К вечеру Горький уехал.
На рыбной ловле
Был дождливый день. Мы сидели дома.
– Вот дождик перестанет, – сказал я, – пойдем ловить рыбу на удочку. После дождя рыба хорошо берет.
Шаляпин, скучая, пел:
– Вдоль да по речке,
Речке, по Казанке
Серый селезень плывет.
Одно и то же, бесконечно.
А Серов сидел и писал из окна этюд – сарай, пни, колодезь, корову.
Скучно в деревне в ненастную пору.
– Федя, брось ты этого селезня тянуть. Надоело.
– Ты слышишь, Антон, – сказал Шаляпин Серову (имя Серова – Валентин. Мы звали его Валентошей, Антошей, Антоном), – Константину не нравится, что я пою. Плохо пою. А кто ж, позвольте вас спросить, поет лучше меня, Константин Алексеевич?
– А вот есть. Цыганка одна поет лучше тебя.
– Слышишь, Антон. Коська-то ведь с ума сошел. Какая цыганка?
– Варя Панина. Поет замечательно. И голос дивный.
– Ты слышишь, Антон? Коську пора в больницу отправить. Это какая же, позвольте вас спросить, Константин Алексеевич, Варя Панина?
– В «Стрельне» поет. За пятерку песню поет. И поет как надо… Ну, погода разгулялась, пойдем-ка лучше ловить рыбу…
Я захватил удочки, сажалку и лесы. Мы пошли мокрым лесом, спускаясь под горку, и вышли на луг. Над соседним бугром, над крышами мокрых сараев, в небесах полукругом светилась радуга. Было тихо, тепло и пахло дождем, сеном и рекой.
На берегу мы сели в лодку и, опираясь деревянным колом, поплыли вниз по течению. Показался желтый песчаный обрыв по ту сторону реки. Я остановился у берега, воткнул кол, привязал веревку и, распустив ее, переплыл на другую сторону берега.
На той стороне я тоже вбил кол в землю и привязал к нему туго второй конец веревки. А потом, держа веревку руками, переправился назад, где стоял Шаляпин.
– Садись, здесь хорошее место.
С Шаляпиным вместе я, вновь перебирая веревку, доплыл до середины реки и закрепил лодку. Вот здесь будем ловить.
Отмерив грузом глубину реки, я на удочках установил поплавок, чтобы наживка едва касалась дна, и набросал с лодки прикормки – пареной ржи.
– Вот смотри: на этот маленький крючок надо надеть три зернышка и опускай в воду. Видишь маленький груз на леске? Смотри, как идет поплавок по течению. Он чуть-чуть виден. Я нарочно так сделал. Как только его окунет – ты тихонько подсекай концом удилища. И поймаешь.
– Нет, брат, этак я никогда не ловил. Я просто сажаю червяка и сижу, покуда рыба клюнет. Тогда и тащу.
Мой поплавок медленно шел по течению реки и вдруг пропал. Я дернул кончик удочки – рыба медленно шла, подергивая конец. У лодки я ее подхватил подсачком.
– Что поймал? – спросил Шаляпин. – Какая здоровая!
– Язь.
Шаляпин тоже внимательно следил за поплавком и вдруг изо всех сил дернул удочку. Леска оборвалась.
– Что ж ты так, наотмашь? Обрадовался сдуру. Леска-то тонкая, а рыба большая попала.
– Да что ты мне рассказываешь, леска у тебя ни к черту не годится!
Покуда я переделывал Шаляпину снасть, он запел: «Вдоль да по речке…»
– На рыбной ловле не поют, – сказал я.
Шаляпин, закидывая удочку, еще громче стал петь: «Серый селезень плывет.»
Я, как был одетый, встал в лодке и бросился в воду. Доплыл до берега и крикнул:
– Лови один.
И ушел домой.
К вечеру пришел Шаляпин. Он наловил много крупной рыбы. Весело говорил:
– Ты, брат, не думай, я живо выучился. Я, брат, теперь и петь брошу, буду только рыбу ловить. Антон, ведь это черт знает какое удовольствие! Ты-то не ловишь!
– Нет. Я люблю смотреть, а сам не люблю ловить.
Шаляпин велел разбудить себя рано утром на рыбную ловлю. Но когда его будил Василий Белов, раздался крик:
– Чего же, сами приказали, а теперь швыряетесь!
– Постой, Василий, – сказал я, – давай ведро с водой. Залезай на чердак, поливай сюда, через потолок пройдет.
– Что же вы, сукины дети, делаете со мной! – орал неистово Шаляпин.
Мы продолжали поливать. Шаляпин озлился и выбежал в рубашке – достать нас с чердака. Но на крутой лесенке его встретили ведром холодной воды. Он сдался и хохотал.
– Ну что здесь за рыба! – говорил Герасим Дементьевич. – Надо ехать на Новенькую мельницу. Там рыба крупная. К Никону Осиповичу.
На Новенькую мельницу мы взяли с собой походную палатку, закуски, краски и холсты. Все это – на отдельной телеге. А сами ехали на долгуше, и с нами приятель мой, рыболов и слуга Василий Княжев, человек замечательный.
Ехали проселком: то полями ржаными, то частым ельником, то строевым сосновым лесом. Заезжали в Вуково к охотнику и другу моему, крестьянину Герасиму Дементьевичу, который угощал нас рыжиками в сметане, наливал водочки.
Проезжали мимо погоста, заросшего березами, где на деревянной церкви синели купола и где Шаляпин в овощной лавке накупил баранок, маковых лепешек, мятных пряников, орехов. Набил орехами карманы поддевки и всю дорогу с Серовым их грыз.
