По приезде моем в Париж Шаляпин приехал ко мне на рю де Риволи и позвал меня к себе обедать. За обедом, когда все ушли, он вынул из кармана ключик, куда-то вышел и вернулся с пыльными бутылками старого вина.
– Вот, видишь ли, вино. Хорошее вино. Мы сейчас выпьем. Я покупаю эти бутылки в разных местах. Эта вот – четыреста пятьдесят франков, а эта – двести пятьдесят, а эта – триста. Посмотри, какая история.
Он приказал слуге позвать кого-то. Через мгновение в комнату вошел небольшого роста француз, плотный, с черными усами. Бутылки откупорили. Шаляпин налил ему из одной бутылки немного вина в стакан. Тот взял, пригубил вино и сказал:
– Бордо 1902 года, «Шато Лароз».
Шаляпин вынул из кармана бумагу и посмотрел в нее под столом.
– Верно.
То же повторилось и с другими винами.
Шаляпин удивлялся. И, налив мне и себе по три стакана вина из разных бутылок, сказал:
– Пей.
Когда я выпил одно, другое, то он спросил:
– Какое лучше?
Все вина были прекрасны.
– Как будто это лучше всех, – сказал я, показав на бутылку.
– Вот и неверно. Это самое дешевое. Постой, я сам, кажется, спутал.
Он опять налил вина французу дегустатору, и тот определил цену каждой бутылки.
– Это черт знает что такое! – кипятился Шаляпин. – В чем дело, не могу понять! Я ведь тихонько покупаю, в разных местах. Как же он узнает. Смотри по списку – ведь верно! Понимаешь, я до этого дойти не могу…
Когда мы, закусывая сыром, кончили вино, Шаляпин повеселел.
– Послушай, еще не поздно, – сказал он, – пойдем куда-нибудь.
Мы захватили с собой дегустатора и поехали. Дегустатор привез нас в небольшой ресторан и что-то сказал хозяину. Подали старый шартрез. Бутылку откупорили, точно священнодействуя. Присутствовали и хозяин, и гарсоны, жена хозяина и дочь.
Первому налили Шаляпину. Попробовав, он посидел некоторое время с открытым ртом и сказал:
– Да, это шартрез.
Видно было, что он желал показать себя знатоком, богатым человеком.
Шартрез стоил дорого.
– Федя, – сказал я, – ты, должно быть, очень богат. Прежде ты не тратил деньги.
– А ты знаешь, я действительно богат. Я, в сущности, хорошо не знаю, сколько у меня всего. Но много. Ты знаешь ли, если продать картины из моего дома, дадут огромную цену.
Странный концерт
Разговорившись, Шаляпин поведал мне о своем блистательном турне по Америке, где он заработал большие деньги. Мне запомнился его рассказ о южноамериканских нравах:
– Мне предложили петь у какого-то короля цирков на званом обеде. Я согласился и спросил десять тысяч долларов. Меня привезли на яхте к пустынному берегу. Была страшная жара. На берегу, недалеко от моря, дом каменный стоял с белой крышей – скучный дом, вроде фабрики. Кругом дома росли ровные пальмы. Какие-то неестественные, ярко-зеленые. Меня встретили на пароходе четверо слуг и два негра, которые несли мои вещи. Дом был пустой. Мне отвели комнату в верхнем этаже. Я умылся с дороги, принял ванну. Пил какой-то мусс. Вышел на балкон и достал рукой ветку пальмы. Представь себе – она была сделана из железа и выкрашена зеленой краской.
Через час подошел пароход с хозяином и гостями. Обед был сервирован в нижнем огромном зале. Суетилась приехавшая на пароходе прислуга; с пароходом доставили весь обед. Я смотрел с балкона на всю эту суету. Меня ни с кем не познакомили. Через несколько мгновений ко мне пришел человек во фраке, вроде негра, и сказал: «Пожалуйте петь». Я пошел за ним.
В зале меня уже ждал великолепный пианист. Он знал мой репертуар. Я встал около рояля. Люди в зале обедали, громко беседуя и не обращая на меня внимания. Пианист мне сказал: «Начинаем». В эту минуту ко мне подошел какой-то человек. В руках у него был поднос, на котором лежали доллары. Я их взял. Он просил сосчитать деньги и расписаться в получении. Я положил деньги в карман, пианист снова сказал: «Начинаем». И я стал петь. Никаких аплодисментов. Когда я спел почти весь репертуар, намеченный мной, гости встали из-за стола, вышли из зала и отправились на пароход. Так я и не видел того, кто меня пригласил. И никто со мной не простился. Даже пианист не зашел ко мне в комнату и не пожал мне руку на прощанье. Он уехал с ними. Негры собрали мои вещи, взяли чемоданы и проводили до яхты. Я один возвращался обратно. Как это не похоже на Россию… Удивительный народ!
Пригласил меня какой-то богач на охоту. У него огромные земли и заповедники, где содержатся звери. «Вы можете убить носорога», – написано было в приглашении. «Ну, – подумал я, – с носорогом лучше не связываться». И не поехал. И, представь, мне пришлось встретиться в одном американском доме именно с владельцем этих заповедников. Очень милый человек. Худой, невзрачный, но богатый. Я напомнил ему о его приглашении на охоту. Он очень смутился и сказал мне: «Я сам не охотник и никогда там не бывал. Меня представляет там один из моих друзей. Мне только представляют список известных людей, и я отправляю приглашения. Вероятно, вас считали любителем охоты. Носорог, говорите вы. Да разве они есть, носороги, а я и не знал…» Как тебе это нравится?!
