Шаляпин был в восхищении и остался в Суук-Су. На другой день утром у него уже был нотариус и писал дарственную. Одалары были забыты.
Шаляпин говорил:
– Надо торопиться. Я остаюсь здесь жить.
Позвал Месалиди и сейчас же велел строить стену, ограждающую его землю. И всю ночь до утра просидел со мной над бумагой, объясняя, какой он хочет построить себе дом. А я слушал и рисовал.
– Нарисуй мне и подземный ход к морю. Там постоянно будет стоять яхта, чтобы я мог уехать, когда хочу…
Странная вещь: Шаляпин всегда точно кого-то боялся…
Нужно ли говорить, что шаляпинская вилла так-таки никогда не была построена. Во времена Керенского я был в Гурзуфе. Месалиди жаловался мне, что на письма его Шаляпин ничего не отвечает. И стал разбирать стену…
«Мир искусства». Шаляпин за границей
В 1898 году в Петербурге, в квартиру Мамонтова, где я останавливался, пришел элегантно одетый молодой человек. Волосы его были тщательно расчесаны; впереди белела прядь седых волос.
– Я был в Москве, – сказал он, – познакомился с Серовым, и он мне дал ваш петербургский адрес. Видите ли, я хочу издавать художественный журнал, и мне нужно ваше участие. В журнале будет также отдел иностранной живописи. В русском художестве начинается новая эра, представителями которой являетесь вы, Врубель, Левитан, Серов – московское течение в искусстве.
В это время в комнату вошел Савва Иванович Мамонтов.
– Вот какая интересная мысль, – сказал я, – издавать художественный журнал.
Савва Иванович протянул руку молодому человеку. Тот назвал себя: Дягилев. Мамонтов повел нас завтракать к Кюба́. От Кюба́ я поехал к Дягилеву.
Дягилев занимал со своим отцом небольшую квартиру. Отец его был добродушного вида, уже пожилой военный генерал. Дягилев показал мне небольшие картины: этюд Шишкина, рисунок Левитана, Клевера. И сказал, что денег для издания журнала у него нет. Но все, что он говорил про журнал, который хотел издавать, было очень интересно.
На следующий день Мамонтов сказал:
– А этот молодой барин – очень энергичный человек. Денег, вероятно, у него нет?
– Нет, – ответил я. – Он мне это сказал.
При следующей встрече Мамонтов позвал Дягилева в Москву. Там, у Саввы Ивановича, он познакомился с Васнецовым, Врубелем, Шаляпиным. Все нашли Дягилева образованным и интересным человеком. Мамонтов дал ему деньги для издания, а я сделал первую обложку для журнала и декоративные иллюстрации в красках.
Редакция нового журнала помещалась в одной из небольших комнат скромной квартиры Дягилева. Тут я познакомился с его приятелями: Нувелем, его братом, Розановым, Мережковскими. Вскоре вышел и первый номер журнала «Мир искусства».
В 1899 году я, как уже знает читатель, получил приглашение от князя Тенишева сделать проект русского отдела «Окраины России» на Всемирной выставке 1900 года в Париже и весной уехал в Среднюю Азию, а потом на Крайний Север, чтобы сделать на местах большие панно.
В те же времена (несколько позже) Дягилев познакомил Париж с Шаляпиным, который имел колоссальный успех в «Борисе Годунове». С этого времени Европа узнала Шаляпина и оценила его. Он пел в разных странах.
Я поехал лечиться в Виши, и Шаляпин, узнав, что я там, тоже приехал в Виши. Дирекция городского театра, разузнав о приезде Шаляпина, предложила ему спеть в театре Виши оперу «Дон Кихот» Массне.
Я присутствовал в театре. Появление Шаляпина на сцене вызвало восторженные аплодисменты. Я заметил, что Шаляпин побледнел, – оказалось, в эту минуту он увидел, что в будке нет суфлера, а спектакль шел по-французски. И Шаляпин спел весь спектакль на французском языке, без суфлера. Он говорил мне после спектакля:
– Ты не можешь представить, какой ужас охватил меня, когда я увидел, что нет суфлера. Я сам удивляюсь, как я мог ничего не спутать и петь. В первый раз пришлось пережить такое испытание.
В Виши я написал с Шаляпина портрет.
Однажды ко мне в комнату забрался сверчок, да такой голосистый, что я не знал, как от него избавиться. Неизвестно было, где он стрекочет. Не давал спать.
Я жаловался Шаляпину. Тот долго слушал сверчка и сказал:
– Вот он, тут, в углу. – Шаляпин показал на пол. – Давай воду.
Шаляпин взял графин и стал поливать пол.
Но сверчок не унимался.
Тогда Шаляпин решил, что ошибся, взял с умывальника кувшин и стал поливать пол в другом месте.
Сверчок как ни в чем не бывало продолжал петь.
– Что такое! – изумился Федор Иванович и поднял глаза к потолку.
– Слышишь? Ведь он на потолке!
– Ну, брось, Федя, – сказал я.
– Нет, постой, я его найду…
Я ушел пить воду. Когда я вернулся, то увидел, что Шаляпин мирно спит на моей постели, а сверчок сидит на его согнутом колене и стрекочет. Я поймал сверчка в платок. Это был небольшой серый кузнечик. Шаляпин попросил, чтобы я отдал сверчка ему.
– Я его возьму к себе в Россию. Я люблю, когда кричит сверчок. Пущу его на печку или в баню. У нас нет таких голосистых.
