Маму мою напугали в полиции: если она не даст мне с собой в дорогу питание, я буду голодать все время плавания. Но все десять дней пути я питалась вместе с членами экипажа.
Мама приготовила мне в дорогу две большие копченые рыбины. Не помню их названия, но в Москве продавали их тонко нарезанными по 100–200 граммов, и стоило это дорого. Кроме этих двух рыб, от которых я постаралась избавиться еще на корабле, так как стеснялась вести их в страну, где, как мне казалось, царило изобилие, были у меня еще консервы и большой бумажный пакет с печеньем, который мне в дорогу принесла моя подруга Геня из собственной пекарни их семьи. Разумеется, я не дотронулась до еды, которую мне дали с собой. Геня так баловала меня своими изделиями, что я ела только шоколадное печенье, а до простого вообще не дотрагивалась. Когда я предложила все это «богатство» двум женщинам на корабле, они категорически отказались. Жестикулируя руками, они объясняли мне, что это мне еще пригодится, так как в Одессе нечего есть. Но я им не поверила. Ведь в Палестине я слышала от коммунистов о крупных успехах социалистического строительства в СССР. А на корабле я собственными глазами увидела доказательства этому. С большим трудом удалось мне сунуть этим женщинам обе большие рыбины. Я оценила порядочность двух простых работниц корабля только тогда, когда села за стол в первый раз в доме МОПРа (Международной организации помощи революционерам) с палестинскими товарищами, высланными до меня. Они собрались в честь моего прибытия и категорически отказывались от привезенной мной еды, которую я поставила на стол. За ужином они объяснили мне, что страна вступила в борьбу за выполнение планов первой пятилетки по созданию основ социалистического строя. Пока в стране положение тяжелое, питание нормировано.
Уже по пути из ОГПУ в дом МОПРа я поразилась, видя среди прохожих детей и молодых людей в рваной одежде, часто с чужого плеча.
Но вернемся к моему плаванию на пароходе под названием «Одесса». Все дни пути я находилась в страшной подавленности. Когда судно подняло якорь и пустилось в плавание, я поняла, что оторвалась от семьи и Страны, возможно, навеки. Легла на мое сердце страшная тяжесть: мне хотелось плакать, а заплакать я не смогла. Спустя много лет я встретила в одном романе Кронина описание такого состояния после смерти любимого человека. Тяжелым камнем лежало горе на моей душе. Это была нестерпимая боль. Я чувствовала, чтобы освободиться от нее, необходимо заплакать, но глаза мои были сухи.
Я знала, что Юдит, сестра Михаила, и Браха, одна из старших коммунисток, высланные за несколько месяцев до меня, находятся в Одессе. Я была уверена, что им сообщили о моем прибытии и они обязательно придут в порт встретить меня. Ведь я была самой молодой из всех высланных. Я чувствовала, что, как только увижу этих близких мне женщин, я заплачу и тем самым освобожусь от душевной тяжести. Я с нетерпением ждала этой встречи все дни, часы и минуты десятидневного плавания. Среди немногочисленных пассажиров парохода был молодой араб, владелец цитрусовых плантаций. Он ехал в Константинополь. Мы сидели с ним на ящике на палубе и беседовали. Я думаю, что на судне он был единственным арабом, так как он спокойно сидел и беседовал с еврейской девушкой. Я не знаю, был ли он христианином или мусульманином, и только по головному убору и лицу видно было, что он араб. Как ни странно, разговаривала я с ним по-арабски. Ведь теперь я не знаю ни одного арабского слова. И о чем же я говорила с арабом? О положении советской женщины, получившей в СССР равные права с мужчиной. Ведь я тогда еще не видела это равноправие на деле: женщины убирают снег большими деревянными лопатами на улицах городов, женщины работают грузчиками. Я не видела тогда женщин, работающих за станками и по ремонту этих станков. Я тогда еще не знала, как в колхозах вся тяжелая работа ложится на плечи женщин, а бригадиры, мужчины, следят за их работой. До сегодняшнего дня в советских фильмах можно увидеть такое равноправие.
Когда в 1956 году я рассказывала родным, что работала на заводе за токарным станком, это их удивляло и смешило.
Но тогда, в октябре 1931 года, богатый культурный араб, услышав мой рассказ об освобожденной женщине в СССР, согласился со мной, что это хорошо. В конце моей пламенной агитационной речи он сказал: «Почему тебе кажется, что ты с трудом говоришь по-арабски? Ты прекрасно объясняешься!» Я помню эту встречу, как будто она произошла вчера. Небо было ясное, солнце ярко светило, пароход спокойно плыл по гладкой поверхности моря. А я сижу с арабом на большом ящике посреди палубы и беседую. Сейчас мне остается только верить, что я тогда действительно говорила на понятном арабском языке. Ведь и родной язык забывается, если не пользоваться им долгое время.
Так случилось с моим ивритом, который я полностью забыла за 25 лет, но, попав в языковую среду, оживила его.
