Вспомнилось и другое.
Мы часто ездили с Шаляпиным по окрестностям. Как-то приехали на Вашутино озеро. Шаляпин пришел в восторг и с присущим ему ребячеством решил: надо жить на озере.
– Здесь я яхту построю, на парусах буду кататься по озеру. Говорят, озеро-то монастырское. Продадут ли монахи?
Он забыл о доме, который строил как раз в ту пору в Ратухине, и поехал к настоятелю монастыря покупать озеро. Вернулся расстроенный: настоятель согласен продать, но не властен – надо запросить Синод.
– Ты подумай, – возмущался Шаляпин, – Синод! Как все трудно у нас. Жить нельзя.
Федор Иванович впал в мрачность, не ездил больше на постройку дома…
– Река там мала.
Говорил Серову:
– Озеро, знаешь, плывешь – пространство большое.
– Лоэнгрином на лебедях будете ездить, Федор Иванович? – смеялся Серов.
Федор Иванович недолюбливал шутки Серова, но смеялся. И Серова немножко побаивался.
Каюсь, мне тоже хотелось жить на Вашутином озере – построить себе на берегу избушку и завести лодку с парусом. И мы с Федором Ивановичем осенью однажды поехали туда. Эта поездка нас образумила: было ветрено и дождливо, серые волны озера шумели неприветливо. Тоска! Мы промокли и рады были, что вернулись в теплый дом ко мне, где горел камин и был уют. С той поры Федор Иванович больше об озере не заикался и стал снова ходить на постройку дома в Ратухине.
И еще вспомнилось.
Постройкой шаляпинского дома ведал подрядчик Чесноков. У него было два взрослых сына. Оба плотники, и оба работали на постройке. Шаляпин заметил, что время от времени они бегали к стогу на край леса и, достав из стога бутылку с водкой, выпивали по глотку.
И вот Шаляпин тихонько пробрался к стогу, вылил почти всю водку из бутылки, долил водой и, спрятавшись в лесу, стал ждать. Вскоре сыновья подрядчика подбежали к стогу. Сначала хлебнул из бутылки один, потом другой. Выпив, с недоумением посмотрели друг на друга. Опять хлебнули. И опять изумленно посмотрели друг на друга. Потом – на бутылку.
Шаляпин хохотал целый день.
– Если бы ты видел, – говорил он Серову, – как они на бутылку смотрели!
И так вспоминая нашу совместную жизнь там, далеко в России, я еще резче ощутил, как печальна была наша теперешняя встреча с Шаляпиным. Все слышалось, как он сказал: «У меня здесь камень», – и показал на грудь.
Вскоре я простудился и захворал. Ко мне пришел мой приятель Николай Николаевич Куров и сказал мне, что Шаляпин очень болен и что мало надежды на его выздоровление[52].
Я огорчился. Не хотел верить.
– Что ты! Это ведь богатырь. Ему теперь, должно быть, всего шестьдесят четыре года, не больше. Правда, он кажется больным. Но здесь ведь хорошие доктора.
В газетах ничего о болезни Шаляпина не писали. Я хворал и не выходил на улицу.
Через несколько дней опять навестил меня мой приятель и сказал:
– А Шаляпину очень плохо. Ему делали переливание крови. У него, говорят, белокровие.
– Что это за белокровие? – спросил я. – Это у Вяльцевой было. Что же это такое?
– Кровь делается белая, возрастает количество белых шариков. Точно не знаю… – сказал Куров. – Дочь, говорят, кровь дала для переливания.
Мне вспомнилось, как часто при последних моих встречах с Шаляпиным он заговаривал о смерти, с каким интересом расспрашивал меня – кто из наших прежних знакомых жив, кто умер, как однажды сказал: «Как странно, ведь никто не знает, что такое смерть. Тот, другой умер, а мне кажется, что я не умру. Как это устроено в душе все странно. Если бы человек сознавал смерть, то он бы не покупал землю, не строил бы домов. Я же вот хочу купить имение под Парижем – мне советуют – и поеду туда отдыхать. Мне еще надо в Америку ехать петь, только стал я скоро уставать».
Дурной сон
Ко мне пришел доктор и сказал:
– Что же, температура нормальная. В солнечный день можете выйти ненадолго.
После его ухода я заснул. И видел во сне, как пришел ко мне Шаляпин, голый, и встал около моей постели, огромный. Глаза у него были закрыты, высокая грудь колыхалась. Он сказал, держа себя за грудь:
– Костя, сними с меня камень…
Я протянул руки к его груди – на ней лежал холодный камень. Я взял его, но камень не поддавался – он прирос к груди.
Я проснулся в волнении и рассказал окружающим и Курову, который ко мне пришел, про этот странный сон.
– Нехороший сон, – сказал Николай Николаевич. – Голый – это нехорошо.
А утром я прочел в газете, что Шаляпин умер.
Я встал, оделся, хотел куда-то идти. Лил дождь. Пришло письмо из редакции с просьбой поскорей написать о Шаляпине. Я поехал в редакцию. Трудно было писать. Слезы подступали…
Вернувшись домой, я застал у себя Петра Николаевича Владимирова – артиста балета.
– Вот ведь, – сказал он, – Федор Иванович умер. Борис приехал из Америки. Я его видел. Он спрашивал о вас. Я был в доме. Там не протолкаешься, масса народу. Он умер в забытьи.
