Господин Эно начал хорошо, он издал два объявления, в которых он, как представитель держав Согласия, заявляет, что державы эти будут поддерживать гетманское правительство и порядок, что всякая попытка идти против этих желаний Entente-ы будет подавляться оружием. Он лично говорил со многими из Киевского Центрального правительства, и я сам читал его ленту, где он сообщал: «Courage la resurrection l’approche»[27] и указывал на то, что военные силы подходят. В таком же духе приходили все известия и из Одессы и из Ясс. Мы получили сообщение, что к первому декабря прибудут крупные французские части в Одессу, румыны же должны были двигаться к Жмеринке. Потом было официальное сообщение о движении на Украину 8 корпусов войск Entente-ы различных национальностей.
Все это меня убеждало, что я взял правильный путь удержаться во что бы то ни стало, а по прибытии представителя Entente-ы, если он с силой, то хорошо, если же он без силы, то хуже, но совершенно не безнадежно, так как немцы, и дипломаты, и офицеры «Оберкомандо», мне сами говорили и просили настаивать на приезде представителя Entente-ы, говоря, что если таковой приедет и в решительной форме заявит немецким частям, что на них возлагается ответственность за прекращение беспорядка и междуусобной войны, немецкие части, боясь, чтобы в противном случае их не интернировали, были еще в достаточных силах для того, чтобы прекратить всякую попытку к свержению правительства.
Я ждал Эно, но он не приезжал, отговариваясь тем, что он должен встречать то генерала Бертело, то прибывающие войска, наконец он объявил, что едет, но на следующий день заболел.
Тем временем по Украине при помощи тех ячеек повстання, исправно заложенных по провинции, восстание разгорелось. Петлюра не имел успеха среди крестьянства, но вся голытьба, пленные, возвращающиеся из Австрии, и весь тот распропагандированный люд, который с роспуском армии не хотел или не мог найти себе работы, приставал к нему.
Главной опорой Петлюры были галицийские Сечевики и тот самый Черноморский кош, куда теперь пристала масса всякой голытьбы и который раньше предполагалось сформировать для посылки на Черноморье [Кубань]. Движение на Киев особенно привлекало массу народа большевистского направления, так как Петлюра им обещал, а может быть, лично этого он и не сделал (но распространялись в его частях сведения), – дать Киев, в случае удачи, на три дня на разграбление. Положение становилось серьезным.
А тут офицерство и все русские круги находили, что генерал Волховский в данный момент не на высоте своего положения, что нужно назначить человека, пользующегося доверием офицерства, и что таковым пользуются граф Келлер и князь Долгоруков. Я был и против первого, и против второго. Долгоруков мой товарищ, но по некоторым причинам, хотя я знал, что он был согласен, я даже не назначил его командиром Особого корпуса. Что же касается графа Келлера, то я думал назначить его командиром Особого корпуса и специально просил его приехать ко мне. У нас было свидание, но после разговора с ним я увидел, что такое назначение приведет к большим осложнениям. Это был человек очень большой храбрости и решительности, крайний правый монархист, так что даже для Особого корпуса такое назначение встретило бы затруднение, а тут его нужно было назначить главнокомандующим всеми частями с широчайшими правами. Я долго не решался, но несмотря на все мои поиски, положительно ни одного генерала, имеющего популярность среди офицеров, не было, а это тем более нужно было, что представители Деникина, повторяю, не знаю, назначенные ли или самозванные, вместо того, чтобы соединить все свои усилия с нашими для объединения офицерства, отвлекали их в Добровольческую армию и своими разговорами и даже прокламациями все делали для того, чтобы офицерство не шло в гетманскую армию. Наконец, ко мне приехал Гербель и Кистяковский и долго меня уговаривали взять Келлера. Я так и сделал. Назначил его с громадными полномочиями главнокомандующим всеми вооруженными силами на Украине.
Меня часто спрашивали, почему я не стал во главе войск лично, так как я обладал тем же командным цензом, что и Келлер. Я этого не сделал потому, что, во-первых, в междуусобной войне глава государства не должен лично стать во главе одной стороны, во-вторых, потому, что, к сожалению, я уже с первых дней заметил те интриги, которые велись против украинского правительства и меня среди офицерства, и офицерство этому верило. Я боялся, что будь я во главе войска, это могло бы ослабить офицерское единение, столь необходимое в тот момент. Наконец, я думал вначале, что еще можно прекратить все эти повстання уговорами одной и другой стороны, а для этого я был связывающим звеном двух лагерей. Теперь, впрочем, я сознаюсь, что сделал ошибку. Может быть, если бы я стоял во главе офицерских организаций и переубедил бы те наветы моих врагов, которые сыпались со всех сторон, я многое мог бы устранить из того печального, что произошло впоследствии.
Как бы там ни было, я назначил Келлера. Вечером я поехал к нему, и мы долго с ним говорили. Я ему указал всю обстановку и просил его заниматься войсками, но не менять своими распоряжениями основы той внутренней политики, которой мы придерживались. Его правые убеждения, ненавистничество ко всему украинскому меня пугали. Я знал, что он горяч и что он поведет свою политику, а она до добра не доведет. Он мне обещал, и я успокоился. Но действительность показала другое.
