Затем встал студент четвертого курса, он был старше всех на своем курсе: к началу учебы в пединституте у него уже был рабочий стаж. Он был членом комитета комсомола института. Он попросил слова и предложил послать трех членов комитета комсомола в Коминтерн, чтобы узнать, что там известно обо мне. Поставили их предложение на голосование, и оно было единодушно принято. Само собой разумеется, что жестокая секретарь не оставила меня в покое и продолжала требовать моего исключения; однако на это раз нашлись десять смельчаков, которые воздержались при голосовании. Секретарь тут же набросилась на них с обвинениями в поддержке «врагов народа».
При этом воздержавшиеся конечно же рисковали тоже. Среди воздержавшихся были студенты с других курсов и факультетов, которых я даже не знала. Это был единственный прецедент за всю историю наших собраний, когда кто-либо посмел воздержаться от голосования за предложение секретаря парткома. Но тем не менее это спасло меня.
Через несколько дней представители комитета комсомола принесли из КИМа мою характеристику. Барзилай, бывший в то время представителем палестинской компартии в Коминтерне, вместе со своим другом Ицхаком выдали мне свидетельство, где подтвердили, что я состояла в компартии Палестины, а по прибытии в Москву была принята в комсомол Советского Союза. В свидетельстве отметили, что я была активным членом коммунистического подполья Палестины, неоднократно подвергалась арестам, несколько раз сидела в тюрьме за антибританскую деятельность и в конце концов была депортирована за пределы Палестины, а СССР предоставил мне политическое убежище.
Я уже писала о том, что Сима, узнав о моем прошлом, очень сблизилась со мной. Мы ездили домой на одном и том же трамвае, и она каждый раз предлагала мне выйти с ней на Серпуховской и заглянуть к ней домой. В начале учебного года, когда я еще жила в заводском общежитии, я упорно отказывалась. Однажды ей все-таки удалось уговорить меня зайти к ней после лекций. Оказалось, что Сима – еврейка. Дома в тот момент находились ее бабушка, мама и сестра. Все трое были по виду типичными еврейками. Не то чтобы это имело для меня какое-то значение. Просто у меня даже в мыслях не было, что Сима – не русская: черты лица, светлые волосы – она во всем походила на русскую интеллигентку. Ее бабушка очень обрадовалась мне, девушке из Святой земли, куда она мечтала попасть всю жизнь, но так и не дожила до этого. Когда я пишу эти воспоминания, ее 79-летняя внучка Сима уже около месяца находится в Израиле с сыном и его женой. Бабушка тогда не могла предвидеть тех поворотов судьбы, которые вынудят ее, цветущую 24-летнюю, далекую от еврейства внучку прибыть через 55 лет в Израиль.
Родители Симы были до революции членами социал-демократической партии. Когда произошел раскол между меньшевиками и большевиками, они примкнули к меньшевикам. Мама происходила из богатой еврейской семьи в Варшаве, а папа – из рабочих. Симина бабушка была против этого брака, и мама убежала из дома к своему возлюбленному. Они жили в подвале. Мама не взяла из дома никакой одежды и носила рубашки мужа. Бабушка не простила свою дочь и стала приезжать к ней только после смерти зятя. Отец Симы был избран в первый совет города Смоленска. Сима гордилась этим и показывала его членский билет подругам, но не рассказывала, что во время нэпа – новой экономической политики, которую ввел Ленин для оздоровления хозяйства после Гражданской войны, отец построил на Сухаревском рынке двухэтажный ларек. По словам Симиной матери, это был самый большой ларек на всем рынке. В Симином комсомольском билете был выговор за то, что она скрыла это. Мне она сказала, что отец был мелким торговцем, продавал спички. Но ее мама, Софья Ильинична, рассказала мне всю правду. Она говорила со мной с откровенностью, которую Сима от нее не унаследовала. Сима показала пачку любовных писем мамы к папе, а мама рассказала о второй стороне медали: о том, как она страдала замужем за своим возлюбленным. Отец Симы умер от рака в совсем еще молодом возрасте, за несколько лет до моего знакомства с ними. На стене висела большая фотография красивого мужчины, похожего на Симу.
Собрания заканчивались поздно ночью, иногда трамваи уже не ходили; тогда мы шли пешком с Пироговской до дома Симы на Серпуховской площади. Мы приходили ночью, Софья Ильинична кормила нас ужином, слушала наши рассказы и успокаивала. Я помню, что в ту ночь, когда было принято решение исключить меня из комсомола, она ухаживала за мной как за больным ребенком; сидела около моей раскладушки и утешала. На утро Сима стала героем дня. Студенты, которые раньше не обращали на нее внимания, подходили к ней, жали руку молча или же говорили ей тихо, когда никого не было вокруг, что она смелый человек. К ней стали относиться с уважением и приветливо; все улыбались ей.
Я пишу так подробно о моих трех подругах, Марине, Юле и Симе, и их семьях потому, что они были мне близки, как родные, в годы моего одиночества, до замужней жизни.
