Потом в венском консульстве я узнала, что это был представитель КГБ, сопровождавший двух каких-то мужчин в поездке по Израилю.
Этот сопровождающий открыто следил за мной, и в общем-то это было понятно, так как во времена Сталина, фактически не закончившиеся, несмотря на его смерть, выезжала за границу только определенная, очень малочисленная категория людей.
При этом они выезжали, как правило, по делам служебным. А тут вдруг по личному вопросу едет рядовой советский человек, да еще в Израиль. Правда, тогда еще существовали дипломатические отношения между СССР и Израилем, которые в этом же году были разорваны в связи, как писали советские газеты, с агрессией Англии, Франции и Израиля против свободолюбивого Египта.
Я заметила эту слежку и сильно испугалась, подумав, что мне могут помешать пересесть на скандинавский самолет. Я тут же, буквально на полуслове, оборвала разговор с молодым человеком и отодвинулась от него. Юноша удивленно посмотрел на меня, но, вероятно, все понял. Больше мы не сказали друг другу ни слова.
Слава Богу, все закончилось благополучно. Объявили посадку, и я, пройдя паспортный контроль, поднялась в норвежский самолет, летящий в Тель-Авив. Я тогда впервые летела на самолете, тем более иностранных самолетов я никогда в жизни не видела. Его внутренний интерьер, стюардессы и особенно питание резко контрастировали в лучшую сторону по сравнению с советским самолетом, на котором я прилетела из Москвы.
Примерно половина мест в самолете были свободными. В Израиль, кроме меня, из СССР летели, по-моему, только три человека, о которых я писала выше. И мы выделялись не только убогой одеждой, но и своими лицами, вернее, их выражением. Я, конечно, не знаю, каким было выражение моего лица, думаю, что таким же, но лица трех советских граждан, сидевших немного впереди, были серьезными, напряженными и какими-то хмурыми, как будто они летели на похороны или в тыл врага. Лица скандинавов, наоборот, выражали какое-то полное душевное спокойствие, а глаза светились веселым задором. Вели себя они шумно и раскованно, постоянно расхаживали по салону. Из нас четверых за весь полет, кажется, никто так и не оторвался от своего кресла. Я-то точно помню, что не только не вставала, но даже весь полет провела, не расстегивая ремней безопасности.
Вот тогда, вероятно, я впервые в жизни по-настоящему остро поняла, как уродливо коверкает душу человека тоталитарный режим с его коммунистическими идеалами, которые, к огромному моему несчастью, так жестоко искорежили и мою жизнь.
У нас была промежуточная посадка самолета в Турции, где мы находились всего несколько часов. Большинство пассажиров отправились в кафе. Я тоже села за столик, где уже было трое моих попутчиков. Я оказалась рядом с мужчиной 45 лет, как потом выяснилось, работником советского консульства в Вене. Он летел в Израиль со своим коллегой по каким-то служебным делам. Несколько минут мы сидели молча, и вдруг неожиданно для самой себя я сказала ему: «Я очень переживаю, так как 25 лет не видела своих родителей и всего через пару часов должна произойти эта встреча». Дипломат как-то совершенно безразлично выслушал мое предложение и без всякой связи со сказанным ответил: «Вы должны вести себя в Израиле очень благоразумно и тихо, чтобы по приезде в СССР у вашей семьи не было бы неприятностей». Больше за двадцать минут, которые мы провели за столом, он не сказал мне ни слова и смотрел на меня, как на пустое место. Да, впрочем, и между собой они тоже, кажется, обменялись одним или двумя ничего не значащими словами.
Прибыли в Тель-Авив строго по расписанию, где-то в два часа ночи по израильскому времени. Аэропорт в Лоде, который тогда, по-моему, еще не носил имя Бен-Гуриона, состоял из летного поля и всего одного небольшого административного здания. Это было накануне Пасхи, и в зале ожидания, куда нас привели, было довольно много народу. Вероятно, евреи со всего мира слетались в Израиль, чтобы отпраздновать пасху на Святой земле.
И вдруг я услышала, как кто-то закричал: «Лея, Лея!» В Союзе меня так называли только Михаил и друзья по Палестине, с которыми я в последнее время встречалась очень редко. Все звали меня Лена. Я давно уже привыкла к этому имени и как-то в первые секунды даже не подумала, что зовут именно меня. Крик был не очень громким, вероятно, кричавший хотел избежать стресса у меня от первой встречи после 25 лет изгнания. Я подняла глаза и в самом деле чуть не лишилась чувств: передо мной стояла моя старенькая, горячо любимая еврейская мама. Я бросилась к ней, и мы обе зарыдали в три ручья каждая. Немного успокоившись, мы направились к выходу, где проверяли документы. Молодой красивый парень, увидев мой красный советский паспорт, удивленно сказал на очень приличном русском языке: «О, я впервые вижу советский паспорт!» И тут я заметила, как сопровождающий советских дипломатов кагэбист впился в меня глазами, словно я была шпионкой и через минуту должна дать деру.