Новенькая мельница стояла у большого леса. По огромному песчаному бугру мы спустились к ней. Весело шумели, блистая брызгами воды, колеса. Мельник Никон Осипович, большой, крепкий, кудрявый старик, весь осыпанный мукой, радостно встретил нас.
На бережку, у светлой воды и зеленой ольхи, поставили палатку, приволокли из избы мельника большой стол. На столе поставили большой самовар, чашки. Развернули закуску, вино, водку. А вечером разожгли костер, и в котелке кипела уха из налимов.
Никон Осипович был ранее старшиной в селе Заозерье и смолоду певал на клиросе. Он полюбил Федора Ивановича. Говорил:
– Эх, парень казовый! Ловок.
А Шаляпин все у него расспрашивал про старинные песни. Никон Осипович ему напевал:
Дедушка, девицы
Раз мне говорили:
Нет ли небылицы
Иль старинной были?
Разные песни вспоминал Никон Осипович и «Лучину» выучил петь Шаляпина.
Мы сидели с Серовым и писали вечер и мельницу красками на холсте. А Никон Осипович с Шаляпиным сидели за столом у палатки, пили водку и пели «Лучинушку». Кругом стояли помольцы. Никон Осипович пел с Шаляпиным «Лучинушку», и оба плакали. Кстати, плакали и помольцы.
– Вот бы царь послухал, – сказал Никон Осипович. – «Лучина»-то за душу берет. То, может, поплакал бы. Узнал бы жисть крестьянскую.
Я смотрю – здорово они выпили: четверть-то водки пустая стоит. Никон Осипович сказал мне потом:
– А здоров петь-то Шаляпин. Эх и парень золотой! До чего – он при деле, что ль, каком?
– Нет, певчий, – ответил я.
– Вона что, да… То-то он втору-то ловко держит. Он, поди, при приходе каком в Москве.
– Нет, в театре поет.
– Ишь ты, в театре. Жалованье, поди, получает?
– Еще бы. Споет песню – сто целковых.
– Да полно врать-то. Этакие деньги за песни.
Шаляпин просил меня не говорить, что он солист его величества, а то из деревень сбегутся смотреть на него, жить не дадут.
Фабрикант
В это лето Шаляпин долго гостил у меня. Он затеял строить дом поблизости и купил у крестьянина Глушкова восемьдесят десятин лесу. Проект дачи он попросил сделать меня. Архитектором пригласил Мазырина.
Осматривая свои владения, он увидел по берегам речки Нерли забавные постройки вроде больших сараев, где к осени ходила по кругам лошадь и большим колесом разминала картофель, – маленькие фабрики крестьян. Процеживая размытый картофель, они делали муку, которая шла на крахмал. А назывался этот продукт что-то вроде «леком дикстрин». Я, в сущности, и сейчас не знаю, что это такое.
Шаляпин познакомился с крестьянами-фабрикантами. Один из них, Василий Макаров, был столь же высокого роста, как и Шаляпин, – мы прозвали его Руслан. А другой, Глушков, – маленького роста, сердитый и вдумчивый.
К моему ремеслу художника они относились с явным неодобрением. И однажды Василий Макаров спросил меня:
– И чего это вы делаете – понять невозможно. Вот Левантин Ликсандрович Серов лошадь опоенную, которую живодеру продали, в телегу велел запречь и у леса ее кажинный день списывает. И вот старается. Чего это? Я ему говорю: «Левантин Ликсандрыч, скажи, пожалуйста, чего ты эту клячу безногую списываешь? Ты бы посмотрел жеребца-то глушковского, вороного, двухлетний. Вот жеребец – чисто зверь, красота конь! Его бы списывал. А ты что? Кому такая картина нужна? Глядеть зазорно. Где такого дурака найдешь, чтобы такую картину купил?» А он говорит: «Нет, эта лошадь опоенная мне больше вашего жеребца вороного нравится». Вот ты и возьми. Чего у его в голове – понять нельзя. Вот Шаляпин – мы ему рассказываем, а он тоже смеется, говорит: «Они без понятиев». А он, видно, парень башковатый. Все у нас выпытывает – почем крахмал, леком дикстрин… Намекает, как бы ему фабрику здесь поставить. Значит, у него капитал есть, ежели его на фабриканта заворачивает. Видать, что не зря лясы точит. Тоже, знать, пустяки бросать хочет. Ну чего тут песенником в киатре горло драть? Знать, надоело. Тоже говорим ему: «Ежели на положение фабриканта встанете, то петь тебе бросать надо, а то всурьез никто тебя не возьмет. Настоящие люди дела с тобой делать не станут… нипочем.»
Вскоре мы с Серовым заметили, что Шаляпин все чаще с Глушковым и Василием Макаровым беседует. И всё – по секрету от нас. Вечерами у них время проводит.
Я спросил его однажды:
– Что, Федя, ты, кажется, здесь фабрику строить хочешь?
Шаляпин деловито посмотрел на меня:
– Видишь ли, Константин. У меня есть деньги, и я думаю: почему, скажи пожалуйста, вот хотя бы Морозов или Бахрушин – они деньги не держат в банке из четырех процентов, а строят фабрики? Они не поют, а наживают миллионы. А я все пой и пой. Почему же я не могу быть фабрикантом? Что же, я глупее их? Вот и я хочу построить фабрику.
– С трубой? – спросил я.
– Что это значит – «с трубой»? Вероятно, с трубой.
– Так ты здесь воздух испортишь. Дым из трубы пойдет. Я терпеть не могу фабрик. Я тебе ее сожгу, если построишь.