– Это верно, – говорю я, – он всегда на ночь читает. Вон, видишь, под подушкой у него книга. Это Гомер.
Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.
Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:
– Это же не по-русски.
– Врубель знает восемь иностранных языков. Я его спрашивал, отчего он читает именно Гомера. «За день, – ответил он, – устанешь, наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит.» Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или промнутся. Он уже не может жить спокойно. И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. Он час причесывается у зеркала и тщательно отделывает ногти. А в газетах утром читает только отдел спорта и скачки. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей. Ездит верхом как жокей. Приятели у него все – спортсмены, цирковые атлеты, наездницы. Он ведь и из Киева с цирком приехал.
Отворилась дверь, и вошел Михаил Александрович Врубель.
– Как странно, – сказал он – вот здесь, по соседству, зал отдается под свадьбы и балы. Когда я подъехал и платил извозчику, то увидел, что в доме бал. А у подъезда лежит контрабас, а за ним – музыкант на тротуаре. И разыгрывается какой-то скандал. В этом было что-то невероятно смешное. Бегут городовые, драка.
– Люблю скандалы, – вскинулся Шаляпин, – пойдемте, посмотрим.
– Все кончилось, – сказал Врубель, – повезли всех в полицию.
– Послушайте, Михаил Александрович, вот вы – образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая. Что это за человек, «Неизвестный»?
– А это из лермонтовского «Маскарада» – вы же знаете, читали.
– Не помню… – сказал Шаляпин.
– Ну, забыть трудно, – ответил Врубель.
– Я бы не повесил такую картину у себя.
– Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти.
– А все-таки. Какой же это человек, «Неизвестный», в чем тут дело?
– А это друг ваш, которого вы обманули.
– Это все ерунда. Дружба. Обман! Все только и думают, как бы тебя обойти. Вот я делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть ли не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят – Мамонтов меня любит! Если любишь, плати! Вот вы Горького не знаете, а он правду говорит: «Тебя эксплуатируют». Вообще в России не любят платить. Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролер. Он и скис. Молчит, и я молчу.
– Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы создали себя и свою славу, он имеет тоже право на признательность.
– А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые строили театр, я тоже должен быть признателен? И, может быть, даже им платить? В чем дело?! «Псковитянка»! Я же Грозный, я делаю сборы. Трезвинский[33] не сделает. Это вы господские разговоры ведете.
– Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем.
– Что вы мне говорите «господские»! – закричал, побледнев, Шаляпин. – Что за господа! Пороли народ и этим жили. А вы знаете, что я по паспорту крестьянин и меня могут выпороть на конюшне?
– Это неправда, – сказал Врубель. – После реформ Александра II никого, к сожалению, не порют.
– Как, «к сожалению»?! – закричал опять Шаляпин. – Что это он говорит, какого барина разделывает из себя!
– Довольно, – сказал Врубель.
Что-то неприятное и тяжелое прошло в душе.
Шаляпин крикнул:
– И впрямь, к черту все и эту тему!
– Мы разные люди. – И Врубель оделся и ушел.
– Кто он такой, этот Врубель, что он говорит?! – продолжал в гневе Шаляпин. – Гнилая правда.
– Да, Федор Иванович, когда разговор зайдет о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит, – сказал Серов и замигал. – Но Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь все за театр ругают. Только вы не бойтесь, Федор Иванович, вы получите.
– Есть что-то хочется, – сказал несколько погодя Шаляпин. – Поехать в «Гурзуф» что ли, или к «Яру»? Константин, у тебя деньги есть? А то у меня только три рубля. – И он вынул из кармана свернутый трешник. – Рублей пятнадцать. Нет, двенадцать. Этого мало.
Я обратился к Серову:
– Антон, у тебя нет денег?
– Мало, – сказал Серов и полез в карман.
У него оказалось семь рублей.
– Я ведь не поеду, вот возьмите пять рублей.
– Куда же ехать, – сказал я, – этих денег не хватит.
Поездка не состоялась, и Шаляпин ушел домой.
Конец Частной оперы
В характере Шаляпина произошла некоторая перемена. По утрам, просыпаясь поздно, он долго оставался в постели. Перед ним лежали все выходящие газеты, и первое, что он читал, была театральная хроника, к которой он всегда относился с большим раздражением.
– Когда ругают, – говорил он, – то неверно, а когда хвалят, то тоже неверно, потому что ничего не понимают. Кашкин еще куда ни шло, ну а Кругликов – это что ж! странный человек![34] Вообще у нас критика бутербродная…
Утром приходили знакомые, поклонники, Шаляпин принимал их, лежа в постели. В это время нянька приносила к нему родившегося сына Игоря. Ребенок был со светлыми кудрями, и Шаляпин играл с ним, несчетно целуя и радуясь.
