в бытность главноуправляющим Канцелярией по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых. Став министром внутренних дел, он еще настойчивее повел свою линию, не упуская ничего, чем можно было бы выдвинуть на вид свое положение первенствующего министра. Начал он с квартиры, перестроив на дворцовый лад старинное и неудобное помещение в Шефском доме на Фонтанке и отделав его с невиданной для таких помещений роскошью. Все было густо и довольно аляповато раззолочено, уставлено антикварной мебелью и бронзой, а столовая отделана под старинную палату, с окованными железом дверьми, стрельчатым окном, стенной живописью, изображавшей венчание на царство Михаила Федоровича, и огромной люстрой в виде паникадила, приобретенной за большие деньги у московского старьевщика. Мебель в столовой была крыта торжковской кожей с вышитыми по ней вензелями Сипягина. Все это стоило очень дорого, возбудило много нареканий, а приближенными объяснялось намерением Сипягина делать в этом доме приемы в высочайшем присутствии, что впоследствии и подтвердилось.
Той же цели – выдвинуть свое положение на первый план – служило и учреждение разных высоких совещаний под его председательством. В одном из них и мне пришлось принять участие в качестве делопроизводителя. Предметом было упразднение тотализатора, о чем настойчиво просили Петербургское и Московское городские управления. В составе совещания было много народа, несколько министров и два великих князя – явление до того, кажется, небывалое.
Совещание ознаменовалось забавным эпизодом, рисовавшим нравы времени. Голосовалось не помню уже какое положение, поддерживаемое Сипягиным. Большинство совещания было с ним против представителей Москвы и Петербурга и еще кого-то. «Принято единогласно», – провозгласил, не обратив на них внимания, Сипягин. «Позвольте, ваше высокопревосходительство, – запротестовали Д. Н. Шипов и его единомышленники, – мы не согласны». Сипягин побагровел. «Я сказал – единогласно. Так и запишите», – обратился он к делопроизводству. Недовольные умолкли и, сколько помнится, отдельного мнения по журналу не заявили.
Смерть застигла Сипягина неожиданно, в то самое время, когда он, казалось, подходил к заветной цели. Это еще не была высшая власть – «ближнее боярство», но было преддверие к ней. Мечта увидеть в своем доме царя сбывалась. Государь принял приглашение отобедать у Сипягина на новоселье.
Вся хозяйственная часть министерства приведена была в действие. Управляющий ею Григорьянц рыскал по городу, разыскивая розы для убранства стола. Из Астрахани была выписана салфеточная икра к горячим калачам, из Рыбинского – шекснинские стерляди и из Москвы – цыганский хор. Но как раз накануне торжественного дня полоумный мальчишка Балмашев выстрелом из револьвера смертельно ранил Сипягина в приемной Мариинского дворца. Его перенесли в Максимилиановскую лечебницу. Умирая, он выразил желание видеть государя и проститься с ним. П. Н. Дурново поехал в Зимний дворец, но, пока успел доложить о случившемся, Сипягин скончался.
П. А. Столыпин
Петр Аркадьевич Столыпин был в нашей государственной жизни явлением новым. Он первый сумел найти опору не только в силе власти, но и в мнении страны, увидевшей в нем устроителя жизни и защитника от смуты. В лице его впервые предстал перед обществом вместо привычного типа министра-бюрократа, плывущего по течению в погоне за собственным благополучием, каким их рисовала молва, новый героический образ вождя, двигающего жизнь и увлекающего ее за собой. И эти черты были действительно ему присущи.
Высокий рост, несомненное и всем очевидное мужество, умение держаться на людях, красно говорить, пустить крылатое слово – все это, в связи с ореолом победителя революции, довершало впечатление и влекло к нему сердца.
Никому из крупных предшественников Столыпина: ни Сипягину, ни Плеве, ни Дурново – нельзя отказать ни в личном мужестве, ни в спокойном достоинстве, с которым они встречали смерть, ежечасно глядевшую в глаза, ни в готовности жертвовать собой ради долга. Дурново к тому же был выше Столыпина и по уму, по заслугам перед Россией, которую спас в 1905 году от участи, постигшей ее в 1917-м. Но ни один из них не умел, подобно Столыпину, облекать свои действия той дымкой идеализма и самоотречения, которая так неотразимо действует на сердца и покоряет их. И кривая русская усмешка, с которой встречалось прежде всякое действие правительства, невольно стала уступать место уважению, почтению и даже восхищению. Драматический темперамент Петра Аркадьевича захватывал восторженные души, чем, быть может, и объясняется обилие женских поклонниц его ораторских талантов. Слушать его ходили в Думу как в театр, а актер он был превосходный.
