Один из них был Павел Груздев, а другой Герасим Дементьевич Тараканов. Охотники – народ смышленый. Пошел я к ним и сказал:
– Вот что. У кургана, где огонь кажется, там жуткое место. Надо взять, Герасим, у меня банку, знаешь – сухой спирт, который я беру на ночь рыбу ловить. Ты пойдешь туда, от дорожки-то направо кургана, да возьми с собой простыню – я тебе дам, – зажги в кустах спирт, а перед ним встань сам, да простыню-то над собой – вот так – руками высоко подними. Да немного качайся. А когда я крикну «Идет!», ты вперед так перед огнем-то прыгни и опять стой на месте. Когда Шаляпин к тебе близко подойдет, то ты кинься на него. А ты, Груздев, затуши спирт. Поняли?
Они смеются.
Рассказывали за чаем друзья мои, охотники, что страсть такая у кургана, прямо огонь. Герасим говорит:
– Шел я как-то, запоздал ночью, а огонь горит, мигает. Я так сробел. Обернулся – он ко мне ближе, весь белый. Я думаю: «Что такое?» Уж боюсь глядеть. Только меня сзади как схватит за плечи, и вот зачало трясти, прямо душу вытрясает. Я говорю: «Господи! Расточатся врази», да бегом. А слышу, за мной бежит. Я упал. Смотрю, бежит. И вскочил опять… Так насилу-то прибежал вот сюда, к кухне. Ну отстало. Вот сейчас-то шел другой дорогой, боязно той-то идти.
– Да, верно, – говорит Груздев, – место тут такое, что днем идешь к кургану-то, вот за рыжиками, рыжиков там много, так и то оторопь берет. Говорят, в старину-то в кургане етом воеводу закопали, а он, знать, колдуном был. Так это вот его штуки.
– Вот интересно, – говорит Анчутка. – Надо сделать цепь, сомкнуться и его вызвать. Не иначе, когда он показывается, то это и есть материализация.
– Вот какая штука, – говорит Шаляпин. – Вот это вещь. Но что гитара над тобой летала и над тобой прозвучала «дзынь-брынь» – это ты врешь.
– Как хотите, – сказал Анчутка.
– Ну, дай честное слово, – говорит его приятель архитектор Вася Кузнецов.
– Честное слово, – говорит он.
– В таком случае, – говорю я, – не иначе, что ему открыто. У него свойство такое, натура, так сказать. Медиум. И поэтому надо будет идти к кургану сегодня же.
– Это ведь надо в 12 часов, в полночь завсегда больше кажется. У нас-то в округе знают. Вот тут в Охотине так часто видят. Старый барин жил, Полубояринов. Росту-то вот с вас, Федор Иванович. Ну и сердит. Так он и посейчас в халате там по ночам ходит. Старики-то помнят еще, когда было право господское. Идет Полубояринов, старый уж, как увидит мужика, подзовет, спросит: «Ты что?» А он говорит: «Ничего, барин». Ну, даст ему по морде и пойдет. Такой уж нрав был. Нынче-то уж, конечно, этого нет. А то в Хозареве, в овраге, дом стоял. Он и сейчас еще разваленный остался. Там по ночи-то всегда русалка поет. Днем-то она в реку уходит, а по ночи в доме песни поет: «Не ходи ко мне, мой милый. / Нет крови во мне живой!..»
Приближалось уж позднее время. Охотники пошли спать, а я рассказал всем, кроме Анчутки, что будет видение.
В половине двенадцатого ночи мы все сходим с террасы. Темная июльская ночь. Тишина. Большой сосновый лес темнеет кучками среди мелкого леса. Мы тихо идем дорожкой. Поворачиваем по тропинке в сторону кургана. Вдруг…
– Смотрите, смотрите! – кричит Анчутка.
Среди кустов, таинственно мелькая беглым пламенем, горит и как бы движется синий огонь.
– Сомкнёмся скорее, сомкнёмся! – кричит Анчутка. – Явление чрезвычайное. Это я сейчас же сообщу… Материализация духа!
И он заставил нас взять друг друга за руки. Перед огнем, как из земли, выросла высокая таинственная освещенная фигура. Было действительно фантастично и неожиданно. Шаляпин задумчиво молчал, скрестив руки и опустив голову, а потом пошел к видению. Анчутка бросился бежать.
– Стой! – кричим мы. – Ты куда?! Бежать? Ты всё затеял – стой!
И мы поймали архитектора Мазырина.
Фигура светилась. Шаляпин шел к ней.
– Не ходи! – кричит Анчутка. – Не ходи! Это материализация! Задушит. Непременно задушит! Пойдемте отсюда скорей.
– Стой, – говорит ему Василий Сергеевич и держит Анчутку. – Это ты всё. Ты – медиум! Твои штуки… с чертом работаешь.
– Нет, нет, – говорит Анчутка, запыхавшись. – Нет, не я. Это вот он, это Федор Иванович. В нем это есть. Должно быть, он. Он все молчит… он – медиум!
Шаляпин подошел к видению и упал. Упал так, как умеет падать Шаляпин: привык на сцене. Призрак бросился к нему, и все погасло. Настала тьма.
Анчутка закричал:
– Он погиб! – И хотел убежать опять.
– Стой! – кричали ему. – Это ты все затеял. Идем!
Мы подошли к Шаляпину. Он лежал у дорожки на траве. Мы поднимали его, а он загадочно молчал. Анчутка держал его под руку и, волнуясь, говорил:
– Успокойся, успокойся, пожалуйста. Это материализация. Это ничего… успокойся…
– В чем дело? – сказал Шаляпин. – Что ты дрожишь?
