Пришлось, не без некоторого смущения, объяснить государыне, что дело не так просто. Учреждения императрицы Марии представляют собой лишь совокупность отдельных воспитательных и благотворительных заведений, управление коими объединено в подобие особого ведомства, с предоставлением ему некоторых привилегий и особых финансовых источников; ведомство это не получает прямых кредитов из казны и является чем-то вроде автономной корпорации, но этим и объясняется его обособленное положение в кругу целых установлений, отнюдь не органом государственного управления. Между тем, для осуществления мысли императрицы о подчинении ей всего общественного призрения, которое частью возложено, в качестве обязательной повинности, на сословные общества, частью же предоставлено попечению общественных учреждений, распределяется, в порядке подведомственности, между разными ведомствами и регулируется, хотя и очень несовершенными, но весьма многочисленными законами, придется все эти законы изменять, возбуждая множество сложных и спорных вопросов и создавая учреждение, резко уклоняющееся от общего типа государственных установлений; кроме того, требуется и отпуск на это дело из казны ежегодных довольно значительных кредитов. При таких же условиях проведение дела в законодательном порядке через Государственную думу и [Государственный] совет представляется неизбежным и в то же время почти безнадежным.
Государыня заволновалась. «Неужели вы думаете, – сказала она, – что этого нельзя сделать только потому, что я хочу стать во главе учреждения?» Я стал объяснять, что не в лице причина, а в системе, что нельзя ожидать согласия не только законодательных учреждений, но даже и правительства, если ему предоставлено будет высказаться, на выделение целой отрасли государственного управления в управление как бы частное, каким неизбежно явится ее ведомство, и на освобождение его от контроля правительства, что также неизбежно вытекало бы из факта неприкосновенности и безответственности лица, коему учреждение подчинено. И именем которого будут прикрываться все действия подчиненных исполнителей, проверять кои лично она не будет иметь между тем возможности.
Разгорелся спор, убедивший меня, что Александра Федоровна, при всех ее прекрасных порывах, была совершенно чужда элементарных представлений о государственном порядке, быть может, потому, что никто и не пытался объяснить ей значение государственной механики и смысл управляющих ею начал. Вместе с тем, однако, я вынес и другое впечатление, что сама по себе природа государыни, при всей страстности ее отношения к делу и порывистости характера, представляла благодарную почву для убеждения, если вести его систематически, в спокойном тоне и с принятием на вид ее совершенного незнакомства со всеми этими вопросами, требующими известной элементарности в ходе рассуждения. По крайней мере, может быть, это и была простая случайность, но после спора, продолжавшегося не менее часа, мне удалось убедить ее отказаться от задуманного преобразования, ограничившись пока развитием тех учреждений, которые состояли уже в ее ведении. Разговор этот она не раз прерывала словами: «Это удивительно. Мне никто раньше так не объяснял».
Между прочим, государыня спросила: «И зачем Дума, неужели нельзя было править без нее?» И вот мне пришлось выступать в роли, которая очень удивила бы кадетов – защитника Думы. Я сказал, что Думу надо твердо отличать от думцев и от их возмутительного поведения, и объяснил ту обстановку, в которой возникла мысль о созыве Думы и основания к этому шагу. Сущность этих объяснений, приспособленных к слушателю, сводилась к тому, что с ростом и развитием образованных классов, без которых современное государство технически существовать не может, рождается у них потребность принять участие в управлении. Потребность эта столь же неистребима, как стремление есть и пить, и как бы к ней ни относиться, но считаться с ней приходится. Неудовлетворение потребности влечет за собой попытки насильственного вмешательства в государственную жизнь в форме революционной агитации и политических преступлений. Пока явления эти были слабы и захватывали ограниченные слои общества, с ними боролись обыкновенными средствами ограждения государственного порядка. Когда движение расширилось, пришлось прибегнуть к созданию исключительных положений и к массовой изоляции неспокойных элементов путем административной высылки в места, где, предполагалось, их деятельность не будет иметь почвы под ногами. Но наступило время, когда и эти меры оказались недостаточными. Административная высылка распространялась все шире и шла вглубь, захватывая низшие слои населения. Число высланных увеличивалось настолько, что в местах своего пребывания они становились угрозой порядку и источником политической заразы. Способы борьбы оказывались недостаточными. Необходимо было поэтому или перейти к более решительным [мерам], то есть к системе правительственного террора, убивающего культурную и хозяйственную жизнь, или попытаться, удовлетворив политические домогательства образованной части общества, разъединить либеральное течение от социалистическо-революционного и привлечь первое на сторону престола. Это последнее соображение взяло верх и имело следствием создание Государственной думы. В постановке ее допущено, конечно, много ошибок, дано на первых же порах чересчур большое влияние крестьянскому элементу, чего нигде на свете не было и что внесло стихийное начало в отношения Думы к правительству.