Телеграмма
В 1932 году исполнилось пятидесятилетие моей художественной деятельности. Русская колония пожелала отметить мой юбилей концертом. Образовался комитет. И в зале Гаво был дан концерт.
Во время концерта меня вывели на сцену как юбиляра. Александр Николаевич Бенуа читал мне адрес. В это время подошел ко мне Жуковский и сказал мне на ухо:
– Шаляпин прислал телеграмму. Но телеграмма неприличная. Я не знаю, можно ли ее прочесть.
Я не знал, что ответить. Подумал: «Что же это он написал?» Телеграмма была следующего содержания: «Сижу сейчас душой с тобою рядом, хоть трудно сесть душой, а все ж сижу не задом, но вдалеке, в провинции в Тулузе. Без друга чувствую себя как шар бильярдный в лузе, спасенье лишь одно: за здравие твоё четвертую бутыль бордоского вина уж помещаю в пузе. Люблю тебя целую желаю здоровья Шаляпин».
Когда Шаляпин узнал, что не прочли его телеграмму, он ужасно рассердился и сказал:
– Ничего не понимают. Это обидно.
Русалка
В Театре Елисейских полей готовили «Русалку» Даргомыжского. На репетиции Шаляпин был раздражен, постоянно делал дирижеру замечания. Подошел день спектакля. На сцене я увидел в Шаляпине большую перемену. В его исполнении была какая-то настойчивость, как бы приказание себя слушать и нескрываемое неудовольствие окружением. Он пел, подчеркивая свое великое мастерство. Это нервировало слушателя. Он как бы подчеркивал свое значение публике, и в игре его не было меры: он плакал в сцене «Какой я мельник? Я – ворон».
Как-то придя к нему утром, я увидел, что он греет над свечкой какую-то жидкость в пробирке.
– Вот видишь – мутная. Это сахар.
Ноги у него были худые, глаза углубились, лицо покрыто морщинами. Внутри морщин была краснота. Он казался стариком.
Исполняя часто партии Грозного, Галицкого, Бориса Годунова и переживая волнения и страсти своих героев, Шаляпин в последние годы жизни и сам стал походить на них. Был гневен, как Грозный, разгулен, как Галицкий, и трагичен, как Борис.
Впрочем, со встречными людьми он никогда не был прост – всегда играл. Никогда я не видел его со знакомыми таким, каким он был, когда приезжал ко мне в деревню.
Вспышка гнева
Когда наступили старость и болезнь и когда стал потухать огонь небесного вдохновенья, Шаляпин забеспокоился и стал еще более раздражителен, чем прежде.
Он много работал и пел всё с большим мастерством, стараясь заменить недостаток голоса совершенством исполнения. Но уже не было того изумительного тембра, которым он поражал всех. Знавшим его ранее тяжело было на него смотреть.
Как-то после спектакля у Шаляпина был ужин. Приехало много гостей, русских артистов и иностранцев. Много дам. В прекрасной столовой блестели люстры и наряды дам. Шаляпин сидел посередине. Был молчалив и хмур.
Один из молодых людей, сидевший в элегантном фраке поодаль, около дам-иностранок, спросил его:
– А как вы думаете, Мусоргский был гений?
– Да, – ответил Шаляпин, – Мусоргский – большой человек. Гений?.. Может быть, и гений.
– А почему, – перебил его молодой человек, – в корчме Варлаам поет: «Едет он»? Эта песня целиком заимствована у народа.
Шаляпин пристально посмотрел на молодого человека и ничего не ответил.
– А скажите, Федор Иванович, – опять спросил молодой человек, – Кусевицкий – гений?[47]
Шаляпин долго смотрел на молодого человека и вдруг взревел:
– Да ты кто такой?!
Все мгновенно стихли. Шаляпин помутившимися глазами оглядел гостей – гнев захлестнул его:
– Откуда он взялся? Да ты с кем разговариваешь?! Кто ты такой? Что со мной делают!..
Молодой человек испуганно вскочил из-за стола. Дамы бросились к выходу.
– Что такое!!! – бушевал Шаляпин. – Кто эти люди?!
К нему подошли другие гости, стали его уговаривать.
– Что вы мне говорите?! – грохотал Шаляпин. – Кто этот мальчишка? «Мусоргский заимствует…» Это же жить нельзя. Куда уйти от этих людей?!
Я попытался успокоить его:
– Что же ты на всякую ерунду раздражаешься?
– Не могу! Меня это бесит. Он же с Шаляпиным говорит, стерва! Боже, как я несчастен! – Шаляпин сел и закрыл лицо руками. – Конечно, не стоило ему отвечать, но я не могу. Я не хочу этого. Себя показывают! Ничего не понимают, ничего не чувствуют. Стрелять, жечь, топить всю эту сволочь!..
Шаляпин был бледен и весь трясся от волнения.
Наутро он позвал меня к себе.
– Как это глупо я вчера озлился. Мне худо. Я себя чувствую отвратительно. «На всякое чиханье не наздравствуешься». И за что они меня мучают!.. И откуда они понабрались?
– Как откуда, Федя? Что ты!..
– Гости! Откуда взялись они?..
Антиквар
– Ты помнишь, я говорил тебе, что Мазини, когда перестал петь, сделался антикваром, – сказал мне как-то раз Шаляпин, когда я был у него. – Я еще не бросаю петь, но хожу по антикварам. Поедем с тобой, посмотрим мебель. Дорога́! Вот я купил столик – триста тысяч. Понимаешь? Небольшой столик!