Через некоторое время меня пригласили на заседание комитета комсомола, на котором должны были обсудить мое дело и утвердить решение о моем исключении, принятое общим собранием. На заседании сидели пять членов комитета. Обсуждали меня и еще одного студента, скрывшего свое происхождение. Его родители до коллективизации были зажиточными крестьянами. Три члена комитета были в комиссии, посланной в Коминтерн по моему вопросу. Член комитета, предложивший создать эту комиссию, парень с лицом русского крестьянина, зачитал характеристику на меня из Коминтерна и добавил, что там известно обо мне и о моей работе в коммунистическом подполье в Палестине, а в чем я провинилась здесь и провинилась ли вообще, им ничего не известно. Барзилай, бывший в то время представителем коммунистической партии Палестины в Коминтерне, дал мне прекрасную характеристику. Это был тот самый Барзилай, один из организаторов компартии Палестины, который просидел в ГУЛАГе 20 лет, обратился к религии, а затем ему удалось вернуться вместе с женой и сыном в Израиль, где он стал профессором в Бар-Илане. Мы с Михаилом приходили к нему домой, когда вернулись в Страну. Были и на его похоронах. Он похоронен в Тель-Авиве.
В один из первых дней моего пребывания в Москве со мной в Коминтерн поехал старший товарищ по имени Ицхак, чтобы помочь мне перевестись в комсомол в Советском Союзе. Ицхак учился в аспирантуре КУТВа и жил с женой Шифрой. Мы вместе пришли к Барзилаю. Он нас радостно встретил, распросил о том, что делается в Стране, написал записку и сказал, в какую комнату отдать. Я тогда не знала русского языка и не поняла, что он написал. Мне выдали документ о моем переводе, который я должна была отдать в ЦК комсомола Советского Союза.
И вот теперь, по прошествии шести лет, читают о моей преданности комсомолу в подполье, арестах, месяцах, проведенных в тюрьме Яффо и женской тюрьме в Бет-Лехеме, о высылке из Страны английскими властями. Однако секретарь парторганизации института все-таки успела до получения моей характеристики из Коминтерна провести решение общего собрания об исключении меня из комсомола, и оно было поставлено на голосование. Все члены комитета были студентами четвертого курса, через несколько месяцев должны были сдавать государственные экзамены и получать дипломы учителей средней школы. Члены комиссии, посетившие Коминтерн, голосовали против решения собрания, то есть против моего исключения. Среди них была одна женщина, колеблющаяся, как ей голосовать: она несколько раз поднимала и опускала руку и говорила с болью: «Я не могу, не могу!» Получила замечание: должна была, в конце концов, решить, так как ее голос был решающим: двое, которые не были в комиссии Коминтерна, проголосовали за мое исключение. Я положила комсомольский билет на стол. Однако это решение не было окончательным; требовалось еще подтверждение районного комитета комсомола.
Дело в том, что в том году эта женщина, будучи замужем, имея ребенка и оканчивая институт, надеялась получить хорошее место работы. А хорошее направление на работу конечно же зависело от парткома. Как же она могла не поддержать секретаря парткомитета? Она подняла руку и решила мою судьбу. Из комсомола меня исключили. После комиссии эта женщина со слезами на глазах подошла ко мне в коридоре и стала просить у меня прощения, повторяя много раз одни и те же слова, которые я запомнила на всю жизнь: «У меня больная мать и ребенок, я не могла голосовать иначе».
Там же, в кабинете парткома, мне пришлось отдать комиссии мой комсомольский билет, олицетворявший для меня тот коммунистический идеал, к которому я так стремилась и в который так верила всю мою предыдущую жизнь.
Для меня это был крах, трагедия. Я почувствовала полную опустошенность. И все-таки моя вера в коммунистическую идею в тот день еще не умерла. Тогда я еще верила Сталину, считая его верным продолжателем ленинских идей и внушала себе, что источником моих бед являются секретарь парткома, эта несчастная женщина, проголосовавшая против меня, ну и еще десяток, сотня людей, которые прилепились к коммунистической идее из-за каких-то своих меркантильных соображений. Ну а вся коммунистическая партия и ее вождь Сталин чисты и непорочны. И в моем случае произошла просто роковая ошибка.
Годы спустя очевидцы рассказывали мне, что в сталинских лагерях многие бывшие коммунисты рассуждали так же наивно.
А собрания до поздней ночи продолжались на фабриках, в институтах, на заводах, в государственных конторах. Короче, буквально везде. Море молодых людей были исключены из комсомола, кое-кого сажали в тюрьму.
И вдруг, как по мановению волшебной палочки, колесо остановилось. Повсеместно прекратились ночные собрания – «чистки». Все вернулось в привычное русло. В газете «Комсомольская правда» появилась статья Ярославского, «теоретика Центрального политбюро компартии». Он написал первый советский учебник истории России. В газете он написал, что пора прекратить массовые исключения из комсомола, что дети не ответственны за антисоветские действия своих родителей, что требуются большое внимание и осторожность в подходе к решению вопроса об исключении из комсомола. Тут же прекратились собрания с обвинениями и исключением из комсомола, а садистка-секретарь лишилась возможности издеваться над людьми.