Неправильна в таком громадном и разнородном государстве, как наше, и централизация народного представительства, которая имела следствием склонность к разрешению всех вопросов с чисто теоретической точки зрения, облегчала возможность объединения против правительства всех оппозиционных элементов. Но все же в конце концов одна из целей была достигнута – общественные страсти были до известной степени канализированы в Думе, как в сточной трубе. Кроме того, Дума, и в этом ее главное значение, явилась весьма удобным инструментом для воздействия на настроение страны, которую через ее посредство легче утвердить в убеждении о необходимости принимаемых мер, чем прямыми приказами власти. Но, разумеется, на этом инструменте надо было уметь играть, а этого умения не оказалось, так как Дума после Столыпина была брошена на произвол судьбы и все связи с ней были утеряны.
Но, как бы то ни было, прибавил я, теперь, во время войны, приходится с особой осторожностью относиться к всякой силе, могущей затруднить положение правительства. И так как власть не может висеть в воздухе, то необходимо постараться установить с Думой возможно лучшие отношения, раз власть не считает себя достаточно сильной, чтобы, по примеру Австрии, с самого начала обойтись совсем без Думы, взяв на время войны самых опасных главарей под замок, что было бы, пожалуй, самое лучшее. Создавшееся же положение самое невыгодное, так как ведет только к усилению взаимного раздражения и ослабит власть в общественном сознании.
Государыня слушала очень внимательно и тоже заметила, что этого ей раньше не разъясняли в таком виде, но мне показалось, что эта часть нашей беседы имела менее успеха, чем предшествующая, и она перевела разговор опять на благотворительные темы.
Разговор перешел на призрение пострадавших в войне с Германией, и государыня стала с жаром говорить о своей мысли, которую она старалась проводить в Верховном совете, о необходимости поставить дело так, чтобы все раненые и увечные были возвращены к трудовой жизни, приспособленной к их новым физическим условиям, с доведением их производительности до возможного максимума, и с тем, чтобы те, которым трудоспособности вернуть нельзя, были помещены на дожитие в прекрасно поставленных приютах (проекты таких приютов, не помню, кем составленные, и одобренные государыней, предполагали для их постройки, не считая содержания, затрату в размере более 3 тысяч рублей на каждого призреваемого).
Она спросила мое мнение. Мне пришлось и в этом случае возразить против столь широкой постановки дела. «Мы слишком бедны, – сказал я, – для такой роскоши, ибо на нее никаких денег не хватит, а их у нас очень мало и без того, тем более после войны придется нести чудовищные расходы на возобновление разрушенного хозяйственного оборудования страны. Как ни желательно сделать все возможное для облегчения участи пострадавших от войны, но не следует увлекаться мечтами, которые нельзя осуществить. Положение раненых и увечных надо, разумеется, скрасить, как только можно, но в общем их приходится рассматривать как людей, попавших под колесо истории, и скинуть со счета; силы же и средства направить на другую, более важную для государства и более осуществимую задачу, а именно на призрение сирот, которые останутся после убитых, и на воспитание из них здоровых и надежных пахарей и солдат, в замену погибших».
Государыня опять заволновалась: «Что вы говорите, как денег нет? А контрибуция, которую мы получим! Государь дал мне слово, что вся она пойдет на то, чтобы облегчить положение пострадавших от войны, и я не позволю хоть одну копейку из нее обратить на что-либо другое!» Разговор носил такой откровенный характер, что я не выдержал и спросил: «Неужели вы верите, государыня, что контрибуция будет?» Она вспыхнула и вскочила со стула: «Не смейте и сомневаться, мы победим, я верю, что мы победим, а раз будет победа, то будет и контрибуция!» В ее голосе было столько искренности, что сомневаться в правде ее чувства не было бы никакой возможности. Это была русская царица, а не немка или англичанка.
Пробило восемь часов. Я поспешил откланяться и унес с собой чувство глубокого уважения к этой женщине, одаренной несомненно высокой душой, но такой неопытной, легкой добыче для всякого, кто сумеет завладеть ее доверием. Более я ее не видел. 17 декабря убит был Распутин, Александра Федоровна замкнулась дома и перестала где-либо появляться.
Сипягин
Дмитрий Сергеевич Сипягин был человек цельный и крупный. Это был прямой потомок той московской знати, полурусской, полутатарской, крепкий телом и духом и твердый в вере и преданности царю, которая строила Русское государство. Это бы, как кто-то удачно сказал, последний боярин старой Московской Руси.