Столыпин был баловень судьбы. Все то, чего другие достигали ценою бесконечных усилий и загубленного здоровья и что приходило к ним слишком поздно, все это досталось ему само собой, и притом вовремя и в условиях наиболее для него благоприятных. Достигнув власти без труда и борьбы, силою одной лишь удачи и родственных связей, Столыпин всю свою недолгую, но блестящую карьеру чувствовал над собой попечительную руку Провидения. Все складывалось для него как-то особо благоприятно, и даже физические недостатки и несчастия и те шли ему на пользу. Короткое дыхание – следствие воспаления легких – и спазм, прерывавшие речь, производили впечатление бурного прилива чувств и сдерживаемой силы, а искривление правой руки – следствие операции костного мозга, повредившей нерв, – придавало основание слухам о том, что он был ранен на романтической дуэли; наконец, взрыв на даче на Аптекарском острове и тяжелое ранение детей, которые как бы пали жертвой его преданности долгу, привлекло к нему со всех сторон широкие симпатии сострадания.
К власти Столыпин пришел в то самое время, когда революция, охватившая окраины, а отчасти и центр России, была уже подавлена энергией П. Н. Дурново, а поднявшаяся против нее волна общественного порыва только еще нарастала. И эта волна сразу вознесла Столыпина на огромную высоту, с которой он и себе, и другим казался великаном. И сознание это бодрило и окрыляло его.
Самая смерть застигла его наверху удачи, власти и влияния, в обстановке совершенно исключительной, и как раз накануне дня, когда его положение должно было пойти на убыль. Он был убит в Киеве, матери городов русских, в крае, только что возвращенном им к сознательной национальной жизни и полном благодарных чувств. Он пал от рук предателя-еврея в торжественном собрании, на глазах царя и всей России, и, смертельно раненный, благословляющий ослабевшей рукой государя, был вынесен из зала под звуки народного гимна. Вся Россия провожала его до могилы, и погребен он был в ограде Киевской лавры, рядом со старыми борцами за русское великодержавие – Кочубеем и Искрой. Такой смерти и таких похорон не удостоился никто из его предшественников и вообще никто из правительственных лиц России.
А между тем, останься он жив, и судьба его была бы, вероятно, иная. Звезда Столыпина клонилась уже к закату. Пять лет тяжелого труда подорвали его здоровье, и под цветущей, казалось, внешностью он в физическом отношении был уже почти развалиной. Ослабление сердца и Брайтова болезнь[61], быстро развиваясь, делали свое губительное дело, и если не дни, то года его были сочтены. Он тщательно скрывал свое состояние от семьи, но сам не сомневался в близости конца.
С другой стороны, и положение его к тому времени пошатнулось, смута затихла, а с успокоением ослабевало и то напряжение общественного чувства, которое давало отпор Столыпину. Политика его создала немало врагов, а попытка затронуть особое положение дворянства в местном управлении, которую он, правда, не решался довести до конца, подняла против него и такие слои, которые имели большое влияние у престола; приближенные государя открыто его осуждали. Давление, которое Столыпин производил на государя в дни, когда решался вопрос о его отставке, в связи с провалом в Государственном совете закона о земстве в западных губерниях, не могло не оставить осадка горечи и обиды в душе государя. Повышенная же настойчивость, которую он привык проявлять в отношении к верховной власти, укрепляла это настроение. Наконец, и в политике своей Столыпин во многом зашел в тупик и последнее время стал выдыхаться.
Предстояло медленное физическое угасание, потеря сил и способности работать, а весьма возможно, и утрата власти, и горечь падения. Соперники – и какие соперники! – начинали уже поднимать голову из разных углов. Предстояло увидеть, как другой человек сядет на место, которое он привык считать своим, и другая рука, быть может, рука ничтожного человека, одним презрительным движением смахнет все то, что он считал делом своей жизни. Для такого самолюбивого человека, как Столыпин, эта мысль была хуже смерти. И потому смерть принесла ему избавление.
Что касается политики Столыпина, то она не была так определенна и цельна, как принято думать, а тем более говорить. Она проходила много колебаний, и принципиальных, и практических, и в конце концов разменялась на компромиссах.
В Петербург Столыпин приехал без всякой программы в настроении, приближавшемся к октябризму. Известен был его отказ, в бытность саратовским губернатором, принять меры к правительственной агитации среди крестьян, избранных от этой губернии в члены Первой Государственной думы, и те несколько таинственные обстоятельства, при которых получило огласку в губернии содержание секретного письма, посланного ему по этому поводу П. Н. Дурново через А. А. Лопухина.
Первое время своего министерства он был очень скромен, почти робок в непривычном ему служебном мире. Став председателем Совета министров, он старался привлечь к себе общественные элементы, на которые привык опираться в Саратове, хотел видеть в должности управляющего делами Совета общественного деятеля Н. Н. Львова. Отказался он от этой мысли, узнав, что должность эта была значительно понижена в ранге и правах по сравнению с соответствующей ей ранее должностью управляющего делами Комитета министров; предлагать Н. Н. Львову положение чисто бюрократическое он не находил возможным. Затем, после неудачных попыток сговориться с другими общественными деятелями и привлечь их в состав кабинета, особенно же после впечатления, произведенного взрывом на даче, Столыпин повернул направо, а затем под влиянием близких к нему людей склонился к национальной политике и держался этого направления до конца.