Через два дня Горемыкин вернулся из Ставки с известием о назначении А. Н. Хвостова. При встрече в тот же день в Совете министров он молча поздоровался со мной и развел руками. Я не стал его расспрашивать. Лодыженский же, управляющий делами Совета, по-видимому метивший на мое место, передавал мне со слов Горемыкина, что тот встретил у государя неожиданно резкий отпор.
На 1 января 1916 года я был пожалован в статс-секретари его величества, как я имел основание думать, по настоянию Горемыкина.
Явившись однажды к государю с всеподданнейшим докладом, я застал его читающим книгу. Заметив невольно брошенный на нее взгляд, государь показал книгу и спросил: «Читали ли вы?»
Это был нашумевший в свое время рассказ полковника Родионова «Наше преступление». Я ответил, что не только читал, но и знал местность, к которой относится действие рассказа. Родионов описывал в своей книге быт южной части Боровичского уезда, прилегающей к уезду Валдайскому, где я начал в 1889 году службу в должности судебного следователя. «Неужели правда то, что здесь написано? Мне не хотелось бы верить». На мой ответ, что в книге, как водится, сгущены краски, но описанные в ней проявления деревенского хулиганства представлялись для данной местности явлением обыденным уже и в мое время, а за последующее, с общим ростом распущенности, случаи, вероятно, участились, государь выразил недоверие: «Нет, я все-таки этому не поверю. Человек, который это написал, просто не любит народа».
Моя встреча с императрицей Александрой Федоровной
В двадцатых числах ноября 1916 года, около двенадцати часов ночи, ко мне позвонил по телефону инженер П. И. Балинский, прося принять по срочному делу. Балинского я знал по прежней службе в Министерстве внутренних дел, когда он проводил проект устройства в Петербурге метрополитена, знал за человека очень умного и талантливого, но уже лет десять–пятнадцать совершенно потерял из виду и лишь изредка встречал на улице. Хотелось спать, и я пытался отделаться от посетителя и перенести его на утро, но Балинский настаивал, что дело близко касается моих интересов и не терпит отлагательства. Я уступил, и он приехал ко мне в первом часу ночи.
Балинский объяснил, что прислан с доверительным поручением статс-дамой Е. А. Нарышкиной по поводу совершенно необыкновенному. Она получила, якобы из Ставки, где в те дни находилась императрица, телеграмму с поручением устроить свидание мое с Распутиным, дабы сообщить его впечатления. По словам Балинского, в Ставке были суждения о переменах в составе правительства, в связи с чем и состоит поручение. Он, видимо, полагал, что это сообщение должно быть мне очень приятно.
Я ответил, что, будучи верным слугой государя, готов нести всякие обязанности, какие его величеству угодно будет на меня возложить, но лично ничего не ищу и ничего не сделаю для того, чтобы получить то или иное назначение, сколь бы оно почетно ни было. Если государь прикажет мне принять Распутина, то я его приму гласно и открыто, как и всякого другого; подвергаться же его обозрению в предлагаемых условиях не согласен, и самую мысль проходить через подобные испытания считаю для себя обидною.
Балинский сказал, что Е. А. [Нарышкина], предвидя подобный ответ, поручила ему осведомиться, не соглашусь ли я на то, чтобы где-либо в частном доме, «например, у меня, – сказал он, – Распутин мог бы, хотя издали, вас увидеть, пройдя лишь через комнату, в которой вы будете находиться, дабы он имел возможность удостоверить, что вас видел и знает». Разумеется, я и от этого отказался, с чем Балинский и уехал. Весь его рассказ оставил впечатление чего-то недоговоренного.
Спустя несколько дней, вернувшись домой к завтраку, я узнал, что в мое отсутствие дважды заезжал митрополит Питирим и просил дать ему знать по телефону, как только я вернусь домой. Митрополита я видел лишь раз примерно за год перед тем, когда он приезжал ко мне в Мариинский дворец, место моей службы, справляться о деловых и нравственных качествах служившего в Государственной канцелярии князя Жевахова, впоследствии обер-прокурора Святейшего синода, и произвел впечатление очень умного человека, резко выделявшегося из общего уровня наших иерархов; тогда, между прочим, в разговоре он спросил меня, не согласился ли бы я занять должность обер-прокурора Синода, на что я ответил, конечно, отрицательно, обратив весь разговор в шутку; через день я отдал митрополиту визит и провел у него минут десять с Э. Б. Войновским-Кригером[50], которого там застал. Этим отношения наши и ограничились. Я позвонил к митрополиту, и тот сообщил, что приезжал по высочайшему повелению переговорить «о деле государственной важности», как сказал он; просил его принять.
Мне не хотелось, чтобы его карету лишний раз видели у моего подъезда, а потому сам отправился к нему в Лавру.
