Я работала и училась. Положение в Советском Союзе в то время было очень тяжелым. На Украине дошло до людоедства. Но на заводе нам давали талоны на обед.
Это была моя единственная еда за весь день, а кроме того, был только хлеб по хлебной карточке. Продовольственные карточки, кроме мясных, я отдавала Марине. Это был период развития тяжелой промышленности и коллективизации, отлучения крестьян от земли и высылки всех богатых, т. е. прилежно работающих, в Сибирь. И это был период организации колхозов и совхозов, где крестьяне работали за зарплату. При каждом заводе был свой магазин для продовольствия, одежды, обуви и хозяйственных принадлежностей. На продовольственных карточках стояла печать этих магазинов, ни в каком другом месте нельзя было ничего купить. Я входила в магазин и, видя очередь за мясом, сахаром, маслом, селедкой, чувствовала, что не могу стоять в этих очередях за продуктами. Я покупала только хлеб для себя и свою месячную порцию мяса для Сали и Бен-Иегуды, а остальные карточки отдавала Марине, так как у нее отец приехал из Белоруссии и проводил все время в очередях. Она и ее сестра не учились, и у них тоже находилось время после дневной или ночной смены стоять в очередях. В центральном учебном корпусе завода был буфет, где можно было купить бутерброд или салат с тонким до прозрачности кусочком хлеба.
Все те годы я ходила голодная. Во время уроков забывалось чувство голода, тоска по родным, тревога о маленьких: Саре, Бат-Ами и Якове, оставшихся без присмотра, потому что Това вышла замуж, а меня выслали из страны. Я вспоминала десятилетнюю Сару, грустную и озабоченную, и думала: как же я не выяснила причину ее грусти? Когда я приехала туристкой в Израиль в 1956 году, то спросила об этом Сару, и выяснилось, что мамы не было дома с утра до вечера. И что с Мирьям: почему она такая серьезная? Я пробовала в свое время выяснить, но мне не удалось: она не была готова открыть, что ее тревожит.
Вернемся к 30-м годам в Москве. Когда я выходила из дверей учебного комбината, как он тогда назывался, просыпались в моем сердце тоска по дому, безысходное страдание и чувство ностальгии. Я думаю, что люди, проходящие через это, не имея той поддержки окружающих, которой я удостоилась, кончают собой. Я, со своей врожденной склонностью к полноте, была в то время «кожа да кости». От слез у меня остались морщины под глазами. Я сфотографировалась с Юлей и послала фотографию домой. Това написала мне, чтобы я больше не присылала таких фотографий, потому что мама проплакала всю ночь, какая я худая и какие у меня грустные глаза. Однажды у меня опух палец, и я зашла к медсестре нашего отделения. Сестра сделала мне перевязку, посмотрела мне в глаза и спросила: «Что с тобой? Отчего такое отчаяние в твоих глазах? Просто «мертвые» глаза. Никогда не видела, чтобы девушка в твоем возрасте имела такой вид!» Что я ей могла объяснить? Не было у меня ни сил, ни желания жить. Марина Шиленок брала меня раз в неделю в заводскую баню и купала: мыла голову и тело, брала меня со скамейки под душ, полоскала и вытирала меня. Однажды взрослая женщина, сидевшая напротив, посмотрела на меня и удивилась: «Откуда столько морщин на лице молодой девушки и почему она так печальна?» Марина ответила ей: «Если бы ты знала, сколько пережила эта девушка, ты бы поняла, откуда эти морщины».
Дружба Марины и Маруси спасла меня. Из-за ностальгии я, в буквальном смысле этого слова, была на краю пропасти. Их сочувствие, сердечность, щедрость и поддержка дали мне силы продолжать жить. Я со своей стороны старалась помочь семье Марины чем могла. Я отдала им рубашки и свитера, которые оставили мне Меир и Симха. Проблема одежды была очень остра: платье, брюки, ботинки, пальто – все можно было купить только в заводском магазине по ордерам. Когда поступал в бригаду ордер на платье, рубашку, ботинки, устраивали собрание 10–15 человек и решали, кому дать ордер. Если бригадир решал по своему разумению, поднимался большой шум. Каждый доказывал, что он лучше работает или более нуждается. Благодаря Марине Шиленок и Марусе Клейменовой, широте и теплу их сердец, их отзывчивости я сумела выйти из этого страшного состояния. Благодаря добросердечному человеческому отношению всех окружавших меня на работе и в учебе я смогла излечиться от своей болезни – ностальгии и принять участие в текущей жизни. Своими силами я бы не сумела выбраться из этого страшного состояния.
Очень внимательно относился ко мне мастер Никаноров, пожилой интеллигентный человек. Ведь это он предостерег меня не выходить в галошах на демонстрацию по поводу похорон Кирова. От Марины и ее подруги, которые были членами партии, я узнала, что Никанорова исключили из партии, как «врага народа». Его и мастера Марининой бригады Орлова арестовали во время репрессий. От Марины и ее подруги Лазутиной, которые были членами партии, требовали письменного свидетельства, что Никаноров и Орлов выступали против линии партии. Секретарь парткома несколько раз обращался к ним с этим требованием. Но они решили между собой, что никогда не будут свидетельствовать против честных людей, даже под угрозой ареста. В конце концов их оставили в покое. В России говорят: «Мир не без добрых людей». И они меня спасли. Но всю жизнь я ощущала себя не принадлежащей этому миру, иной и чужой, и в местной еврейской среде у меня было то же самое ощущение.