Шаляпин взял коробку, наложил травы, сделал дырочки для воздуха и унес. В России я его как-то спросил:
– А как же сверчок-то из Виши?
– Представь, я его в гостинице забыл. Какая досада.
Дом в деревне
В России Шаляпин купил лесное имение на речке Нерли. Сначала просил меня, чтобы я уступил ему мой дом. Хотел жить, как я – в деревне. И я, по просьбе Теляковского, уже готов был согласиться, но оказалось, что дом мой мал.
Тогда я сделал для Шаляпина проект большого дома. Серов, взглянув на него, с улыбкой сказал:
– Строить хотите терем высокий?
– Да, – ответил я, – «на верху крутой горы знаменитый жил боярин, по прозванью Карачун».
Место, где строился дом Шаляпина по моему проекту, называлось Ратухино. Строил его архитектор Мазырин по прозвищу Анчутка. Шаляпин принимал горячее участие в постройке, и они с Мазыриным сочинили без меня конюшни, коровники, сенной сарай – огромные, скучные строения, которые Серов назвал «слоновники». Потом прорубали лес, чтобы открыть вид.
Над рекой построили помост для рыбной ловли, огромную купальню. Походную палатку заказали вдвое больше, чем у меня, – и в день открытия дачи позвали московских гостей – друзей.
Новый дом пах сосной.
Приятель Федора Ивановича Петруша Кознов, здороваясь ласково с гостями, каждому на ухо говорил:
– Не пью.
За обедом были пельмени, но не удались. Федор Иваныч огорчился и стукнул по столу кулаком. Вся посуда на большом столе подпрыгнула кверху и, брякнувшись обратно на стол, – разбилась.
Шаляпин приказал выкатить бочки с пивом для собравшихся на праздник крестьян окрестных деревень. Пили водку, пиво, была колбаса, пироги, копченая тарань.
Федор Иваныч стал говорить мужикам речь. Те кричали «ура!», но речь не слушали – было пьяным-пьяно. Вдобавок набежали тучи, разразилась гроза, проливной дождь, и с потолка в столовой протекла вода. Архитектор Анчутка, не проложивший деревянную крышу толем, захватил чемодан и убежал от греха на станцию. Федор Иванович в сердцах послал за ним вдогонку верховых, но тот где-то спрятался.
Шаляпин так рассердился, что сказал мне и Серову:
– Едем в Москву.
– А как же гости-то?
– Едем!
И мы уехали в Москву.
С тех пор Шаляпин не приезжал в деревню более года.
Кстати, когда уехали из деревни его жена и дети, дачу обокрали. Выкрали медную посуду, одеяла. И украл все сторож дачи.
– Вот видишь, – говорил мне Федор Иванович, – в этой стране нельзя же жить…
На даче остались собаки, огромные водолазы, которых Шаляпин купил специально для того, чтобы никто не осмеливался ходить через его двор. Собаки, которых управляющий кормил кониной, за год одичали одни в лесу, и в лес по грибы показаться нельзя было.
Шла война. Федор Иванович устроил в своем московском доме лазарет. Жена и дочери были сестрами милосердия. Доктором он взял Ивана Ивановича Красовского.
Шаляпин любил свой лазарет. Беседовал с ранеными солдатами и приказывал их кормить хорошо. Велел делать пельмени по-сибирски и часто ел с ними вместе, учась у них песням, которые они пели в деревне. И сам пел им деревенские песни. Когда пел:
– Ах ты, Ванька, разудала голова!
На кого ты меня, Ванька, покидаешь?
На злого свекора…
то я видел, как раненые солдаты плакали.
Октябрь
Государь отрекся. В управление страной вступило Временное правительство. Назначались выборы в Учредительное собрание. Вся Россия волновалась: везде были митинги, говорили без конца.
Шаляпин пришел ко мне взволнованный.
– Ерунда какая-то идет. Никто же ничего не делает. Теляковского уже нет. Почему, в сущности, он уволен? Управляющий – Собинов! Меня удивляет, зачем он пошел. Он артист! Управление театрами! Это не наше дело. Хора поет половина. В чем дело вообще? Я не понимаю. Революция. Это улучшение, а выходит ухудшение. Молока нельзя достать. Почему я должен петь матросам, конным матросам? Разве где-нибудь есть конные матросы? Вообще, знаешь ли, обалдение.
– Ты же раньше жаловался, Федя, что в «этой стране жить нельзя», а теперь недоволен.
– То есть, позволь, но ведь это не то, что нужно…
– Вот-вот, каждый теперь говорит, что все не так, как бы он хотел. Как же всех удовлетворить?
Вспыхнуло Октябрьское восстание. Шаляпин был в Москве и приходил ко мне ночевать. Был растерян, говорил:
– Это грабеж: у меня все вино украли. Равенство, понимаешь ли. Я должен получать, как решил какой-то «всерабис»[43], 50 рублей в день. Как же? Папиросы стоят две пачки 50 рублей. «Никто не может получать больше другого». Да что они – с ума сошли, что ли, черт возьми! Этот Васька Белов пришел ко мне поздравлять с революцией. Я говорю: «Что ты делаешь?» – «Заборы, – говорит, – разбираю». – «Зачем?» – «Топить». – «Сколько ты получаешь?» – «Как придется, – говорит. – Я-то разбираю да продаю. Вот прошлый месяц 85 тысяч взял». Я к Луначарскому, а он мне: «Я постараюсь вам прибавить, вы только пойте на заводах, тогда будете получать паек». Да что они – одурели, что ли?!