Митрополит сказал, что государь поручил ему переговорить со мною доверительно о следующем. Его величество озабочен приисканием подходящего лица на должность председателя Совета министров, которую он находит необходимым, по обстоятельствам военного времени, соединить непременно с должностью министра внутренних дел. Он имеет в виду несколько кандидатов, но прежде, чем решить, к кому обратиться, желает заранее знать отношение их к некоторым вопросам, чтобы избежать затем неприятных разговоров, так сильно, по словам митрополита, надоевших его величеству. «Этими вопросами являются, – продолжал владыка, – отношение к Протопопову – раз и к известному лицу – два». – «То есть к Распутину?» – спросил я. «Да, к Григорию Ефимовичу».
Вопросы, как и весь разговор, были для меня неожиданностью, тем более что личное недоверие государя было мне хорошо известно, и государь всего лишь год назад отклонил вторичную просьбу Горемыкина о назначении меня министром внутренних дел. Может быть, поэтому именно я запомнил точно свой ответ. Я ответил, что вполне доволен своим теперешним положением и ничего не ищу, а потому скажу свое мнение откровенно. Протопопова я считаю человеком совершенно ничтожным, лишенным к тому же всякой подготовки и знаний и не способным быть не только министром, но и делопроизводителем в любом министерстве. Он не более как пустое место, ничего не делает и делать не может, все сбросил на руки товарищей, и сам занимается одной болтовней. Практически он совершенно безвреден, но агитация, поднятая против него бывшими думскими друзьями, основанная, без сомнения, на том, что он принял назначение, не спросив их, и повернул направо, а может быть, и на том, что они боятся Протопопова, как человека знающего много лишнего, делает пребывание его в среде правительства совершенно нежелательным.
Митрополит пояснил на это, что его величество сам сознает непригодность Протопопова как министра, но не считает возможным теперь же его уволить, вся поднятая против него травля исходит, по убеждению государя, от тех самых лиц, которые, как Родзянко, только что перед тем советовали назначить Протопопова министром торговли и всячески его хвалили и которые все оказались против, как только государь по своему почину дал ему другое назначение. «Стоило мне его назначить, – сказал, по словам Питирима, государь, – как тотчас Протопопов оказался сумасшедшим». Поэтому его величество хотел бы несколько отсрочить выход Протопопова из состава правительства. Но так как он находит необходимым соединить должности председателя Совета с министром внутренних дел в одном лице, то предполагает поместить Протопопова на должность министра иностранных дел.
Я ответил, что назначение Протопопова министром иностранных представлялось бы уж совершенно невозможным, как потому, что придаст новую пищу толкам о намерении правительства заключить сепаратный мир, так и потому, что в роли министра иностранных дел Протопопов способен причинить своей невоздержанной болтовней величайшие осложнения. Поэтому, раз его величеству угодно отсрочить увольнение Протопопова, то я предпочел бы сохранить его еще некоторое время министром внутренних дел с тем, чтобы мне было предоставлено право избрать ему товарищей министра по своему усмотрению; этим путем я мог держать министерство в руках до времени, когда удастся убрать Протопопова окончательно; мне при этом пришло в голову имя М. Э. Ячевского, псковского губернатора, который, будучи назначен товарищем министра, ведающим полицией, превосходно справился бы с этой, первенствующей задачей ведомства, да, кстати, как человек очень ловкий, нашел бы способ выжить поскорее Протопопова.
Что же касается «известного лица», сказал я, то я смотрю на дело так. Государь волен совещаться с кем ему угодно и о чем ему угодно, в том числе и с Распутиным, и никто не вправе в их отношения вмешиваться. Если, однако, лицо, с которым государь частным образом совещается, станет выносить секрет этих отношений на улицу, а тем более похваляться своим положением, лезть к министрам и расточать обещания, то при этих условиях служить на ответственном месте я не счел бы возможным. Вообще же, если бы государю, к величайшему моему смущению, угодно было возложить на меня те обязанности, о которых идет речь, то я очень просил бы его величество облегчить мне на первых порах их выполнение, согласившись на временный отъезд Распутина из столицы, а главное, разрешив обезвредить тот круг проходимцев, которые эксплуатируют «старца» в своих видах, путем административной их высылки на время войны в места более или менее отдаленные.
Вместе с тем, идя навстречу пожеланиям государя в этих двух вопросах, как затрагивающих его личные чувства, я должен был бы заранее просить соизволения его величества на некоторые меры, необходимые для осуществления государственного и общественного порядка в переживаемое тяжелое время.
Я просил бы, прежде всего, изменить, хотя бы на время войны, существующий порядок всеподданнейших докладов в том отношении, чтобы, за исключением министров императорского двора, военного и морского, один лишь председатель Совета имел бы у его величества личный доклад; всеподданнейшие же доклады всех остальных министров производились бы ими совместно в заседаниях Совета министров под личным его величества председательством, и лишь в крайних случаях единолично, но в присутствии председателя Совета. Во-вторых, чтобы Петербург изъят был из подвед