На другой день я поехал к Шаляпину в дом. Было множество народу, было трудно протиснуться. Я вызвал Бориса. Он пошел со мной и Владимировым в кафе. Боря любил отца, и глаза его были полны слез <…>
На другой день днем, в передней, я услышал голос, который живо напомнил мне Шаляпина. Ко мне вошел Федор, его сын. Он был точь-в-точь Шаляпин, когда я в первый раз его увидел с Труффи; только одет по-другому – элегантно.
Я всегда любил Федю. Он был живой отец. Увидав мою собаку Тобика, который в радости прыгал около него, держа в зубах мячик, Федя тут же стал играть с ним. Бегал, вертелся. Как он был похож на отца! В некоторых поворотах лица, в жестах…
Мы разговорились о его отце.
– Когда я уезжал в Америку, – сказал между прочим он, – отец мне говорил, что он бросит петь и выступит в драматических спектаклях в пьесах Шекспира «Макбет» и «Король Лир».
– Твой отец был редчайший артист. Его влекли все области искусства. Он не мог видеть карандаша, чтобы сейчас же не начать рисовать. Где попало – на скатертях в ресторанах, на меню, карикатуры, меня рисовал, Павла Тучкова. Декламировал и даже выступил в одном из симфонических концертов филармонии в Москве, в «Манфреде» Шумана. Восхищался Сальвини. Любил клоунов в цирке и, в особенности, Анатолия Дурова… Как-то раз позвал меня на сцену Большого театра и читал мне со сцены «Скупого рыцаря». Увлекался скульптурой и целые дни лепил себя, смотря в зеркало. Брал краски и писал чертей, как-то особенно заворачивая у них хвосты. Причем бывал всецело поглощен своей работой: во время писания чертей держал язык высунутым в сторону. Ужасно старался. Показывал Серову. Тот говорил: «А черта-то нету». Когда приходил ко мне в декоративную мастерскую, то просил меня: «Дай мне хоть собаку пописать». Брал большую кисть и мазал, набирая много краски. Какой был веселый человек твой отец и как изменился его характер к концу жизни! Это началось еще в России <…> А за границей он чувствовал себя оторванным от родной страны, которую очень любил.
Федя ушел. Я остался один и все думал об ушедшем моем друге.
Вспомнилось, однажды он мне сказал:
– Руслана я бы пел. Но есть место, которого я боюсь.
– А какое? – спросил я.
Шаляпин запел:
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов.
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем!..
– Вот это как-то трудно мне по голосу.
Милый Федя, всегда будут о тебе петь Баяны, никогда не умрет твоя русская слава!
И еще вспомнилось. Как-то в деревенском доме у меня Шаляпин сказал:
– Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли – гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…
И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы нашей России.
Медиум
Помню однажды летом в деревне Владимирской губернии, в мой дом, который стоял у большого леса и у которого протекала внизу речка Нерль, часто приезжали ко мне мои друзья. И вот однажды вечером, когда у меня гостили Шаляпин, Серов, композитор Корещенко, архитекторы Мазырин и Кузнецов, Мазырин рассказывал за вечерним чаем, что он спирит и вот в Москве провели замечательный спиритический сеанс. Среди других спиритов и медиумов участвовал и он. Мы все очень заинтересовались.
– Послушайте-ка, Анчутка-то, оказывается, спирит, – сказал Шаляпин. – Это вещь серьезная.
– И ты веришь, – спросил я его, – что спиритизм это не ерунда?
– Не только верю, – сказал Мазырин, – но совершенно убежден. Последнее явление на сеансах в Москве, где присутствовали и иностранцы, была, брат, материализация духа.
– Это что же такое? – спросили его.
– Это трудно вам объяснить, – ответил он. – Да притом я вижу, что вы смеетесь, а смешного здесь мало.
– Ну что же, ну что же было? – спрашиваем.
– А вот что. Вот когда мы сели все за стол и положили руки, то стол постепенно начал двигаться, потом прыгать, так что мы за ним все бегали, не отнимая рук, а потом он поднялся на воздух и стукал по полу. А по азбуке выходило «Аделаида». А Аделаида была тетка покойная хозяйки дома.
– Аделаида… – сказал Шаляпин. – Это черт его знает какое иностранное имя. Ну и что же?
– А гитара, которая стояла в углу комнаты далеко, поднялась, полетела по воздуху и надо мной прозвонила «трам-трам-трам».
Мы смотрели в удивлении. Спрашиваем:
– Прямо пролетела по воздуху без веревки… Ну это замечательно! И – трам-трам-трам?.. Это ловко…
– Ты, значит, медиум? – спросил Шаляпин.
– Я-то не медиум, – сказал Анчутка, – но там был один из Швейцарии, так видно, что медиум. У него из рук, когда мы сомкнулись, так и сыпались искры.
– А вот тут у нас, – говорю я, – в лесу есть курган, древний курган, должно быть. Весь он зарос густым ельником, высокий. И там вот ночью огонь показывается и ходит. И видение в белом. Много раз видели. Вот сейчас я позову – у меня здесь два приятеля-охотника пришли узнать, так как на завтра мы на охоту пойдем, – так вот они вам расскажут, какая здесь штука кажется. Я позову охотников.