Мой рабочий день теперь продолжался почти круглые сутки. Миша понимал, что я должна поработать тяжело хотя бы первое время, чтобы закрепиться в этой должности, поэтому взял на себя часть семейных забот, особенно уход за Изиком и Эриком.
Отец одного мальчика очень хорошо играл на трофейном немецком аккордеоне и проникновенно пел русские народные песни. Я уговорила его участвовать в праздничных утренниках, так как «пробить» в Министерстве просвещения ставку музыкального работника мне никак не удавалось.
Отремонтировали мебель и оборудование на детской площадке перед зданием сада, посадили новые деревья и цветы. Удалось даже обновить набор игрушек и кукол. Короче, постепенно жизнь в саду налаживалась и приобретала прежний вид.
Несколько сложней было с персоналом. За время моего отсутствия частично вернулись старые порядки. Нянечки и воспитатели делали все спустя рукава, так как молодая заведующая практически ни во что серьезно не вникала. Но самое печальное: опять началось воровство продуктов.
Мое положение усложнялось еще тем, что в борьбе за наведение порядка, как тогда говорили, я уже не чувствовала себя так уверенно, как при старом директоре, да и времена уже были другими. Но тем не менее я пыталась что-то изменить, правда, не всегда успешно.
Мне очень хотелось заменить повара. Это была обычная деревенская женщина, которая после войны перебралась в Москву, но уже гордо всем заявляла, что она москвичка. Готовила пищу наша повариха, как готовят в русской деревне; специального, как, впрочем, и любого другого образования у нее не было.
Что она умела делать очень хорошо, так это обкрадывать детей. Причем она делала это весьма искусно. Супы, каши и другие детские блюда в тарелке выглядели очень красиво, и никто как-то не обращал внимания, что добрую четверть положенных детям продуктов скушала или унесла домой эта толстая тетя. Я неоднократно говорила с ней на эту тему, угрожала уволить, но все напрасно. Мы обе прекрасно понимали, что в действительности уволить ее я не могла, хоть, откровенно говоря, несколько раз и пыталась.
У поварихи была где-то в парткоме или администрации завода «сильная рука». Вероятно, она не все ворованные продукты брала себе, частично, надо думать, с кем-то делилась. А однажды, после очередной беседы, повариха, нагло смотря мне прямо в глаза, сказала: «Знаешь что, начальник, ты не думай, что после смерти Сталина некому будет у нас в стране заняться евреями. Так что не приставай к русским людям». Нельзя сказать, что меня очень испугала эта угроза, но тем не менее я тогда подумала, что эта злобная баба, как ни странно, права: скорее всего, первой пострадаю я.
Молчать и скрывать воровство я тоже боялась, поэтому пыталась подключать к этой проблеме администрацию, партком, родителей. Правда, скорее как свидетелей моей борьбы с воровством.
Проблема решилась, так сказать, естественным способом. Наша повариха, кроме того что любила вкусно покушать, была к тому же любителем крепко выпить. Вероятно, по пьянке на деревенской свадьбе она упала в погреб и сломала позвоночник. Ее надолго уложили в больницу, после которой наш повар стал неработоспособным инвалидом. В общем, настоящая пуримская история.
Спустя два года я покинула детский сад.
Произошло это так. В результате реорганизации производства в строительной промышленности наш кирпичный завод был закрыт. Часть руководства и рабочих завода переехали куда-то в другое место, а часть разошлись по другим предприятиям.
Детский сад закрыли, так как некому было его посещать. Меня, естественно, тоже уволили с записью в трудовой книжке «по сокращению штатов». Конечно, мне никто не предложил другой работы, но в этот раз я не спешила ее искать.
За два последних года мне пришлось так интенсивно работать, что я совершенно забросила дом и детей. Поэтому я решила остаться пока дома и заняться воспитанием детей. Да и вообще, я опять ощутила горькое разочарование: два года каторжной работы, только наконец я все наладила, и вот тебе награда – сад закрыли, а меня, как собаку, выбросили на улицу.
Правда, Миша меня успокаивал. Он сказал, что это к лучшему, так как сама я из сада никогда бы не ушла и неизвестно еще, как бы росли наши дети. Да и найти работу, хоть как-то меня удовлетворяющую, было не легче, чем два года тому назад. Конечно, по закону мне должны были предоставить работу, но кто тогда соблюдал эти законы?
Поездка в Израиль
Мне очень хотелось побыть с детьми, но уже очень скоро мы поняли, что на одну Мишину зарплату нам прожить будет очень трудно. Решила обратиться в профсоюзы за помощью. Те послали меня в суд, и мне пришлось подать жалобу на администрацию завода. Через какое-то время я ее отозвала, так как поняла, что дело безнадежное.
Таким образом, я осталась дома, а детский сад через пару месяцев был открыт вновь. Вместо меня назначили пожилую женщину, как ни странно, тоже еврейку.
В это время я получила письмо из дома. Отец писал, что у него обнаружили рак, недавно сделали операцию и теперь он чувствует себя лучше. Однако дальше сестра приписала, что операцию сделали слишком поздно и отец, как говорят врачи, протянет полгода, не больше.
