Шаляпин повез меня на рю де ла Пэ, около плас Вандом, в магазин старой мебели в несколько этажей. Там были прекрасные вещи. Шаляпин спрашивал цены комодам, столам, секретерам. Цены были высокие. Один стол стоил восемьсот тысяч. Шаляпин предложил шестьсот. Не отдали.
Шаляпин рассердился, и мы поехали в другой магазин. Там он увидал стол, похожий на приглянувшийся ему в первом магазине. С него спросили двадцать тысяч. Он удивился. Осмотрел стол снизу и кругом. И спросил меня:
– В чем же дело?
– Это имитация, Федя.
– Постой, как имитация? Ты видишь – здесь дырочки. Это черви съели дерево.
– Вот это-то и есть имитация.
– А вот тот секретер?
– Тоже имитация.
– А этот комод?
– Настоящий.
– Почем ты знаешь?
– Да ведь видно.
– Что за черт! Постой…
Шаляпин позвал заведующего.
Тот сказал:
– Да, это старая имитация, но хорошая, а комод настоящий.
– Пойдем, – сказал Шаляпин. – Я, брат, покупаю и старое вино, коньяк. Только, понимаешь ли ты, у меня – сахар, диабет. Понимаешь ли, вино пить нельзя. Я люблю хорошее вино. Зайдем-ка в кафе, выпьем виски.
– Виски – вредно. Помнишь доктора Лазарева, он говорил, что с диабетом жить можно долго – необходимо только воздержание.
– Но я же не обжора.
– Как не обжора? Ты же съел два фунта икры салфеточной при мне сразу.
– Кстати: тут есть салфеточная икра. Поедем к Прюнье.
У Прюнье Шаляпин попробовал икру.
– Хороша.
И приказал завернуть изрядное количество.
– В чем дело? Виски пить нельзя, икры нельзя, водки нельзя. Вот эскарго, ты ешь эскарго?
– Эскарго-то эскарго, а помнишь, раки в речке Нерли какие были?[48]
– Да, замечательные. А как эта рыбка-то? Ельцы копченые. Помню. Я раз целую корзинку у тебя съел. Как у тебя там было весело!.. Такой жизни не будет уже никогда. Все эти гофмейстеры, охотники, доктор Лазарев, Василий Княжев, Белов, Герасим, Кузнецов, Анчутка, шутки, озорство – неповторимо. Это было счастье русской жизни. Нигде не найти мельника Никона Осиповича. Нигде нет этой простой доброты. Там никогда не говорили о деньгах. Никто их не выпрашивал, они не составляли сути жизни. Жизнь была не для денег. А я устал выпрашивать у жизни деньги. Я знаю, что с деньгами я буду свободен и не унижен. Ты вспомни, этот Василий Княжев или Герасим – какая чистота души! Ведь там совестились говорить о деньгах. А этот лес!.. Новенькая мельница, водяной. Какая красота… А хижину рыбака в одно окно, убогую, у елового леса, помнишь? А рыбака Константина, который лечил твоему приятелю флюс, привязывая к щеке живого котенка? А эта монашенка, которая бегала по лесу и которую мы все боялись?
– А разбойнички, которых не было, помнишь?.. А как ты с револьвером ездил? А воробьиную ночь, когда не было видно своей руки? Когда заблудились и нельзя было идти, и эхо, когда ты пел, и кругом, в разных местах повторялось твое пение, близко и далеко?
– Да, – сказал Шаляпин задумчиво, – это было действительно замечательно. Какая-то особенная симфония.
– А как голос-то снизу крикнул: «Что ты, леший, орешь?» Это уж было не эхо, помнишь?
– Помню. Там был бугор – и внизу ехали рыбаки.
– А как обиделся Павел Александрович [Тучков]?
– Павел! Ведь нигде нет такого: умер ведь он. Ведь это ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди.
– Все уж умерли, – сказал я. – Правда, больше такой жизни уж не будет. Вот оттого я и пишу страницы этой нашей жизни.
– Знаешь, Константин, я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой? Откуда это взялось? Отчего ты про меня не пишешь?
– Ты же обидишься. Ты же стал «ваше высочество». А я пишу простые смешные вещи.
Шаляпин вдруг задумался.
– А ведь правда <…>
Домье
Через несколько дней я встретил Шаляпина на Шанзэлизе. Он опять направлялся к антиквару.
– Пойдем со мной, пожалуйста, – предложил он мне.
Я согласился.
На рю Боэси мы остановились у антикварного магазина, и я сказал:
– Федор, вот здесь выставка художника Домье. Ты знаешь Домье?
– Нет, не знаю.
– Это великий француз. С чисто французским юмором он писал адвокатов, суд. Здесь есть небольшая картина, изображающая адвоката, который разрывается, доказывая невиновность своего подсудимого, а секретарь, разбирая бумаги, остановился и смотрит на него. Но как смотрит! Этого нельзя рассказать. Надо видеть. До чего смешно! Это какой-то Мольер в живописи.
– Зайдем, посмотрим, – сказал Шаляпин.
Мы зашли в магазин.
Хозяин, почтенный человек, вежливо сказал нам, что вчера выставку закрыли. Я попросил его, если можно, показать картину Домье, рассказав приблизительно ее содержание. Он любезно согласился, отпер шкаф в другой комнате, достал бронзовый ящик и, бережно вынув из него картину, поставил ее перед нами на мольберт.