В 1956 году я получила разрешение ОВИРа посетить родных в Израиле. Об этом я расскажу во второй части книги «Сорок лет моей жизни в Советском Союзе». Я летела через Вену. В зале аэропорта в Вене я увидела молодого человека, который, стоя за круглым столом, писал открытку на иврите. Я такого чуда не видела много лет. Я не удержалась и, подойдя к нему, заговорила на иврите, будучи в полной уверенности, что владею языком. Я спросила на иврите: «Вы из Израиля?» Он ответил положительно. Тогда я спросила: «Откуда вы?» Он ответил, что из Тель-Авива. Я обрадовалась и хотела спросить его, знает ли он кого-нибудь из моих родных, и сказать ему, что в Тель-Авиве живут моя мама, сестры и брат. Но рта открыть не смогла: я поняла, что не могу выразить на иврите свои мысли. Пришлось мне перейти на идиш, который я изредка употребляла.
Прибыв тогда в Страну, я в первые часы встречи не понимала своих сестер и брата. Но постепенно, «не по дням, а по часам» я вспоминала язык. А когда недельки через три меня зашел навестить муж моей сестры Бат-Ами Исраэль, он был страшно удивлен, застав меня живо беседующей с друзьями детства на иврите. Он сидел с широко открытыми глазами и удивленно слушал меня. Наконец он сказал: «Ведь ты на Пасху не смогла ответить ни на один мой вопрос, а теперь разговариваешь на иврите правильней меня!»
Но вернемся в октябрь 1931 года на пароход «Одесса». Судно прибыло в Суэцкий канал и бросило якорь в Порт-Саиде. Меня вызвали к корабельному начальству. Там за столом уже сидели молодой египтянин в военной форме (наверное, какой-нибудь начальник из портовой полиции) и помощник капитана. Это был высокий русский мужчина. Я еще прежде обратила внимание на то, что он обращается с матросами высокомерно, как со своими слугами! В то время капитаном корабля могли назначить любого моряка. Обязательным условием было членство в партии и рабочее происхождение. Зато в заместители ему подбирали настоящего моряка, бывшего капитана царского флота, который не успел сбежать за границу или остался, надеясь на скорый конец новых порядков. Были среди этих людей и такие, которые симпатизировали новому строю, но из-за социального происхождения в партию их не принимали и руководящие должности им не доверяли. О старшем помощнике капитана у меня сложилось мнение, что он был шовинистом и противником нового строя. Вопросы задавал мне египтянин, и я отвечала ему по-арабски. Он спросил меня: «Имеете ли вы родственников в СССР?» Я ответила, что мой дядя, брат моего отца, живет с семьей в Баку. Он спрашивал, буду ли я жить с семьей дяди, но я ответила, что надеюсь учиться, работать и жить самостоятельно. Помощник капитана, который также говорил по-арабски, сказал египтянину, что не понимает, что мне нужно в России, чему там можно научиться и где работать и кому я там вообще нужна. Отношение ко мне этого русского человека сильно расстроило меня. Я не ожидала, что в идеальном советском обществе можно встретить таких людей. Кроме того, это навело на меня страх. Если я тут никому не нужна, значит, я абсолютно беззащитна перед полицейской властью Египта. Я знала, что в арабских тюрьмах молодых преступников наказывают «фалакой» (ударами кнута по пяткам, причиняющими страшную боль). В палестинской тюрьме его применяли к молодым воришкам. Я слышала рассказы, как они страшно кричат во время этой экзекуции. Я думала, что египетские власти могут снять меня с корабля и арестовать. В течение всего времени стоянки корабля в Порт-Саиде судно находилось под охраной вооруженных солдат, сидевших в лодке вокруг парохода, а у двери моей каюты тоже стоял вооруженный солдат. Я была единственным пассажиром в первом классе, а солдат требовал, чтобы я оставляла двери открытыми. Я обратилась к корабельному врачу, так как знала, что он говорит на идише. Он перевел меня в третий класс, и солдат перешел вместе со мной туда.
Была среди пассажиров третьего класса еврейская семья из Турции, которой не удалось сойти в Яффо, так как у них были неисправные документы, и теперь они возвращались в Константинополь. Врач сказал мне, что я смогу с ними объясниться, так как они говорят на иврите. Пассажиры третьего класса спали на полу, и я легла между единственными женщинами: матерью семьи и дочерью. Я заговорила с ними на иврите, но они меня не понимали, и я не понимала ни одного их слова. Я спрашивала их, евреи ли они, они утвердительно кивали головами, приветливо мне улыбаясь. Говорили они на языке ладино (жаргон евреев-сефардов). Я тогда не имела представления о существовании этого языка. И вот мы, пассажиры третьего класса, лежим в ряд на полу, а солдат с винтовкой стоит у моих ног. Немного поотдаль лежал еще один пассажир. Это был веселый полный пожилой грек. Он все время показывал пальцем на солдата и меня, громко смеясь до слез. Его, по-видимому, смешило, что египетское королевство поставило вооруженную охрану, испугавшись такой «преступницы», как я. Я выглядела тогда моложе своих лет, как 14-летняя девочка.
В Порт-Саиде стояли британские военные корабли, окрашенные в белый цвет. Утром я наблюдала за английскими матросами, одетыми в белую военную форму. Они тренировались на палубах кораблей по утрам. Когда наш корабль поднял якорь и отплыл от Порт-Саида, я вернулась в свою каюту, и страх мой исчез.