– Что же это вы делаете, полковник?! Как же это вы подрываете танки?! – возмущенно перебил он меня. – Вы не ведете разведки как следует!
Я доложил, что разведка, действительно, на этот раз была плохой и виновные за это будут строго наказаны. Но мины оказались противопехотные, так что большая часть боевых машин уже возвращена в строй.
– Уверен, что, пока я вам докладываю, уже восстанавливаются и оставшиеся поврежденные танки! – закончил я доклад.
Маршал пристально посмотрел мне в глаза, сказал жестко:
– Расстреливать за такое надо!
Помолчал, потом снова спросил хмуро:
– А ты, часом, не врешь? Действительно танки уже восстановлены?
– Как бы я посмел докладывать вам неправду? – подчеркнул я слово «вам».
– Н-да… Что ж, тогда вас нужно наградить. – Впервые за все время губы Жукова тронула чуть заметная усмешка.
– Пожалуйста! – решился пошутить я, ответив с подчеркнутой скромностью. Чувствовал – гроза миновала.
На том разговор и закончился. Конечно, награды не последовало, но и наказаны мы тоже не были… Что ж, война есть война, бывает всякое. Главное – танки быстро возвратились в строй.
Хочу сказать несколько слов о тогдашнем полковнике, а ныне – главнокомандующем Сухопутными войсками, заместителе министра обороны СССР генерале армии Е.Ф. Ивановском. Несмотря на молодость – ему только исполнилось 26 лет, – это уже был знающий, опытный, хорошо подготовленный офицер. Евгений Филиппович закончил Саратовскую бронетанковую школу, потом, после освободительного похода Красной армии в Западную Белоруссию и советско-финляндской войны, он поступил в нашу академию, где мне, комиссару факультета, не единожды приходилось с ним встречаться. В 1941-м он был начальником штаба танкового батальона, а теперь возглавлял оперативный отдел штаба корпуса.
Вскоре наше соединение получило приказ передислоцироваться на Наревский плацдарм. Подробно о боях за его удержание написали в своих воспоминаниях маршал К.К. Рокоссовский, генерал армии П.И. Батов, другие военачальники – непосредственные участники и герои тех дней. Не стану дублировать их рассказы, вдаваясь в описание оперативной обстановки, а вспомню лишь некоторые моменты – то, что видел со своего места начальника политотдела корпуса.
К октябрю соединения 65-й армии генерал-лейтенанта Батова освободили от гитлеровцев плацдарм на берегу реки и прочно его удерживали, несмотря на все усилия врага отбросить их назад. Немцы окрестили этот участок «пистолетом, нацеленным в сердце Германии». 65-я несла ощутимые потери в личном составе и технике. Особенно досталось входившему в ее состав 1-му Донскому танковому корпусу генерала М.Ф. Панова – его бригады были изрядно обескровлены. В связи с этим командующий решил направить на плацдарм наш корпус. Танковые соединения – главная ударная сила сухопутных войск, а тут нам пришлось выступать в несвойственной для себя роли: держать оборону. Но иного выхода не было. Рокоссовский решился на крайнюю меру. Гитлеровцы денно и нощно атаковали плацдарм, перепахали огнем буквально каждую пядь земли. Наши танки были закопаны в землю, превратились в мощные доты – как было в 1941-м. Бойцы корпуса довольно быстро оборудовали все позиции – для нас с командиром и для штаба были вырыты просторные ниши в земле недалеко от берега реки Нарев.
Мы твердо знали: если корпус начнет отходить, то пехота, оставшаяся без его надежной поддержки, неминуемо последует примеру танкистов – и плацдарм будет не удержать. Вот почему, хотя части наши несли серьезные потери, гвардейцы держали линию обороны Пултуск – Насельск – Модлин, не помышляя об отступлении. Днем и ночью танкисты и артиллеристы вели огонь по врагу, отражали несчетные контратаки; разведчики дерзкими рейдами тревожили неприятеля в передовых траншеях, нередко захватывали «языков».
Нас еще поддерживала какая-то флотилия – не помню ее наименование, да и вспоминать не хочется. Бронекатера появлялись на Нареве позади наших позиций, наносили огневые удары по врагу через наши головы, а потом, картинно разрезая волну форштевнями, удалялись восвояси. Проходило несколько минут – и с немецкой стороны летели на наши позиции снаряды. Мы, укрывшиеся в блиндажах и щелях, под танками, последними словами костерили и гитлеровцев, и моряков.
Политотдел корпуса размещался в подвале разрушенного здания. Говорить «в непосредственной близости от противника» – лишнее, позиции всех бригад были сжаты подобно гармошке. Расстояния вокруг измерялись в десятках, реже – в сотнях метров. И до тыловых хозяйств, и до политотделов бригад, и до самых передовых линий было рукой подать. Совсем рядом находился и противник. Помню, как заместитель начальника политотдела одной из бригад майор Русин чуть-чуть ошибся в расчетах. Спешил куда-то на «Виллисе», ненароком проехал дальше, чем следует, а там уже оказались танки с черными крестами на броне. Водитель попытался развернуть машину, но их расстреляли в упор.