Шаляпин долго смотрел на картину и, обернувшись ко мне, сказал:
– Это действительно смешно. В чем дело? Смешно. И зло смешно.
Он спросил у хозяина:
– Она продается?
– Да, мосье. Это редкий Домье.
– Я хочу приобрести. Что она стоит?
– Миллион двести тысяч.
– Ага, – задумался Шаляпин. – Это дорого. В чем дело? Картина не большая. Нет, я не могу ее купить…
Поблагодарив любезного хозяина, мы вышли из магазина. Шаляпин остановился на мостовой. Он был рассержен. Ударял палкой по мостовой и серьезно, подняв голову и смотря в сторону, говорил:
– Константин Алексеевич, вы представляете себе, сколько я должен за эти деньги спеть? Вот вам художники! Может быть, он теперь написал новую в неделю. А я плати миллион. В чем дело?
– Постой, Федя, да ведь Домье давно умер. Ты тогда и не родился еще. При жизни его ты бы, вероятно, купил эту картину дешево. Это бессмертный художник.
Стуча тростью по мостовой, Шаляпин расколол ее пополам. Он поднял обломок и окончательно разгневался.
– Да, художники! Картинка-то небольшая!
– Велика Федо́ра, да дура! – засмеялся я.
– Ты что? Не про меня ли?
– Смешно, Федя.
– Тебе все смешно. Миллион двести тысяч. А ты знаешь ли, мне предложили Тициана, огромную картину, в Англии, за двести тысяч, и я ее купил.
– Молодец! Не верится только. За двести тысяч Тициана едва ли купишь.
– Увидишь.
Федор Иванович продолжал сердиться на Домье.
– Тициан, знаешь, – темный фон, по одну сторону лежат две голые женщины, а по другую сторону – одна. Вот только физиономии у них одинаковые.
– На чем лежат-то? – спросил я.
– То есть как на чем? Там просто написан темный фон. Я, в сущности, еще не вгляделся, на чем они лежат. Старинная картина. Ты что смеешься?
– Вот, Федя, если бы я написал рассказ «Тициан», ты бы и обиделся.
Шаляпин хмуро посмотрел на меня и сказал:
– Я тоже буду писать мемуары…
Федор Иванович продолжал увлекаться скупкой старинных произведений искусства. Я встретил его как-то на авеню Ваграм. Он шел один и, увидев меня, сказал:
– Пойдем.
Мы зашли в большое кафе. В нем было много народу. Шаляпин поморщился:
– Пойдем отсюда.
Мы пошли в другое кафе, небольшое. Сели за столик. Шаляпин сказал гарсону:
– Сода, виски.
– Тебе же нельзя, Федя, виски.
– Все равно. Видишь ли, я был у антиквара. Он мне такую штуку показывал. Уника мировая. Дорогая штука. Знаешь ли ты, я могу нажить шутя миллионы. Жаль, он никому не показывает, кроме меня, ты бы поглядел… Я не знаю, рискнуть, что ли? Ты что скажешь?
– Я ничего не могу сказать. Зачем ты в антикварию ударился?
– Надо же что-нибудь делать. Ведь пойми ты, что я только пою, а другие дело делают. Вот один в Аргентине купил реку и не пускает пароходы – плати. Так он в год нажил черт знает сколько. Я теперь меньше пою, а деньги идут. У меня дети. Положим, зачем я с тобой говорю, ты ничего в этом не понимаешь. А ты не пьешь сода-виски? У тебя-то ведь сахара нет!..
Он вдруг стал грустен:
– Вот ты подумай, в какое положение я в жизни поставлен. Диабет, говорят, неизлечим.
Молебен
В это время Шаляпин перестраивал мастерскую в своем прекрасном доме на авеню д’Эйлау Там были гипсовые украшения – какие-то амуры, раскрашенные в голубые с золотом цвета. Это выглядело приторно. Лестница внутри он велел переделать.
Когда комната была готова, он повесил гобелены, рисунки русских художников, над камином свой портрет работы Кустодиева и позвал священника освятить дом.
Не забуду тот день. Во время молебна Шаляпин пел сам. Пел столь вдохновенно, что казалось, что сам Господь был перед ним в этой комнате. То было не пение, а подлинное славословие и молитва.
Служил отец Георгий Спасский, который сказал за трапезой Шаляпину:
– Ваше вдохновение – от благословения Господа.
Болезнь
Федор Иванович часто говорил мне, что редко вспоминает Россию, но каждую ночь видит ее во сне. И всегда деревню, где он у меня гостил.
<…> – Сплю на сеновале у тебя, и подходят какие-то люди, тихо подходят и поджигают сеновал. Я вскакиваю, окруженный огнем. Не вырваться – вокруг ничего, кроме огня. Я, брат, бром принимал – не помогает.
Шаляпин все худел. Когда я к нему пришел, он лежал в постели. Потом сел и стал одеваться, напевая из «Бориса Годунова». Меня поразила худоба его ног.
– Хотят устроить мой юбилей – пятидесятилетие моей артистической деятельности. Хотели устроить теперь, но я не согласился ускорить празднество, так как по-настоящему остался еще год. И я всегда был честным артистом. Понимаешь – честным артистом! Голоса у меня еще хватит.
В глазах его была усталость, и они глубоко сидели в орбитах. Были в них и какая-то мольба, и скупость старика.
Он хотел ш