нтин Алексеевич, обомлел весь, аж потом покрылся. Да как стал приглядываться-то – здоровенный, гляжу, этакий язина приподнялся на плавниках-те, плывет этак за пароходом-то да на меня через кругло-то окошко-то глазищами-то, сволочь, и глядит!.. Вот, Коськянтин Алексеевич, какая рыба заграничная-то!..
Константин Алексеевич слушает, слушает, но как дошло до «сволочи», не выдержал:
– Ну, брат Василий, это уж ты того, врешь! – говорит он с досадой, чувствуя, что охотничьими рассказами его-таки побил Василий Князев. – Все врешь, ни в какой Норвегии ты, брат, и отроду не бывал.
– Ну вот, Коськянтин Алексеевич, никогда-то вы ничему не верите.
Обиделся Князев. А Серов уже складывает полотно и, смеясь, замечает:
– Да, рыба заграничная, она, точно, дурачливее нашей. Радостно и грустно вспомнить об этом далеком прошлом. Много, много уроков дало нам истекшее время. Удержим один из них: настоящее в искусстве переживает временные и случайные суждения. Вот ведь, самая кличка «декадент» вышла, кажется, уже бесповоротно из моды, а чудесный талант замечательного российского художника Константина Алексеевича Коровина жив и здравствует.
Милый Константин Алексеевич, жду с нетерпением опять половить рыбу в наших дорогих сердцу российских прудах, озерах и реках!
Часть четвертая. Очерки о путешествиях
На Севере
Павильон Крайнего Севера
…В опере «Лакме», где пела Ван-Зандт, кто-то поставил на сцену голубой столик с красными ножками, очень яркий. Я увидел его на спектакле и в огорчении говорю Савве Ивановичу [Мамонтову]:
– Откуда взялся этот столик? Он не в тон. Его так видно. Он убивает Ван-Зандт.
– Это настоящий индусский, – говорит Савва Иванович. – Прахов привез, просил поставить на сцену.
– Ужасно.
Я так огорчился, что почувствовал себя несчастным и уехал домой. Говорю своей собаке:
– Польтрон, милый. Никто ничего не понимает, уедем, Польтрон. Уедем далеко в Сибирь, забуду я театр, будем жить в лесу, охотиться, построим избушку.
При слове «охотиться» собака оживилась и смотрела на меня пристально, махая хвостом.
Я собрал краски, холсты и написал Савве Ивановичу письмо, что больше не могу, уезжаю в деревню. Он прислал за мною артиста Малинина. Я с ним поехал к Мамонтову.
В столовой, как сейчас помню, сидели Поленов, Васнецов, Серов, профессор Прахов. Столовая у Мамонтова была большая, в романском стиле. Громадный каменный камин, по бокам висят щиты из кожи и красные древки, пики киргизов, а по стенам – отличные панно, картины Васнецова «Ковер-самолет» и «Витязи».
– Мы собрались судить вас, – сказал Савва Иванович, смеясь.
– Да, этот столик – настоящий, – объявил профессор Прахов.
– Может быть, и настоящий, но не в тон.
– Константин прав, – сказал Серов, – вероятно, не в тон, портит ему всю гамму.
– Это ужас, – говорю я. – Хотя бы дали его перекрасить, но и по форме он ерунда, мелко, понимаете, мелко… И в театре не должно быть ничего настоящего. Все, что принадлежит глазу зрителя – весь цвет, форма, – есть создание художника.
– Верно, – сказал Васнецов и, видя, что я расстроен, обнял меня и кротко сказал: – Такая доля наша, всегда будете страдать за правду, вы еще молоды, а будете страдать всегда.
– Но все же, – заметил Савва Иванович, – мы вас приговорили в Сибирь, в ссылку. Вот что: в Нижнем будет Всероссийская выставка, мы решили предложить вам сделать проект павильона отдела «Крайний Север», и вы должны поехать на Мурман. Вот и Антон Серов хочет ехать с вами. Покуда Архангельская дорога еще строится, вы поедете от Вологды по Сухоне, Северной Двине, а там на пароходе «Ломоносов» по Ледовитому океану. Я уже говорил с Витте, и он сочувствует моей затее построить этот отдел на выставке.
– Мой сын поедет с вами, – сказал Прахов. – Он будет собирать разные сведения об улове рыбы, составлять статистику.
– Ну, Константин, – сказал Серов, – сдавайся, значит, мы в эскимосы с тобой поступаем.
– Интересно. И я бы поехал, – сказал Поленов. – Полярное солнце, океан, северное сияние, олени, киты, белые медведи.
Все как-то задумались, смотря на большую карту, которую Савва Иванович развернул на столе.
– Вот тут, – Виктор Михайлович [Васнецов] указал на карту, – какое искусство было прежде – удивление, иконы какие, диво дивное! Теперь не очень-то поймут всё величие искусства этого края. <…>
«На севере диком…»
На полу – раскрытые чемоданы. Я укладываю краски, кисти, мольберт и бинокль, меховую куртку, белье, большие охотничьи сапоги, фонарь и целую аптечку. Ружья я не беру; я еду на Дальний Север, на Ледовитый океан, писать с натуры, а возьмешь ружье – начнется охота, и какие же тогда этюды? Беру только несколько крючков для рыбной ловли и тонкую английскую бечеву. Океан глубок, нужно захватить длинную бечеву и груз. Беру и компас.
– Зачем компас берете?.. Что ему там показывать? Там же Север. Ружья не берите, – говорит мне пришедший приятель, архитектор Вася. – Надо взять штуцер и разрывные пули.
– Разрывные пули? Зачем?