С первого же дня, не имея на то даже права, он отменил все положения, выработанные нами для армии, он вернул все старые уставы императорской армии. Он окружил себя громадным штабом крайних правых деятелей, которые повели политику архиправую. Он издал приказ, которым даже возмутил умеренные правые круги. Слава Богу, что он не издал того приказа, который им был написан самолично. Там он уже совершенно выходил из всяких рамок благоразумия. Его удержали его же помощники. Началось неистовство, гонение на все украинское. Могу указать на закрытие Национального Клуба, на бесчисленный арест украинцев, иногда вполне умеренных, дело дошло до того, что начали выбрасывать бюсты Шевченка и разбивать их. В эти дни люди совершенно спокойные, еле-еле признающие себя украинцами, приходили ко мне и возмущались, и все это, конечно, падало на меня и наше правительство.
В смысле работы, он работал много, но нужно отдать справедливость, что, несмотря уже на объявление федерации, несмотря на назначение Келлера, несмотря на то, что для всех была цель ясна – нужно спасать Киев, – офицерство отозвалось слабо. Была объявлена мобилизация всем офицерам, они мобилизировались, но на фронте считалось по спискам 9000 человек, а на самом деле было всего 800. Штабы и различные военные организации разрослись до колоссальных размеров. Кроме того, что было ужаснейшее зло – это допуск всяких контрразведок. Келлер обещал, что уничтожит их, оставив лишь одну при своем штабе, но этого не сделал. Эти контрразведки – учреждение, куда я лично советую офицерам не поступать. Эта решимость офицеров поступать в контрразведку – грустнейший факт нашего времени. Я с отвращением узнал, что у Entente-ы и немцев служат много наших офицеров. Теперь же появились, кроме специальной разведки нашей полиции, еще контрразведочное учреждение при штабе Келлера и, кроме того, что, как я говорил, совершенно не было, допустимыми, контрразведки в каждой организации, в каждой маленькой дружине.
Ничто не развращает так офицерство, как эта служба, ничто не толкает на такие преступные действия, как эти учреждения, и ничто так не способствовало нашей неудаче, а также усилению самого жесткого, подчас бессмысленного украинского шовинизма, – как бессмысленные, не считающиеся ни с какими законами действия этих знаменитых контрразведчиков. Никакие указания о бедственном положении офицеров и что там хорошо платили – не оправдывают тех офицеров, которые шли на это. Для этой службы есть специальная правительственная организация, находящаяся все же в руках людей опыта и под контролем, а допуск этих частных контрразведчиков – возмутительное явление, которое я никогда не мог понять, и не знаю, почему Келлер сразу не уничтожил их, несмотря на свое обещание мне. Не говорю уже, что служба в контрразведке другой национальности прямо презрение; я, по крайней мере, отношусь так к этим офицерам, там служащим.
Все эти данные повели к тому, что я, дня через четыре после назначения Келлера, попросил его сдать должность. Между тем Келлер так импонировал оказавшемуся очень слабым в смысле характера Гербелю и большинству из министров, что они долго не решались дать ему об этом знать. Наконец, во время заседания я вызвал Ржепецкого, председательствующего в Совете Министров вместо заболевшего Гербеля, и поставил ему ребром вопрос об удалении Келлера. Оказывается, что уже ходили слухи, что при Келлере образовалась какая-то дружина, которая должна была сделать переворот. Я думаю, что это вздор, во всяком случае, это было бы бесконечно глупо, так как решительно никакие организации и партии, кроме самых правых, Келлеру не сочувствовали.
Келлер ушел, но мне нельзя было уже резко изменять курс. Приходилось взять человека пока из того же лагеря. Я пригласил моего товарища и по корпусу, и по полку, князя Долгорукова. Долгоруков тоже очень правых убеждений, чуть ли не член какой-то правой организации, тем не менее был человек, которого я знал и с которым можно было договориться. Я смотрел на него как на временного деятеля и полагал при первой же возможности уничтожить главнокомандование, сведя это на должность просто командующего армией. А то вышло так.
Кистяковский, благодаря настояниям которого я предоставил графу Келлеру такие широкие полномочия, как смещение должностных лиц министерства внутренних дел, остался со всем своим аппаратом за флангом и не имел возможности работать. Он приходил ко мне через несколько дней после этого плакаться. Я ему указал, что он же сам виноват, и напомнил ему о том, сколько усилий он должен был потратить, пока я согласился с его доводами. По словам Кистяковского, сам граф Келлер приходил к нему и просил повлиять, чтобы его назначили. К чему Келлер так хотел впутаться в это дело? При всех его неудачных действиях и совершенно неправильных по отношению ко мне, его трагическая смерть (через некоторое время после свержения Гетманства он был расстрелян) глубоко меня опечалила. Будущее русской армии лишилось храброго генерала, который мог еще принести пользу в таком деле, где не требовалось политики.