленных к делу управления и способных отправлять обязанности власти. И последующие события показали, что они были правы.
В составе лиц, выдвинутых политическими кругами, деловых людей не оказалось, а оказались либо теоретики и доктринеры, не отдававшие себе отчета в том, что такое управление, подобные Милюкову, или губернские и уездные пророки, подобные Родичеву и Стаховичу. Революции и последовавшие события сделали это для всех очевидным. Достаточно прочитать характеристику, сделанную своим человеком – Набоковым[42], для того, чтобы потерять всякие в этом отношении иллюзии. Это были мечтатели, способные разрушать, но не способные управлять. И если бы власть была вручена им в то время, то не подлежит сомнению, что постигшая Россию катастрофа произошла бы десятью годами раньше и не могла не произойти. Эти люди сделали бы тогда то же самое, что сделали в 1917 году, то есть, развязав руки социальным агитаторам и открыв им все пути для агитации, противопоставили бы их разрушительному действию только словесные увещевания и вопли о «преступлениях старого режима». Не следует забывать, что программа разрушения администрации и полиции с заменой губернаторов земскими комиссарами, а полиции – подчиненной городским и земским управлениям милицией, равно как амнистия и возвращение к деятельности всех политических осужденных, в том числе террористов, осуществленная с места же Временным правительством в марте 1917 года, была не уступкой тогдашним крайним элементам, образовавшим Совет солдатских и рабочих депутатов, на который кадеты сваливают теперь ответственность за свои действия, а основой той самой программы управления Россией, которую в 1906 году представители кадетской общественности выдвигали в переговорах со Столыпиным об образовании общественного кабинета.
Выход из создавшегося положения можно было поэтому искать только в децентрализации как управления, так и законодательства, расчленив последнее на общегосударственное и местное, которое являлось бы развитием права обязательных постановлений, предоставленного действующим законом земским собраниям и городским думам. В свою очередь, это начало можно было обосновать лишь на разделении империи на области, представляющие однородное целое, если не в этнографическом, то, по крайней мере, в экономическом и бытовом отношениях, с образованием в них представительных учреждений переходного типа от хозяйственного к политическому. Само собой разумеется, что при этом приходилось считаться с особыми последствиями в отношении окраин, имевших притязания на политическую автономию, к которой подобная мера могла бы являться первым шагом.
Шаг этот вызвал, разумеется, много возражений. Начало единства и неделимости империи было определенно выражено в Основных законах, и общее настроение правящих верхов толковало его широко, считая нарушением всякое местное обособление как наводящее на мысль о федерации и сепаратизме. Точка зрения эта имела свои глубокие корни и в интеллигентных слоях, особенно славянофильских, которые издавна стремились распространить на всю Россию одинаковые порядки; насколько глубоко коренилось это инстинктивное чувство и в остальных слоях образованного общества, стало ясно после переворота, когда оно нашло себе выражение, почти болезненное, в несогласии на какие-либо отступления от начала единства, даже ценою помощи окраинных элементов в борьбе с большевиками, от исхода которой зависело самое бытие России как великой державы.
Но система эта имела громадные и очевидные преимущества. Замыкая вопросы устройства народной жизни в областные рамки, она придавала практичность их решению и сокращала пределы теоретического размаха мысли. Она раздробляла поле социалистического натиска, выводя из-под воздействия идей рабочей демократии области чисто земледельческие. Она открывала путь к более правильному разрешению земельного вопроса, ограничивая его более узкими рамками. Она открывала простор местным творческим силам и, что имело немалое значение, давала возможность применять в разных местностях разные системы выборов, приспособленные к особенностям их общественного строя. Она ослабляла обостренность национальной борьбы на окраинах, облегчая для правительства возможность отказаться от непременной на всем протяжении империи защиты русского национального интереса как преимущественного (например, в Польше, в прибалтийских губерниях) и сосредоточиться на более интенсивной его охране там, где ему угрожала действительная опасность, как, например, в западном крае. Она открывала, наконец, возможность перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя империи.
Одним из существеннейших условий будущего России являлись пределы ее «обрусения», разумея под этим словом распространения русской культуры и господствующего положения русской национальности по всему пространству империи. Первенство языка и внешнего обихода и право каждого русского чувствовать себя дома на всем протяжении империи вытекало с необходимостью из ее формального единства и было тесно с ним связано. Если в государстве федеративном вполне понятны местные национальные особенности, и никто не может претендовать на то, чтобы повсюду найти привычные условия национальной жизни, то в государстве едином требование первенства господствующей национальности неизбежно.