– А если вы случайно попадете на льдину в Белом море? Ведь там такие голубчики ходят. Тогда вы без штуцера что будете делать?
– Какие голубчики? – удивляюсь я.
Вася прищурил на меня один глаз.
– Белые медведи и моржи – вот какие. Моржей вы видали? Нет? Так у него клыки в два аршина. Да-с. Встретит он, знаете, рыбаков, клыками расшибает лодку, рыбаки, конечно, в воду, а морж и начнет кушать их по очереди.
– Ну, это ерунда, я этого никогда не слыхал.
– Вы не слыхали, а я читал.
– Постой, где ты читал?
– В «Новом времени». Это не шуточки. Потому там никто и не живет. Посмотри-ка на карту.
Развернутая географическая карта лежит на столе. Смотрю – действительно, Архангельск, а дальше, за Архангельском – ничего.
– Ага, видали? – говорит Вася. – Никого и ничего. Можно сказать, пустое место, а вы, по-моему, зря едете. Туда преступников ссылают. Вы просто замерзнете где-нибудь в тундре, вот и все. Вам хотя бы собак свору взять, на собаках ехать. Там ведь лихачей нет, это вам не Москва. Кастрюлю тоже надо взять, обязательно соли. Там ведь все сырую рыбу жрут, а вы не можете… Будете навагу ловить, по крайней мере уха будет. И что это вам в голову пришло ехать к черту на кулички?.. Вон, смотрите на карту – Мурманский берег, Вайгач, Маточкин шар. Шар! Какой же это шар?[55] А это? Зимний берег! Летнего нет. Хороша местность – благодарю покорно. Названия одни чего стоят: Ледовитый океан, Сувой, Паной, Кандалакша – арестантские.
– Ну, Вася, уж очень ты пугаешь. А сам, был бы свободен, наверное поехал бы со мной! Поедем, брат, отложи свадьбу, она подождет.
– Ну уж нет. Хорошо, если самоеды себя или друг дружку едят, а как им влезет в башку меня скушать. Нет уж, я туда не поеду.
– Ну, тогда поедем к Егорову завтракать.
– Вот это дело. Поедем.
И только мы выходили, как в подъезде дома нам встретился Серов.
– Я к тебе, – сказал Валентин. – Знаешь, я решил ехать с тобой на Север.
– Отлично! – обрадовался я.
– Савва Иванович Мамонтов говорил, что там дорога строится, но по ней ехать еще нельзя. Как-нибудь с инженерами проедем до Двины, а там – пароход есть.
– Как я рад, что ты едешь! Вот только Вася все пугает, говорит, что нас самоеды съедят.
– Съедят не съедят, – смеется Вася, – а кому нужно ехать за Полярный круг?.. И черт его знает, что это за круг такой. Пари держу, как увидите круг, так скажете: «Довольно шуток», – и назад.
Кого я ни видал перед отъездом – никто, как и Вася, об этом старом русском крае толком не знал ничего. А мой приятель Тучков привез мне ловушку и просил поймать на Севере какую-либо зверюгу.
– Ну, понимаешь, какого-нибудь там ежа или зайца. И обязательно привези мне буревестника.
От Вологды до Архангельска ведут железную дорогу.
Прямо, широкой полосой прорублены леса. Уже проложены неровно рельсы, и по ним ходит небольшой паровоз с одним вагоном. Называется это – времянка. Кое-где построены бараки для рабочих, сторожки для стрелочников. Новые и чистые домики.
Проехали до конца поруби и остановились в одной сторожке. Там чисто, пахнет свежей сосной и есть большая печь, а кругом – бесконечные, могучие леса. Веками росли, умирали, падали, росли снова. Там никаких дорог нет.
Серов и я увидели, что днем писать с натуры нельзя: мешают мириады всевозможной мошкары, комаров, слепней. Лезут в глаза, в угли, в рот и просто едят поедом. Я и Серов намазались гвоздичным маслом – ничуть не помогло. Мошкара темными облаками гонялась не только за нами, но и за паровозиком времянки…
Вечером к нам в сторожку пришел инженер-финляндец. Рассказал, что есть недалеко озера, небольшие, но бездонные, и показал пойманных там больших окуней – черных как уголь, с оранжевыми перьями, красоты невиданной. Я сейчас же стал их писать.
Финн состряпал из окуней уху, но ее нельзя было есть: пахла тиной. Так мы улеглись без ужина.
А в пять часов утра уже начиналась порубка. Свалив деревья, рабочие оттаскивали их в сторону с просеки. И внезапно один из порубщиков увидал вдали высокого, странного оборотня, который тоже таскал старательно и усердно деревья на опушке чащи. Это был огромный медведь. Он пришел к порубкам, посмотрел, что делают люди, и стал делать то же: таскал, рыча, деревья. Хотел помочь, думал – нужно.
Медведь выходил на порубки каждый день. Когда рабочие кончали работу, уходил и он. Но только работа начиналась – он уже на опушке.
Злая пуля уложила занятного бедного зверя… Когда его тушу везли в Вологду на дрезине, я не пошел смотреть, не мог. Так было жаль его! Серов зарисовал труп в альбом.
Как-то Серов и я писали светлой ночью около сторожки этюд леса. В кустах около нас кричала чудно и дико какая-то птица. Мы хотели ее посмотреть, но только подходили к месту, где слышен ее крик, она отойдет и опять кричит. Мы за ней. Что за птица: кричит так чудно, но увидать невозможно! Ходили-ходили, так и бросили и пошли назад. Пришли – будто к сторожке, а сторожки нет. Мы в сторону, туда-сюда. Нет. Мы назад пошли, ищем. Нигде нет.