Отец, писала сестра, постоянно говорит, что будет делать все, чтобы дожить до встречи с Леей, но он не знает действительного состояния своего здоровья.
После этого письма я несколько дней проплакала, а потом стала думать над совершенно сумасшедшей тогда идеей: попытаться поехать в Израиль и повидать отца перед смертью. Я очень боялась, что не смогу больше никогда в жизни увидеть моего любимого отца, а может, и маму тоже.
Я начала выяснять эту возможность, советоваться, так как не хотелось смириться с мыслью, что уже никогда не увижу дорогих моему сердцу родителей. Я очень надеялась, что поездкой в Израиль не наврежу своей семье, но, конечно, на 100 процентов быть уверенной в то время в этом было нельзя.
В Москве я очень редко встречалась с выходцами из Палестины, но теперь решила повидать моего очень хорошего знакомого. И однажды у Никитских ворот я встретилась с Халилем. Он был самым старым коммунистом из тех, кто прибыл в СССР из Палестины, и теперь являлся каким-то партийным деятелем, ответственным за работу с арабскими странами. Это было в конце 1954 года, уже после смерти Сталина.
Я рассказала Халилю о письме, которое получила из дома, и со слезами на глазах стала умолять его сделать для меня что-нибудь. Халиль очень внимательно меня выслушал и сказал: «Поехали к Лейбе (Леопольду Трепперу)».
Лейба только недавно был освобожден из тюрьмы, его сразу же назначили на должность советника по еврейскому вопросу к какому-то важному чиновнику в ЦК КПСС. Теперь местом его работы было здание ЦК на Старой площади. И конечно, он мог точно сказать, возможна ли такая поездка и не принесет ли она больших неприятностей нашей семье.
И мы поехали к Лейбе, разумеется, не на Старую площадь, а к нему домой, куда-то на дальнюю окраину Москвы. Добирались часа полтора. Долго ехали на метро, потом еще и на автобусе, но, наконец, добрались до дома, где в очень маленькой комнате двухкомнатной квартиры жил Лейба с семьей. Мы не виделись с ним с 1928 года, когда еще в Палестине я наивной пятнадцатилетней девушкой участвовала с Лейбой в коммунистической подпольной работе. Я его сразу узнала, хоть он очень изменился. Это был уже довольно пожилой человек с типичным еврейским лицом и очень умными и добрыми глазами. Я помню, что, когда мы вошли в комнату, он сидел за столом спиной к нам и что-то писал. И вдруг Лейба повернулся, несколько секунд внимательно смотрел на меня и как-то не очень уверенно спросил: «Лейчик, это ты?» Мы обнялись и расцеловались. Прошло более 25 лет с нашей последней встречи в Палестине, и нам, конечно, было что рассказать друг другу. Узнать нас было не просто, за четверть века мы оба прожили тяжелую жизнь, хлебнули немало горя, конечно, сильно изменились, но тем не менее сразу узнали друг друга. Я к этому времени разменяла пятый десяток, а Лейбе было уже за пятьдесят. Это был далеко не тот веселый стройный парень с черной густой шевелюрой кучерявых волос и постоянной улыбкой на лице. Не изменились только его голубые глаза, которые так же, как и раньше, излучали какую-то внутреннюю силу и доброту.
Как рассказал Лейба, еще задолго до начала Второй мировой войны он возглавлял руководство разведывательной сети «Красная капелла», которая действовала во многих странах Европы, собирая разведданные о нацистах. Это была советская особо секретная организация, которой удалось добыть очень много ценной информации еще во времена, когда нацизм только поднимал голову в Италии и Германии. Когда он рассказывал о последней встрече со своими детьми, слезы душили меня. Вообще, жизнь его была какой-то нереальной, полностью отданной партии, которая сразу после войны отозвала Лейбу из какой-то европейской страны, где он почти десять лет занимался разведкой в пользу Советского Союза, и на семь лет швырнула в ГУЛАГ.
Все семь лет он провел в одиночной камере какой-то спецтюрьмы, где тайно смог невероятным образом написать книгу о своей действительно легендарной жизни. Ему как-то удавалось периодически переправлять на волю свои записи, которые по выходе из тюрьмы ему вернули. Конечно, издать книгу он пока не пытался и спрятал рукопись до лучших времен. Лейба рассказал, что запросто мог бы остаться в Европе, но наивная вера в коммунистические идеалы не позволила ему это сделать. И он по первому же требованию Центра вернулся в Москву, хоть и располагал информацией о вновь начавшихся после войны репрессиях.
Сразу же на летном поле аэродрома Лейбу арестовали и не дали даже встретиться с женой и детьми, с которыми он не виделся более десяти лет. Это была сталинская награда за невероятно тяжелую, полную смертельного риска работу. Лейбе дали двадцать пять лет, первые десять в одиночной камере. Там бы, вероятно, и закончил он свою жизнь, но его, как и многих других, спасла смерть Сталина. Лейбу освободили сразу после смерти сатрапа и поместили в правительственную больницу, где в течение трех месяцев усиленно лечили, а потом наконец состоялась долгожданная встреча с семьей, от которой все это время скрывали факт его освобождения. Трудно сказать, чего было больше в этом действии: гуманности или неприкрытого цинизма.