В тех условиях наши политработники обычно передвигались по позициям ночью, пешком. Согнувшись, перебежками, пробирались мы по траншеям, основательно разрушенным после дневных огневых налетов врага. Политработники всех рангов часто появлялись на передовых линиях обороны. Главная цель нашей работы была в том, чтобы никто из бойцов не отошел назад. Ни при каких условиях. Мы разъясняли воинам: они удерживают рубеж будущего наступления на врага. Об этом политработники постоянно напоминали каждому гвардейцу, проводили большую работу по подготовке к новому наступлению. Свой плацдарм мы нарекли «Малый Сталинград», призывали танкистов равняться на защитников волжской тверди. Воспитание уверенности в грядущем переходе к наступлению являлось лучшей агитацией – стоять насмерть.
Действительно, подготовка к переходу от активной обороны к наступлению проводилась в то время довольно широко. Разрабатывались планы, подтягивались свежие войска. Командование фронтом с большим вниманием относилось к защитникам Наревского плацдарма, нам нередко доводилось встречаться с руководством фронта. В этой связи, правда, вспоминается довольно неприятный инцидент, в результате которого я увидел, что наш комкор является человеком излишне резким и вспыльчивым.
На совещании у маршала К.К. Рокоссовского генерал А.Ф. Попов вдруг заявил, что в организации обороны 65-й армии имеются некие серьезные просчеты. Дело действительно было так, Алексей Федорович подтвердил это примерами. Потом, обратившись непосредственно к командарму, он вдруг стал очень резко упрекать генерала П.И. Батова за эти упущения. Тот опешил, смутился, даже не знал, что тут отвечать. Дело было даже не в том, что Павел Иванович был старше Попова по должности, был известен как активный участник боев в Испании, не раз отличился в нынешней войне, был Героем Советского Союза, известным военачальником. Нет, просто даже переход на крик, чуть ли не на личные оскорбления – это не тот стиль работы, который уместен в войсках. Рокоссовский не сразу и с большим трудом сумел успокоить разбушевавшегося генерала. И куда тут только делась его пресловутая боязнь начальства?
Все же по своей природе Алексей Федорович был человеком незлобивым, справедливым и честным. Взяв себя в руки, он тут же извинился перед генерал-лейтенантом Батовым, перед присутствующими. Потом, когда мы возвращались к себе, он негромко, чтобы не слышал водитель, попросил меня довольно смущенно:
– Николай, будь другом! Знаю, грех за мной водится – горяч! Так что, если заведусь с пол-оборота – не стесняйся, хватай меня за руку, заставь замолчать. Я не обижусь. Ладно? Обещаешь?
– Обещаю! – ответил я.
Действительно, в подобных критических ситуациях мне удавалось довольно быстро комкора успокаивать.
Помню, как несколько позже, уже в Восточной Пруссии, корпусу нужно было переправиться по мосту через небольшую реку. Войска, наступавшие впереди, встретили упорную оборону противника, было решено ввести в дело танки. Подъезжая к мосту, я уже издали услышал какие-то страшные словоизлияния. Приказал водителю ехать быстрее, и мы, обойдя медленно двигавшиеся боевые машины, поехали по обочине. У самой переправы я увидел, что Попов, ругаясь, теснит массивной своей фигурой какого-то растерявшегося пехотного генерала. Неподалеку стоял большой легковой автомобиль. Я тут же бросился к спорщикам, буквально встал между ними, оттеснил комкора и, недолго думая, строго на него прикрикнул:
– Это еще что такое?! Прекрати немедленно!
– Товарищ генерал, товарищ генерал! – обрадованно зачастил, обращаясь ко мне, командир стрелкового корпуса. – Я тут совершенно не виноват, это все вот этот генерал…
– Я не генерал, а полковник, – уточнил я растерянному комкору, введенному в заблуждение моей американской курткой без погон, щегольской папахой и бесцеремонным обращением с генерал-лейтенантом. – Вы уж простите моего командира, с ним такое порой бывает.
Потом я вновь обернулся к Попову:
– Что же ты, милый мой, так же нельзя с людьми-то разговаривать…
Алексей Федорович виновато вздыхал и смотрел в землю.
Оказалось, причина конфликта была в сущем пустяке. Когда колонна проходила через мост, появилась машина того командира корпуса, и ребята наши ее, конечно, пропустили. На беду, рядом оказался Попов. Он нахмурился, но молчал, как вдруг случайно распахнулась дверца накренившейся машины, и Алексей Федорович увидел на заднем сиденье походную кровать. Это его почему-то взорвало.
– Вот, тут танки переправляются, в бой идут, а ты со своими кроватями лезешь!
И пошло-поехало…
Однако, несмотря на этот свой недостаток, который он сам сознавал и тяжело переживал, генерал Попов был замечательным, честным человеком, отличным командиром, очень любимым солдатами и офицерами. Но вот имел он в характере такую шероховатость. Надо отдать Алексею Федоровичу должное: уж если рубил сплеча, то ни с чинами, ни с заслугами не считался. Не из тех был, кто лишь с младшими крут, а начальству все прощает. Нет, если Попов считал, что кто-то не прав, – все начистоту выкладывал.