Когда его спрашивали, что он намерен петь новое, он нехотя отвечал, что не знает; не знает, будет ли и вообще-то петь еще.
А мне всегда говорил наедине серьезно:
– Ты скажи, Константин, Мамонтову, что я хочу жить лучше, что у меня, видишь ли, сын и я хочу купить дом. В сущности, в чем же дело? У всех же есть дома. Я тоже хочу иметь свой дом. Отчего мне не иметь своего дома?
Шаляпин был озабочен материальным благополучием, а Мамонтов говорил, что он требует такой оплаты, какой Частный театр дать не может. Нет таких сборов. Гастроли Мазини не могут проходить целый год, так как публика не может оплатить такого сезона. Таманьо не мог сделать десять полных сборов по таким повышенным ценам.
Из-за денежных расчетов между Шаляпиным и Мамонтовым происходили частые недоразумения.
– Есть богатые люди, почему же я не могу быть богатым человеком? – говорил Шаляпин. – Надо сделать театр на десять тысяч человек, и тогда места будут дешевле.
Мамонтов был совершенно с ним согласен, но построить такого театра не мог.
Постоянная забота о деньгах принимала у Шаляпина болезненный характер. Как-то случалось так, что он никогда не имел при себе денег – всегда три рубля и мелочь. За завтраком ли, в поезде с друзьями, он растерянно говорил:
– У меня же с собой только три рубля…
Это было всегда забавно.
Летом Шаляпин гостил где-нибудь у богатых людей или у друзей: у Козновых, Ушковых. И более всего у меня.
Когда мы приезжали ко мне в деревню, на охоту или на рыбную ловлю, мужички приходили поздравить нас с приездом. Им надо было дать на водку, на четверть, и я давал рубль двадцать копеек.
Шаляпин возмущался и ругательски меня ругал:
– Я же здесь хочу построить дом, а ты развращаешь народ! Здесь жить будет нельзя из-за тебя!
– Федя, да ведь это же охотничий обычай. Мы настреляли тетеревов в их лесу сколько, а ты сердишься, что я даю на чай. Ведь это их лес, их тетерева.
Серов, мигая, говорил:
– Ну, довольно, надоело.
И Шаляпин умолкал.
Государственный контролер Тертий Иванович Филиппов обратился как-то к Шаляпину, чтобы тот приехал в Петербург для участия в его хоре. Шаляпин спросил Мамонтова, как в данном случае поступить.
– Как же, Феденька, – ответил Мамонтов, – вы же заняты в театре у меня, билеты проданы. Это невозможно.
И Мамонтов написал Филиппову письмо, что не может отпустить Шаляпина. В это время уже заканчивалась постройка Архангельской железной дороги.
– Какая странность, – говорил мне Мамонтов, – ведь ему же известно, что Шаляпин находится у меня в труппе. Ему надо было прежде всего обратиться ко мне…
В конце концов, Шаляпин уехал все же в Петербург петь в хоре. Между Филипповым и Мамонтовым вышла ссора…
В это время [1899 год] я был привлечен к сотрудничеству князем Тенишевым, назначенным комиссаром русского отдела на Парижской выставке 1900 года. Великая княгиня Елизавета Федоровна также поручила мне сделать проект кустарного отдела и помочь ей в устройстве его.
И вдруг в Париже я узнал, что Мамонтов разорен и арестован. Вернувшись в Москву, я с художниками Васнецовым и Серовым навестил Мамонтова в тюрьме. Савва Иванович был совершенно покоен и тверд и не мог нам объяснить, почему над ним стряслась беда <…> Всё быстро продали с аукциона – и заводы, и дома.
Я сейчас же навестил Савву Ивановича в доме его сына, куда его перевели под домашний арест. Савва Иванович держал себя так, будто с ним ничего не случилось. Его прекрасные глаза, как всегда, смеялись. И он только грустно сказал мне:
– А Феденьке Шаляпину я написал, но он что-то меня не навестил.
Частная опера продолжалась под управлением Винтер – сестры артистки Любатович. Я не был в театре под ее управлением. Там делал постановки Врубель, с которым Шаляпин поссорился окончательно. А потом, кажется, и со всеми в театре.
Обед у княгини Тенишевой[35]
Я вернулся в Париж и занимался устройством русского отдела выставки. Однажды утром, как сейчас помню, приехал Шаляпин в гостиницу на рю Коперник и поселился со мной.
Была весна, апрель. Я торопился с работами: первого мая открывалась выставка. В русском отделе все было готово.
Во время работ по размещению экспонатов Шаляпин был всегда со мной на выставке. Для этого даже получил отдельный пропуск. Но скучал и говорил:
– Ну, довольно, кончай, пойдем завтракать. Ты посмотри на мой Париж, – говорил он с акцентом, подражая какому-то антрепренеру.