– Да ведь как же, ты упал. Я испугался. Задушит!
– Когда упал! Да ты бредишь!
Пришли домой, сели у меня в большой комнате за стол. В открытом вороте рубашки Шаляпина виднелись на шее два красных пятна. Анчутка отозвал меня в коридор и с испуганными черненькими глазами говорил мне:
– Посмотри. Ты видел?! На шее пятна. Он его душил! Хорошо, что мы пришли вовремя. Я сейчас еду. Я сегодня же к утру все доложу нашему спиритическому обществу. Мы все сюда приедем.
Как ни уговаривали мы Анчутку остаться, он не мог успокоиться и уехал рано в Москву, когда мы спали.
Через три дня утром, получая газеты со станции, мы прочли в «Русских ведомостях», в «Русском слове», в «Новостях дня» сообщение «Видение Шаляпина». Еще через два дня сообщалось, что швейцарские спириты выезжают в Россию на место спиритической материализации видения. Мы стали Шаляпину говорить «Медиум». «Ну, медиум, – будили мы его утром, – пора вставать. Пойдем купаться».
Кузнецов, приехав в Москву, рассказал в обществе актеров все, как было. Анчутка, узнав, обиделся ужасно, так как уже ехали иностранные спириты, а в Москве вышла маленькая книжка «Видение Шаляпина» и успешно продавалась во всех книжных магазинах. Вся Москва, от мала до велика, спрашивала:
– Слышали? Шаляпин-то – медиум! Ведь это что такое? Сколько одному отпущено! А? А я вот, хоть тресни… ничего не видал.
Ловкий предприниматель, автор книжки, был доволен. Нажил. Спрашивали издателя:
– Что вы написали? «Видение» – ведь это оказалось вздором. «Русское слово» само опровергло. По рассказам очевидцев, это была шутка.
– Ну что вы хотите, какая шутка? Мне же сам лично говорил не кто-нибудь, а медиум, архитектор Мазырин, человек почтенный. Я тут не при чем.
Штрихи из прошлого
Главная из особенностей многочисленных русских городов, раскинутых по бесконечной России и описанных многими даровитыми писателями, – скука жизни и быта. Но особенность, о которой я хочу сказать, несколько иная.
В городах этих были театры. Театры были потребностью жизни. И если в этих театрах не всегда были гастролеры и приезжающие труппы оперного или драматического состава, то находились в этих городах любители, которые справлялись с трудными задачами исполнения, и проходили прекрасные любительские спектакли.
Это ведь не так просто. Значит, находились люди, относившиеся с любовью к искусству, что говорит о душевных намерениях высшего порядка <…>
Федор Иванович Шаляпин – величайший русский артист из города Вятки – провел свою юность в Казани, в суконной слободе, и сохранил в себе сердце с великой любовью к искусству. Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр? Не будь его – не было бы Шаляпина. И остался бы он типом суконной слободы <…>
Русский народ любил театр и восхищался произведениями иностранных и своих авторов. «Кина», «Кориолана» смотрели в Иркутске и в Ростове. «Лес» Островского знали во всех городах. Аркашку и монолог Несчастливцева: «Я говорю и думаю, как Шиллер, а ты – как подьячий» – знали все и восхищались. Театр воспитывал и возвышал душу.
Встречая артистов смолоду, я всегда восхищался ими, почитая этих особенных людей. Часто чудаков, но большей частью незаурядных. Странно – они были как бы вне жизни, и странно, что они всегда подсмеивались над собой. Были невзыскательны в жизни. Мирились с всякими обстоятельствами и не роптали.
Романы этих людей были особенными и не всегда удачными. В душе их было какое-то одиночество. Их любили слушать в театре, восхищались талантом, а в жизни их не понимали и осуждали. Было время, когда артисты были все же простаком не понимаемы и все же были нужны, но с ними поступали строго. За пустяшный проступок сажали в карцер. А вот Волкова похоронили с почетом на Волковом кладбище. Может быть, и кладбище названо его именем[53].
Любили в России артистов, и у них всегда было много друзей. И у Шаляпина были друзья и поклонники. Шаляпина любили за прекрасное исполнение и за голос. Но характер Федор Иванович имел своенравный. Московский театрал Бахрушин, страстный поклонник артисток и артистов, создавший в своем доме в Москве театральный музей, огорчался и плакал:
– Что же это такое! Мне, когда бенефис Ленского, Садовского, Барцала, Южина, сами билет-то на дом привозят, а Шаляпин?! Что же это такое! У кассы в хвосте стоять должен. Послал в кассу – так не дают! Не записан, говорят. Что это такое! Так ведь и не дали. У барышника ложу-то насилу достали. А ведь в гостях у меня был. На «ты» выпили! Вот он какой. Невиданное дело… Всех под себя гнет. Уж всегда я ужинаю после бенефиса, «Эрмитажный» зал берем или «Яр» забираем. А тут и знать не знает. Заважничал – «кто я!»
Именитые купцы недолюбливали Шаляпина…
– В Сандуновских встретил его, здорово парится, – говорил Бахрушин. – Слез с полки, ну его банщик из шайки обливает. Рядом сел. Не узнает. Голову ему мылят, поливают из шайки. Глядит на меня. А я виду не даю, что знаю. Он на меня смотрит.
– Ты что же, Бахрушин, – говорит, – меня голого не узнаешь? – Значит, обиделся, что я первый ему не поклонился.