Несмотря на тяжелые будни, я продолжала учиться на рабфаке. На последнем курсе я прекратила работу на заводе и перешла на ежедневную учебу с мизерной стипендией. Было сложно уволиться с работы на заводе, но власти заботились о подготовке специалистов. Поэтому по всей стране вышел указ об освобождении от работы на производстве тех рабочих и служащих, которые должны перейти на последний курс и получить среднее образование для продолжения обучения и получения высшего. Всю нашу стипендию и талоны на питание мы передавали в столовую для получения трехразового питания: завтрак, обед и ужин. Называли это – рацион для студентов. В течение всего последнего года на рабфаке я питалась три раза в день в центральной столовой завода, которая располагалась вне ворот завода в административном корпусе. Меню было постоянное: к обеду – борщ или щи из квашеной капусты (щи суточные), очень кислые; на второе – мясная котлета, в которой было больше хлеба, чем мяса, с картофельным пюре и на третье – кисель. Утром на завтрак и на ужин нам давали тефтели из сои, политые киселем, а на третье – сладкий чай с куском черного хлеба. Весь год мы ели одну и ту же еду. Мы – это только те студенты, которые вынуждены были присоединиться к рациону. Иначе невозможно было существовать на эту стипендию. И конечно, не было времени стоять в очередях и варить в условиях рабочего общежития на керосинке или примусе, как это делали мои соседки в комнате. Те студенты, которые жили дома, как мои подруги Юля Цемель и Маруся Трофимова, не нуждались в рационе. От этого питания я болела, не знаю какой болезнью, потому что не ходила к врачам, и страдала от сильных болей в животе. Я тогда жила в Кожухове. Боли случались главным образом по вечерам, по дороге из столовой домой. Я сгибалась от боли, но, к счастью, фонари часто не горели, я торопилась и входила в коридор общежития в маленькую комнату, где жила с Ниной, ложилась на живот и лежала, пока боль не утихала. В ванной комнате был ряд умывальников (душевых не было), а баня находилась вне завода. В углу стоял самовар с кипящей водой. Эта горячая вода была моим единственным лекарством от боли в животе. В 1935 году отменили карточки, и стало можно купить на стипендию белый хлеб, масло и сахар. Я начала пить чай с сахаром или с конфетами, круглыми, без обертки, начиненными вареньем, и есть хлеб с маслом – это стало моим основным питанием, и боли прошли.
Летом 1936 года я получила аттестат зрелости, приравненный к 10-летнему образованию. Это был первый год, когда советская власть ввела экзамены для поступления в институт, для получения высшего образования.
До этого принимали на учебу в высшее учебное заведение по социальному происхождению, только из пролетарского класса рабочих, крестьян и служащих. Даже с начальным образованием в четыре класса можно было поступить учиться на инженера или учителя. Поскольку безграмотность руководства во всех отраслях хозяйства стала бросаться в глаза, установили экзамены во все высшие учебные заведения, включая университет. Мы обязаны были сдавать экзамены по всем предметам. Первый экзамен был по русскому языку – написать сочинение на заданную тему. Можно было выбрать одну из трех тем, написанных на доске. Хотя я была в России всего пять лет, а когда приехала, знала только азбуку, которой учила меня Юдит в тюрьме Бет-Лехема, и предложение «Я хочу есть», которому меня научила Яэль Лифшиц в тюрьме Яффо, я сдала успешно. Начались устные экзамены. Около длинного стола сидела экзаменационная комиссия. Экзаменатор, пожилой человек, как мне показалось, старый професор, возле которого лежало мое сочинение с отметкой 3, спросил, почему у меня такой странный стиль, как будто написано не совсем по-русски. Я объяснила, что приехала в Россию меньше пяти лет назад. Тогда он мне зачитал несколько «трудных» слов по-русски. Я их написала на доске, и экзамен закончился словами: «Если ты смогла за столь краткий срок так хорошо выучить такой трудный язык, как русский, ты сможешь стать учительницей через четыре года». Это было хорошее напутствие. Я выучила язык благодаря чтению литературы. В Яффской тюрьме Яэль Лифшиц рассказала мне содержание романа Фурманова «Чапаев» – про героя Гражданской войны. Научившись говорить по-русски, я достала этот роман и начала читать его, но после первой же страницы бросила. Несколько раз я пробовала вернуться к нему, но напрасно. На рабфаке мы учили литературу по программе средней школы. Тогда я начала читать в оригинале классику, которая уже была мне знакома в переводе на иврит: Толстого, Достоевского, Тургенева и других. Книги Горького я тоже успела прочесть на иврите. Произведения Пушкина и Лермонтова еще не были переведены на иврит. Вообще, поэзия не была близка мне по духу, пока я не открыла для себя чудесную лир