Чиновник сделал в паспорте отметку и вернул мне его со словами: «Почему же вы плачете?» Слезы действительно непроизвольно капали из глаз, и я уже не замечала их. Я ничего не ответила чиновнику, перешла в другой зал, где меня сразу же окружила порядочная толпа народа. К моему большому удивлению, все они оказались родственниками, которые собрались со всего Израиля для встречи со мной. Конечно, это было невероятно трогательно и очень приятно. Когда узнали, что я прибыла из СССР, таможенный чиновник даже не стал проверять мой чемодан, сказав по-русски: «Зачем проверять? После досмотра советских пограничников нам уже делать нечего». Мне отдали мой чемодан, который тут же подхватил кто-то из родственников, и мы направились к выходу.
В дверях стояла Мирьям, я ее, конечно, не узнала и уже почти прошла мимо, когда она первой бросилась в мои объятья. Потом ко мне выстроилась большая очередь родных и близких мне людей. Все обнимали, целовали меня, говорили какие-то теплые слова на идише и на иврите. Многих я узнавала по редким фотографиям, которые получала в письмах от родителей.
Но были и такие, которых, как мне показалось в первый момент, я видела будто бы впервые, как, например, моего любимого с детства дядю Юду.
За все 25 лет нашей разлуки я не получила ни одной фотографии самого любимого дяди, и, конечно, за четверть века он сильно изменился и стал почти стариком.
На стоянке перед зданием аэропорта, несколько в стороне от других, стояло около десятка автомобилей. Это был кортеж моих родственников. Такие марки машин в Москве тогда были только у дипломатов иностранных посольств.
Приехал встречать меня и сын дяди Юды – Иосиф, мой двоюродный брат. Он был тогда высокопоставленным инженером-строителем и работал в известной в Израиле строительной фирме «Солель Бонэ». Иосиф занимал очень ответственный пост руководителя большого проекта по строительству в Изреельской долине. Он был одет, как американский буржуй, которых изображала советская пропаганда. Во рту была толстая сигара непременный атрибут буржуя-капиталиста, а в руках – большой букет каких-то очень красивых цветов. Тут же находилась Салина сестра Роза, единственный человек, не состоявший со мной в родственных связях.
Меня встречала группа человек в сорок, не меньше. Когда все расселись по машинам и выехали на шоссе, вереница сопровождавших меня автомобилей растянулась метров на двести. Я ехала во главе в машине дяди Юды вместе с мамой и женой Юды. Дядя так увлекся разговором, что даже не заметил, как пересек израильско-иорданскую границу. Оказывается, в темноте он проскочил указатель и поехал не по той дороге. Пришлось вернуться в аэропорт. Было странно наблюдать, как вся вереница машин друг за другом разворачивалась на территории Иордании и возвращалась в Израиль. Собственно, никакой границы, как я ее себе по-советски представляла, здесь не было, и это меня поразило.
Вернулись в аэропорт и начали путь заново уже по другому шоссе. По дороге нас многие обогнали, так как дядя Юда постоянно что-то говорил и поэтому для безопасности снизил скорость. Когда наконец мы подъехали к маминому дому, нас уже поджидала такая же толпа родственников, какая встречала меня в аэропорту, так как ключи от дома находились у мамы.
Все вошли в дом и сразу оказались в большой гостиной. Это меня немного удивило, поскольку никакого коридора или прихожей, как в московских квартирах, здесь не было. Но что меня действительно поразило, так это убранство огромного стола. Многие овощи и фрукты я не видела все двадцать пять лет, которые провела в СССР. Стол был так обильно уставлен блюдами и так красиво сервирован, как я не видела даже в самых красивых советских фильмах.
На меня все набросились с расспросами, и, к большому моему огорчению, сразу выяснилось, что я не только почти не могу говорить на иврите, но очень многого даже не понимаю. Великий могучий русский язык начисто выдавил из моей головы древний язык моих предков.
Я сидела за столом между двумя моими любимыми дядями: Мордехаем и Юдой, которые к тому времени прожили на Святой земле более 35 лет, но тем не менее еще довольно хорошо помнили русский язык. Они оба еще в далекие дореволюционные времена работали учителями русского языка в еврейской школе нашего местечка, где очень немногие знали этот язык.
Они-то и были моими переводчиками. Тут же, за столом, недалеко от меня сидел Иосиф, старший брат Михаила. Он приехал из Хайфы, где жил в то время. Я не успевала отвечать на вопросы; перескакивали с одной темы на другую, и за столом стоял постоянный гул. Все перебивали друг друга, при этом говорили одновременно и на иврите, и на идише, и по-русски. Я долго не могла приступить к еде, так как постоянно кто-то что-то спрашивал. Наконец, мама попросила всех подумать пока молча над следующими вопросами, чтобы я могла покушать. Просидели за столом весь остаток ночи, часов до шести. Первым поднялся Иосиф, Мишин брат, так как ему нужно было успеть на поезд, идущий в Хайфу.
Наступило утро нового дня, и он спешил к началу работы где-то в пригороде Хайфы. Мы расцеловались и договорились о встрече. Стали разъезжаться и другие родственники. Наконец, где-то часов в семь утра я, чуть живая после всех потрясений, рухнула в постель и моментально заснула, так как две ночи не спала буквально ни часа. Проспала я почти весь день и где-то под вечер проснулась от какого-то разговора. У одного из собеседников был звонкий, как серебряный колокольчик, голосо